Все заканчивается тем, что ему стыдно. Это непонятное чувство, но в его искаженном годами понимании — это способ самосознания, со структурой, идентичной его, скажем, холодности или аморальности. Стыд в нем является интенциональным, в данном случае, направленным на него самого. Он стыдится того, кем он является, но через стыд он открыл новый аспект своего существования. Хотя и стыд в своей первоначальной структуре — стыд перед кем-то, отсюда может вытекать то, что ему стыдно перед ничем.

Быков, вернувшийся с вахты едва ли пятнадцать минут назад, теперь был вынужден сидеть в светлой кают-компании и выслушивать лингвистическую мешанину со стороны Дауге и Юрковского. Те, заняв весь стол какой-то не особенно внятной Быкову макулатурой, спорили, перевалившись через стол, будучи почти вплотную к лицу друг друга.

Пейзаж предвещает события. Не хватает только классических символов: черного ворона и костей. И солнца красного, конечно. А дело плохо. Просто дрянь. Опуская банальные попытки описать тревогу, как нечто, похожее на ком и прочее, скажем, это не тревога, а жуткая паника, граничащая с какой-то лихорадкой. В голове какая-то фантасмагория со стробоскопами.

— Вы оба… Вы мерзкие… Вы жалкие… Вы… Вы… — она снова разрыдалась, — Черт с тобой, Владимир… Я никогда не ожидала от тебя чего-то хорошего!.. Но чтобы ты… С моим мужем… А ты, Григорий! Как… Как у тебя… Как ты вообще… Я не понимаю…! Вы омерзительны!

— Ну, иди сюда, — Никита аккуратно берет его под бедра, усаживая на себя. Вытаскивает пальцы и целует. Так долго, что отъехать, кажется, можно. Но у них всегда так было, любят так. Никита чувствует, что Паша уже начинает расслабляться, на бедрах ерзает, а глаза блестят. Снова пальцы принимает, лижет, и смотрит так, что умоляет будто.