I
Из всего племени Тан был единственным, кто помнил свои сны. И его рано доконал вопрос «Что они обещали вам?». Старейшие хотели знать: что обещали Тану дюжины кошмаров, когда тот просыпался в ужасе, парализованный и запертый, как в клетке, в своем теле. Они хотели знать, что он видел, когда его горло немело, а глаза слезились. Они хотели знать, что он ощущал, когда вокруг сгущались тени, тянулись к нему из углов, склонялись над его постелью. Тан молчал. Он никогда не понимал: что за вопросы? У них всех. У окружающих его людей. Ему говорили: — У вас очень редкий дар. Но Тан бы вырвал этот дар из собственной груди. Вогнал бы себе нож под череп. Перегрыз бы себе вены. Он злился. Он рычал и дрался. Он никогда не понимал: за что — у него? Но из раза в раз, в полумраке комнаты, усадив Тана перед очагом, шаман задавал этот вопрос — невыносимый: — Что они обещали вам? Что обещали ваши сны?II
Тану случалось подсмотреть, каким он станет, когда вырастет. В темно-серой офицерской форме. С отросшими и спутанными волосами. Как странно, думал он, что они закрывают уши… если сегодня их стригли под единицу; строго по расписанию. Как странно, что они такие тусклые, если сегодня они были черные. Как сажа. Но Тан видел их другими: наспех срезанными, выцветшими, запыленными в дороге… Видел вплетенные в них перья. Видел, как беспокойно их взвивает ветер, когда ему обдает лицо жаром пустыни… Тан не знал, каким будет это лицо. Он только чувствовал, как заострится взгляд, какой жестокой станет линия бровей и как плотно сомкнутся губы. Он замарается по локоть в крови. Горячей и скользкой. Смерть зашагает с ним бок о бок, «она» попросит его руку… нет, «она» потребует ее. И эту руку — смуглее, чем сейчас, — Тан много раз поднимет к небу в ожидании самой опасной птицы на планете. Тан никогда не видел птицы, только тень… Она пикировала вниз. И всякий раз Тана будил инстинкт, вшитый ему в подкорку: «Беги или умри». Еще Тан видел бури… и яркий дневной свет. Давно погасший свет двух солнц. Но, когда Тан просыпался, на улице стоял сумрак и дым. Мир поглощала темнота. Всё яростнее. Всё очевиднее. Тан ничего не мог поделать с этой темнотой. Точно так же, как, разбуженный очередным видением, не мог пошевелиться, не мог очнуться полностью. Его тело не двигалось, и он лишь тяжело дышал, а по вискам текло горячее, свинцовое — бессилием. И почти всегда перед этим Тан замечал во сне силуэт… вдали, на горизонте. Тан шел за ним, как примагниченный. И вроде его знал — но не решался окликнуть, и колени у него подгибались так, что он с трудом делал шаг. Если Тан приближается, и если силуэт оборачивался к нему… это лицо, чужое лицо — годами неразгаданное, неувиденное — отбрасывало Тана прочь и будило. Тан просыпался и чувствовал непроницаемый, тяжелый взгляд на себе. И, обездвиженный, он наблюдал, как этот силуэт нависал над ним из темноты. Тан сталкивался с ним годами. И мычал, потому что не мог кричать. Он пытался удирать и драться. Он даже пытался говорить. Но в итоге… он лишь цепенел — и не мог ни шелохнуться, ни сказать. Тана напрасно спрашивали: «Что вам обещали сны?». И напрасно ожидали, что он ответит. Никто ни разу не додумался спросить: — Кого вам обещали сны? И хорошо. Иначе Тан бы вздрогнул. И онемел бы — от тяжелого, давящего, непроходящего, зовущего. Необратимого. И тогда можно было бы поймать его, сжать плечи, развернуть к себе, потребовать: «Ты знаешь, кто он?». Тан хотел бы — никогда не знать, за кем пойдет, из-за кого волосы его потускнеют от дорожной пыли и песка, а руки — провоняют железом и дымом.III
Шаман отметил Тана как провидца, когда ему было четыре года. Тогда, в самый обычный вечер, племя собралось в главном зале под высоким сводом. Зал напоминал нутро древнего храма, превращенного в охотничьи угодья, и всё вокруг пронизывал свет. Светильники свисали с потолка и прижимались к стенам, озаряли каждый угол, изгоняли всякую слабую тень. Мебели не было совсем. Все сидели на пятках, прямо на полу, группами или поодиночке, кто-то за низеньким столом, кто-то на распластанной шкуре, и каждый занимался своим делом. Тан, как обычно, расставлял каменных солдат. Лин, как обычно, наблюдал, а бывало, загоревшись, начинал подсказывать и спорить, и в половине случаев это кончалось дракой. За узкими темными окнами выли ветра, а внутри тихо переговаривались люди. Смуглые и золотоглазые, как Тан с Лином. И глаза их странно бликовали, как будто вспыхивали пламенем — на каждое движение: так отражали бы солнечный луч монеты, начищенные до блеска. Вдруг люди, сидевшие ближе ко входу, начали замолкать, и Тан отвлекся. В проходе, под высокой аркой, Тан увидел человека. Его взгляд — пронзительный и жадный — смотрел словно сквозь предметы, сквозь людей. Он, в мешковатой одежде, как у кочевников в прежние времена, не был похож на офицера. Его тело рано лишилось тренировок. Он был слишком худым и слабым. И Тан не понял: сколько ему лет?.. Потому что знал старость лишь в женском обличии. Мало какой мужчина в его окружении доживал до тридцати, а этот был гораздо старше… В длинных волосах путались перья. Раскрашенное лицо напоминало маску. Этот странный человек выглядел как рыщущий злой дух. И взгляд его остановился. Тан мигом вскочил на ноги и отступил… Шаман склонил голову в почтении и жестом пригласил пройти к возвышению в конце зала. Туда, где стоял алтарь, на фоне расписанной, словно светящейся стены — с желтой, взволнованной ветрами степью. К тому моменту все притихли, и Тан, оглядевшись, понял, что племя ждет… но Лин остановил его, и Тан напрягся. — Не ходите, — сказал Лин. — Вест Фэй, — строго произнесла старейшая — и буквально вынудила Лина разжать пальцы, отпуская Тана. Лин сказал: — Нет, Тан. Лицо его было слишком встревоженным. Но старейшая скомандовала Тану: — Подойдите, аратжин. Шаман поднялся к алтарю и вынул из-за пояса ритуальный нож. Тан медлил. Но его начали подталкивать со всех сторон: — Идите же. — Смелее. Тан не боялся. Это «смелее» его оскорбило, и он подчинился. Лин попытался вырваться из рук старейшей и почему-то закричал: — Нет, Тан, остановись! Но Тан поднялся. И он уже злился. Он был занят, и его прервали. И они перепугали Лина. Шаман опустился на колено и провел лезвием по собственной ладони. Лин севшим голосом спросил: — Что он делает?.. Старейшая шикнула. Она сжимала Лина всё сильнее, но кажется, от этого он трепыхался всё усердней. — Что он делает?! — крикнул Лин. Шаман обмакнул пальцы в своей крови, будто в чернилах, и вытянул руку вперед. — Тан! — Лин будто попытался разбудить его, будто просил очнуться. Старейшая строго сказала: — Тихо, замолчите. И Лин замер. Под ее — жестокое: — Тана избрали боги. Шаман начертил кровавый знак на лбу Тана: всевидящий глаз — с лучами солнца. И произнес: — Вам уготована тяжелая судьба. Лину показалось, что он сделал что-то непростительное. Проклял Тана, перепачкал. Лин уже тогда знал почему. Но в тот момент он думал: если бы не шаман, у Тана был бы шанс… и только что этот шанс исчез прямо на глазах, Лин ничего не мог поделать, и ему стало обидно — нестерпимо. Всё было кончено. Старейшая его отпустила. Лин осел на колени и заревел. Она спросила — осуждая: — Что с вами такое?.. А Тан всё стоял и смотрел на странного человека перед собой. Смотрел со злобой. Смотрел, как если бы хотел броситься на него с кулаками. И вдруг… Тан нашел рукой эту священную метку — на себе. Он стал оттирать ее, размазывая кровь. Тишина взорвалась всеобщим потрясенным «ах!», «боги!». Но Лин перестал плакать. Шаман смотрел на это в ужасе, мальчишка плюнул в лица собственных предков. Он схватил рассерженного маленького Тана. — Вы отмечены печатью рока. Чем сильнее вы противитесь судьбе — тем тяжелей она вам дастся. А вам и так, поверьте мне, придется нелегко. Тан цокнул. Потому что знал и так. Худшее уже случилось: Тан родился на Рофире. Эта планета была катастрофой. И она погибала. Тан еще не понимал, что погибает вместе с ней, но она точно испускала дух уже четвертый век — и это знал даже двухлетка. Тан собирался в офицеры, чтобы спасти ее. Вернее, он не собирался. Он должен был стать офицером. Служить своей земле и своему народу. Он — аратжин, он представитель высшей касты. Он знал свою судьбу: тренировки, полосы препятствий, сотни инструктажей, военная академия — и фронт. И это нелегко уже сейчас. Тан был ребенком, но он не был идиотом. Его всё-таки воспитывали не в яслях, а в военно-городском корпусе. Тан вырвался, отбив чужие руки. И посмотрел с досадой на заляпанный кровью рукав. Это разозлило его еще больше. Он протопал мимо оцепеневших соплеменников и сгреб в охапку своих каменных солдат. Кто-то из старейших позвал Тана строго: — Аратжин вест Саен. Тан молча кивнул Лину на выход: «Мы уходим», и Лин поспешил за ним. Тогда Лину на секунду показалось, что Тан всё исправил. Потому что им позволили уйти.IV
Но позже Тана вызвали старейшие. Обратно, в опустевший зал. Он опустился перед ними на колени. И они вечность ему выговаривали. — Вы аратжин. У вас есть долг перед нашими предками. Что бы они сказали о таком неуважении, о вашей глупой выходке? Тана отчитывали так, как будто ему было не четыре. Никто и никогда не относился к нему как к ребенку. Титул Тана означал, что его род — «ара» — древнейший благородный род, что он, «тжин», — господин: тот, кто ведет, и тот, кто за своих людей несет ответственность. Когда Тан родился, ему выставили счет. И этот счет не измерялся золотом. Он измерялся кровью. Данью, которую Тан был обязан выплатить — своему племени, своему военному альянсу и своей земле. Он знал, что рассчитается со всеми до последней капли. И знал, что это — верно. Гнев угас, и Тан затих… Когда все разошлись, вест Шелл застыла рядом. Она посмотрела на Тана с высоты своего роста. И проявила то, что проявлять несвойственно подчеркнуто холодным женщинам Рофира, — сочувствие: — Вам снятся сны, аратжин. Три века в этом племени никто не видел снов… Вы знаете, что это значит? Вас избрали боги. Вам еще непременно скажут, что они мертвы. Не верьте. Боги не погибли, а ослепли. Много лет назад… И мы тоже… Но теперь, теперь вы — глаза нашего племени. И вы наделены ужасным даром… Я знаю, почему вы злитесь. Я знаю, что вам страшно. И я знаю, как вы одиноки в своем страхе, как вы одиноки — в том, с чем вам придется жить. Но такова судьба. Несите свое бремя гордо. Боги избрали вас лишь потому, что вы способны это выдержать. И еще… я знаю, аратжин, что рано или поздно вам придется с кем-нибудь заговорить. Чтобы принести весть страшную. Потому что либо вы увидите, как нам спастись, либо похороните нас в этом корпусе… и я не представляю, какой путь будет хуже. Тан сидел не двигаясь. Вряд ли в четыре он мог до конца понять ее слова, но и тогда они оставили в нем глубокий шрам. Вест Шелл покинула его. Он поднял взгляд — на степь. Над степью возвышались два слепящих солнца — таких же ярких, как его глаза.V
Тана усадили перед очагом и приказали пялиться в огонь. Когда другие дети тренировались, понарошку бились, играли в догонялки, в «лазутчика», в «мертв или жив» или «вождь говорит», Тана заставляли «правильно дышать». Всё это казалось Тану пустой тратой времени и дурью. Настоящая битва велась снаружи. И она требовала подготовки. А Тан сидел здесь и «дышал». Если бы Тан был драконом, своим дыханием он бы спалил целый район от злобы. Его глаза ловили пламя, как отполированное золото. И резали шамана всякий раз, как Тан вонзал в него сердитый взгляд. Шаман делал вид, что ничего не замечает. И скучным голосом вещал: — Видения сначала будут хаотичными… Наши предки сравнивали их с осколками на полу. Тысяча осколков — и в каждом что-то происходит. Я научу вас их соединять и расшифровывать. Тан отвернулся. Он не хотел учиться — этому. Не было никаких «осколков». Только ужас. Только чувство высоты… как если бы Тан стоял над пропастью, как если бы он в эту пропасть падал.VI
Бывало, Тан часами пялился в одну и ту же точку, спокойный как мертвец. А иногда бросался на ровесников как зверь. Его нрав и нестабильность вызывали у старейших опасения. Мало кто из них представлял, как он напуган. Потому что не они пытались разбудить, растормошить его, когда он, просыпаясь, не мог даже сжать руку. Их не было с ним рядом, когда он дрожал и выл от ужаса. И не они с ним говорили, чтобы успокоить. Это был Лин. Лин крепко держал Тана. Он полагал, что Тан видит чудовищ в своих снах, поэтому шептал: — Вот подождите… Мы поступим в академию, и нам выдадут птиц. Они большие-пребольшие. Они всё чувствуют, всё могут предсказать… Никто вас не обидит. А если кто обидит — птицы выклюют им всем глаза. Чудовища будут ходить безглазые. И спотыкаться. Они побегут за вами и попадают. Бам! Бам! Бам! Тан представлял, как падают чудовища, и понемногу начинал смеяться. — А потом, — говорил Лин, — мы вырастем, получим звания, у нас появятся солдаты. Мы победим чудовищ. Всех чудовищ. Даже с глазами. Даже если глаз у них сто тысяч. Тан затихал, проглатывая слезы. Он никогда не понимал, как сказать Лину, что побеждать придется не чудовищ… «сто тысяч» глаз — у Тана, не у них.VII
Тана обследовали медики. Прогоняли через тесты, подключали к аппаратам. Тан не знал, что они ищут. Может, «сто тысяч» его глаз. Может, причины… «вспышек агрессии» и молчания. Тану исполнилось пять лет. Он иногда произносил слова и крайне редко — предложения. Но в основном он упирался, дрался и рычал. Особенно когда его вели к шаману и наказывали, если он не шел. Старейшие хотели заточить Тана в этом храме, в тылу, чтобы он связывался с миром собственных кошмаров. И удивлялись: почему он такой злой? Одна из них попыталась ему объяснить: — Тан… послушайте, этот дар… Тан скрипнул зубами и закрыл уши ладонями. Бессловесно и отчаянно. Он не хотел их дара. Он лучше бы родился полуслепым, как Лин. Лин хотя бы мог заниматься с остальными. А Тан пропускал тренировки одну за другой. И с каждым разом ему было всё труднее нагонять ровесников. Инструктор отправлял его на «штрафную» со словами: — Ну, аратжин, я поздравляю вас, вы облажались и мертвы. Мертвый на «штрафной» даже не мог спокойно почесаться. Инструктор сразу начинал: — Я не пойму, когда закончится ваша предсмертная агония? Вы считаете: у трупов что-то чешется? Тан хотел быть живым. И не хотел быть провидцем.VIII
— Что вам обещали сны? Тану осточертел этот вопрос до скрежета. И он сказал, сказал упрямо, властно, утверждая, отрекаясь: — Я стану офицером. Он сказал: «Я не продолжу обучение провиденью». И шаман серьезно, тяжело спросил: — Вы это видели? Тан видел себя в темно-серой форме. Посреди пустыни… Видел, как поднимает руку — навстречу птице… И ощущал: за ним кто-то стоит, и этот кто-то вызывает у него это жуткое чувство… чувство высоты. Тан постоянно хотел обернуться, чтобы посмотреть, кто за его спиной, но срывался во тьму… — Никто не выбрал бы судьбу провидца, Тан, — сказал шаман. — Это худший дар, которым могли наделить вас боги. Но вам придется примириться с ним. Потому что он — часть вас. Видения уйдут, только когда вы перестанете дышать. Тан упрямо задержал дыхание, но шаман нахмурился и сказал: — Три века назад провидец, что был до вас… увидел, как нашу планету разорвет на части… Но, может, вы увидите, как этого не допустить… Тан с ненавистью прошипел: — Я лучше сгорю на фронте.IX
Потому что Тан видел одни кошмары. Никаких решений, никаких ответов. Только бесконечные вопросы, только силуэт. К пяти годам тот начал навещать Тана всё чаще. Сны становились тем навязчивее и страшнее… чем ближе кайн подходил к корпусу. Тан предсказал его. Тану его пообещали. И никаким спасением кайн не был. Он был тем, кто вызывал у Тана сонные параличи. Он был тем, кто каждый раз — в любом видении — стоял за Таном. Пронзал холодным взглядом, выжидал. И, когда Тан ослаблял внимание, когда Тан уставал — искать его, гнаться за ним, удерживать… он всё жег и разрушал. Всё, что Тан любил. И всё, за что Тан боялся.