Посвящение

      Все трое собрались на промерзшей крохотной кухне и молчали. Очень-очень долго молчали, пока Юрковский, стоявший в дверном проеме, оперевшись на него костлявым плечом, не сказал:       — Закройте окно. Не месяц май.       Пока Дауге, кряхтя, пытался закрыть скрипучую двойную форточку на крючок, заговорила Мария. Голос у нее дрожал, сама она плакала.       — Жизнь не удалась… Совсем у меня жизнь не удалась. Пошло, как попало, пошло вкривь и вкось. А выходит, что даже не у меня, — она вытерла потекшую тушь ярко-красным платком в цветок, — Вы оба… Вы мерзкие… Вы жалкие… Вы… Вы… — она снова разрыдалась, — Черт с тобой, Владимир… Я никогда не ожидала от тебя чего-то хорошего!.. Но чтобы ты… С моим мужем… А ты, Григорий! Как… Как у тебя… Как ты вообще… Я не понимаю…! Вы омерзительны!       Дауге смотрел на Марию и думал, что ему ее жаль. Он думал, что никогда, за несколько лет брака, не видел ни одной ее слезинки. Ему было тяжело на нее смотреть.       Юрковский смотрел на сестру и ликовал.       — Знаете что… — она вдруг совершенно неожиданно успокоилась и замерла, — Мне не хочется рядом с вами больше находиться. Оставайтесь вдвоем, как и задумывали.       Это был даже не разговор: они все вместе сидели на пропановой бочке и жонглировали бензопилами. Все оскорбления уже прозвучали, все затрещины уже были выданы и Дауге, и, особенно, Юрковскому. Впрочем, оно и заслуженно. Мария, как всегда, в начале очень долго истерила, бросалась вещами, кричала, плакала, но это был единственный раз, когда изменщики, Дауге и Юрковский, не винили ее в этом. Наоборот, им даже казалось, что ее реакция какая-то слабая.       Юрковская встала и строго одернула длинную льняную юбку. Она подошла к зеркалу и поправила толстые рыжие косы, которые совершенно не нуждались в том, чтобы их поправляли. Она вдохнула ветер жизни и вернула покой.       — Напоследок вот что скажу, Гриша… — она проговорила его имя с особенным отвращением, — Мне не нужен ребенок от такого… От такого… От такого, как ты. Уж извини, язык не поворачивается называть тебя так, как положено, но ты сам понимаешь, я думаю.       — Ты бе…       — Завтра же я это исправлю, не беспокойся, — она наскоро натянула сапоги на невысоком каблуке, накинула пальто, схватила сумку и была такова, громко хлопнув за собой тяжеленной дверью.       Изменщики остались одни.       — Это… Это ты ей рассказал? — разбито спросил Дауге.       Юрковский только оттолкнулся плечом от косяка и прошел на холодную кухню. Какое-то совершенно гадливое чувство теперь билось у него внутри. Кажется, он хотел совершенно не этого, но кто же знал, что эта кукушка беременная?       — Это ты ей рассказал. Только ты так мог поступить.       — Справедливости ради, случилось это совершенно случайно, я не…       — То есть, это действительно ты.       — Я.       — То есть, это действительно из-за тебя я только что лишился жены и, выходит, ребенка.       — Не…       — Володя… — Дауге уперся в него ошарашенными, широко открытыми глазами, разговаривая, как умалишенный, — Володя. Я из-за тебя... Я из-за тебя только что лишился жены и будущего ребенка. Ты это понимаешь? Ты этого добивался?       — Откуда ж я знал, что она залетевшая, а?       — Как у тебя язык поворачивается?!       Пропановая бочка рванула, три тройки бензопил вылетели из рук и влетели прямо в них. Дауге взорвался.       — Как у тебя поворачивается твой поганый язык так говорить?! Что за премерзкая привычка так выкобениваться перед сестрой?! Показать, что ты лучше? Показать, что ты что-то решаешь? Да, ты действительно очень многое сейчас решил, но это сложно назвать решением, Володя! Ты только что сломал мне жизнь! Зачем ты ей рассказал? Чего ты добивался, в конце концов?!       Дауге кричал. Юрковский молчал.       Дауге босыми ногами топтался по черепкам побитой кружки, вымазывая пол в темной крови. Юрковский сидел на шаткой табуретке, изредка пригибаясь от летающих рук Дауге.       — Да когда это было?       — Да какая разница, когда это было!       — На последнем курсе…       — Да какая к черту разница!       Дауге уперся на подоконник, выглядывая в окно. На улице было уже совсем-совсем темно, шел снег, блестевший в противном оранжевом свете фонарей. Среди всего этого безобразия спешно шла Маша. И вправду, она убила эту зиму своей наготой.       Дауге развернулся к сгорбившемуся Юрковскому и сел рядом, смахивая на пол остатки кружки и тарелок. Он смотрел ему в лицо так жалобно, так скорбно, брови у него переломились и поднялись, глаза были на мокром месте, и он стал говорить упавшим дрожащим голосом:       — Она была со мной. Она была моя… Не проходило дня, когда о ней не думал я. У меня, оказывается, должен был быть ребенок… А пришел ты… — он говорил как можно более вкрадчиво, разделяя короткие предложения, — А пришел ты и все испортил. Теперь у меня ни жены, ни ребенка, ни друга…       Юрковский вскинул голову.       — Говори уж тогда прямо — любовника…       — Мне больше нет разницы, кто ты. Мне — никто.       — Гриша… — Юрковский выпрямился. Он был испуган, — Гриша, не надо, прошу тебя…       — Нет, — Дауге говорил это совсем неохотно, еле ворочая языком. Кажется, он и сам не хотел этого делать, — Пошел вон отсюда.