братья

Роман не любил свой дом — слишком большой для него одного, с затаившимися в каждом тёмном углу призраками прошлого. Вечером он всегда старался оттянуть тот момент, когда придётся вернуться сюда, зажечь свет в комнатах, от чего они станут выглядеть ещё более пустыми и неуютными, и улечься на широкую кровать, мечтая как можно скорее провалиться в сон. Он совершенно точно сбежал бы и сегодня — туда, где шумно и людно, где музыка играет громче собственных мыслей, где красивые девушки бесстыдно ласкают его томными взглядами, и где бесконечная череда шотов станет отличной альтернативой анестезии для его воспалённого сознания. Конечно, он бы сбежал, но сегодня вечером его дом не казался таким пустым и пугающе мрачным. Потому что теперь здесь был Генри. Хотя сейчас он потерянно сидел на краю кровати, уронив между колен тонкие руки c зажатой в них чашкой, и смотрел куда-то чуть выше плинтуса, Романа не пугало его молчание. Он знал, что брату нужно время. А когда оно придёт, Генри сам всё расскажет, и они вместе придумают, как жить дальше. Так было в детстве, когда они прятались в домике из диванных подушек и одеял, чтобы шёпотом поделиться своими страхами и обидами. Кофе, в который Роман щедро налил сливок и положил несколько ложек сахара, остался нетронутым. Он остыл, и на поверхности уже образовалась неаппетитная плёночка. Годфри поморщился, забирая кружку из тонких пальцев брата, оставил её в сторону и опустился на ковёр прямо у его ног. — Хей, — он взял безвольные ладони в свои, будто пытаясь согреть, снизу вверх заглянул в потемневшие глаза. Странно, раньше их цвет у обоих братьев был абсолютно идентичным — талый лёд на апрельском озере — а теперь же глаза Генри были отчётливо более тёмными, почти чёрными, как будто зрачок расширился настолько, что полностью затопил всю радужку. Может, это из-за полумрака в комнате? Роман придвинулся ближе, борясь с желанием поднести к губам сложенные ладони брата и подышать на них, как он всегда делал в детстве. Зимой Генри постоянно лепил снежки голыми руками без перчаток, и потом Роман согревал своим дыханием его покрасневшие мокрые от снега пальцы, а Генри доверчиво протягивал ему руки и хлопал ресницами. Воспоминания вновь пробудили в груди Романа томительное забытое чувство. Он поднялся, теперь глядя на светлеющий пробор в отросших волосах, и наклонился, чтобы нежно поцеловать в макушку. Жест совершенно несвойственный для Романа, который всегда поцелуи использовал только как быстрый переход к быстрому сексу, и никак иначе. Внезапно найденный брат незримо менял его, будто бы доставая из-под грубой, годами выстраиваемой брони, того маленького Романа, который умел искренне улыбаться и точно знал, что такое нежность. Плечи Генри под клетчатой фланелевой рубашкой были слегка напряжены, но в целом он выглядел довольно спокойно, хоть и несколько отрешённо. Часы на столике показывали начало первого ночи. — Давай спать, хорошо? — Роман, не глядя на Генри, принялся поправлять одеяло и подушки, хотя в этом не было никакого смысла. Мелькнула мысль, что он просто пытался скрыть возникшее после родственного поцелуя смущение. Генри, само собой, не ответил, но, видимо, понял его, потому что скользнул под одеяло и завозился там, устраиваясь. Наконец, улёгся на бок, подложив под щёку сложенные ладони, и Роман улыбнулся этому жесту. Всё-таки что-то совсем не изменилось за эти двадцать лет, потому что маленький Генри делал точно так же. — Я оставлю тебе свет. В ответ уже привычное молчание, но Роман и не ждёт слов, просто чуть приглушает лампу абажура на прикроватном столике и, мягко ступая по ковру, выходит из комнаты. Где-то там внизу есть початая бутылка Джека. Его единственного верного товарища и соратника по внутренним монологам. После пары стаканов немного отпускает. Роман стоит у окна, за которым уже давно плотно темнеет осенняя ночь, и разглядывает своё призрачное отражение. В оконном стекле оно кажется довольно пугающим: почти чёрные провалы глаз и слишком острые скулы. Инфернальная версия самого себя. Повинуясь какому-то странному порыву, Роман прижимается губами к губам своего зеркального двойника, ощутив скользкую холодность стекла. На секунду замирает. Выпитый алкоголь размывает мысли, не давая сосредоточиться, подкидывает странно-безумные идеи, в которых больше нет разнузданных барменов, случайных подружек или кокаиновых дорожек, а есть только то, что он так долго искал. То, что сможет возродить его полностью, сделать совершенным, лучшей версией себя. Он медленно отстраняется, упираясь ладонями в стекло и не отводя взгляда от тёмных глазниц напротив. — Shut up and kiss me. Отражение повторяет его усмешку, и Роман соблазнительно суёт два пальца в рот, обводя припухшие губы, возбуждаясь от того, как развратно он сейчас выглядит. Член уже стоит, натягивая ткань брюк, и приятная мысль о том, что можно по-быстрому спустить напряжение в душе, полностью овладевает им. Он ведёт вниз одну ладонь, укладывая её поверх ширинки, слегка сжимает себя сквозь брюки, несдержанно сладко выдыхает, запрокинув голову. Из пелены горячего возбуждения его выдёргивает какой-то странный жалостный звук, похожий на плач маленького оленя. Роман мотает головой, приходя в себя, и бросается по лестнице, на ходу окликая брата по имени. Когда он врывается в комнату, Генри сидит на полу в изножье кровати — кокон из оделяла, в котором, кажется, и тела-то нет. Смотрит прямо перед собой огромными темнеющими глазами. Роман хочет было начать рыскать по комнате, в поисках потенциального обидчика, но до затуманенного алкоголем разума наконец доходит, что никакого обидчика нет и в помине. Просто Генри приснился дурной сон, он закричал и, либо упал, либо сам сполз с кровати, видимо, пытаясь найти более безопасное место. Годфри облегчённо выдыхает и садится на пол рядом с братом. Медлит мгновение, а потом обнимает его, просто сгребает в охапку вместе с одеялом, утыкается в худую шею. Под кожей прямо рядом с его губами очень быстро бьётся тонкая синяя жилка. Роман ведёт по ней носом, втягивая знакомый, родной запах, который невозможно замаскировать персиковым шампунем и мятным кондиционером для одежды. Генри пахнет точно так же, как двадцать лет назад, и Роман вдруг скулит, до того сильно он соскучился по этому запаху. Алкоголь до сих пор шумит в голове, диктует свои условия, искажает стандартную реальность. Годфри возится руками в одеяльных складках, нащупывает там самого Генри и приоткрывает губы. Язык скользит по колотящейся жилке, обводит её, спускается ниже, вычерчивая на коже влажные окружности. На секунду в голове Романа мелькает образ того, как он с хрустом смыкает зубы на шее Генри, и в рот ему хлещет густая горячая кровь, такая же, как его собственная, лицо брата ещё больше бледнеет, застывая с вечным выражением страха и удивления. Но морок быстро растворяется, оставляя только возникшую несколькими часами ранее нежность. Его Генри, его брат. Братик. Вторая половина. Чёртов кусок его самого, часть одного целого. Роман трётся щекой о щеку Генри, думая, каким же он был кретином. Надираться высокоградусным пойлом, в то время, как в спальне наверху одиноко лежал его найдёныш. — Генри, — в низком голосе Романа слышатся мурлыкающие нотки, — как хорошо, что ты тут. Со мной. Он снова начинает выпутывать брата из одеяла, не понимая, чего ему сейчас хочется больше: просто обнять посильнее, без тканевой преграды, или же вновь увидеть исхудавшее тело с трогательно выпирающими ключицами и россыпью родинок, попробовать на вкус маленькие тёмные соски, провести кончиками пальцев по впалому животу, наблюдая, как на коже появляются мурашки, как выступает румянец на слишком бледных щеках. Наверняка возбуждённый Генри выглядит так же как он сам — распахивает облизанные губы и тяжело дышит, редко хлопая ресницами. Роману вдруг срочно стало нужно это проверить. — Генри, Генри, — он торопливо сбивчиво шепчет имя брата, будто пытается его отвлечь от происходящего, чётко осознавая всю неправильность. Генри покорно принимает прикосновения Романа то, как он уже совсем не по-родственному целует его в уголок губ, и то, как начинает нетерпеливо расстёгивать пуговицы рубашки, притираясь к нему всё плотнее. — Генри, — Роман, наконец, целует прямо в губы, замирает на мгновение, и продолжает с утроенной силой — жадно, мокро, так, будто от этого поцелуя зависит вся его никчёмная жизнь. Губы брата остаются расслабленными, почти безучастными, наверное, если бы Генри хотя бы попытался ему ответить, Роман бы сошёл с ума от счастья. Но тот сидит всё также, опираясь спиной на край кровати и не мигая смотрит перед собой расфокусированным взглядом. Роман понимает, что дальше заходить нельзя, даже если не брать в расчёт, что он почти облизывает своего родного брата, так Генри ещё и не способен как-то противостоять ему, скорее всего, тот не понимает, что сейчас происходит. — Это неправильно, — шепчет Роман и сам дуреет от того, как хрипло и возбуждённо звучит его голос, — охуеть как неправильно. Но руки, будто против его воли, разводят в стороны полы рубашки, обнажая худую грудь, и он тут же спускается ниже: покрывает поцелуями выпирающие рёбра, потирается кончиком носа о твёрдые соски, прижимается щекой к левой стороне, чтобы услышать глухое биение сердца. На секунду Роману кажется, что он всё ещё стоит внизу в холле напротив окна и пялится на своего зеркального двойника, мечтая вытащить его оттуда и вытрахать до вспышек перед глазами. Кто может сделать тебе также хорошо, как ты сделал бы себе сам? Лаская Генри, Роман будто зализывает свои собственные раны, утешает свою ноющую боль, купает в страсти и нежности именно своё тело. Пусть более худое и безвольное, но с такой же горячей кожей как у него самого и даже с тем же расположением родинок. Он должен поцеловать каждую, прежде чем сделает то, о чём возможно будет жалеть всю оставшуюся жизнь. Роман стягивает с Генри домашние брюки, широко проводит ладонями по прямым длинным ногам. Замирает, доходя пальцами до внутренней стороны бёдер и чуть нажимает, разводя их в стороны. Генри никак не реагирует и на этот, уже слишком интимный жест, чтобы можно было принять его за щедрую родственную ласку. Большой член, пока ещё вялый, притягивает внимание Романа, он берёт его в руку, сжимая подрагивающими пальцами, вновь находит бледные губы брата. — Сейчас, сейчас Генри, вот так, хорошо, — он шепчет между поцелуями, поглядывая вниз и размеренно двигая рукой по всей длине, с удовольствием замечая чужое возбуждение. Генри внезапно коротко выдыхает и тоже опускает голову, переводя взгляд на медленно дрочащую ему руку Романа. Тот от неожиданности останавливается, но Генри не делает ничего, чтобы помешать или показать, как ему это неприятно, и Годфри продолжает, ещё более заводясь от того, что Генри всё-таки включился в процесс. Роман спускает себе в штаны одновременно с кончающим братом. Ему даже не пришлось прикасаться к себе. Хватило ощущения того, как упруго дёрнулся под его пальцами твёрдый член, и в ладони сразу стало горячо и липко-влажно. Он рвано дышит, облизывая губы и заглядывая в лицо Генри. Глаза того прикрыты, а не щеках и правда выступил едва заметный в полумраке румянец. На мгновение Роману кажется, что припухшие губы брата трогает лёгкая ухмылка, слишком похожая на отражение его собственной. Сперма Генри остывает на пальцах, и Роман быстро целует его в губы, думая, что надо бы принять душ, бросить в стирку мокрое бельё и вернуться в спальню, чтобы покрепче прижать брата и держать так всю ночь, охраняя себя и его от таинственных страхов.