братья

Первые два звонка он сбрасывает. Роман — слишком сонный и измученный похмельем, чтобы догадаться просто отключить телефон — тут же платится за свою недальновидность. Трель третьего звонка стандартной айфоновской мелодии вворачивается в мозг, вызывая в голове локальный апокалипсис. Годфри стонет, отрываясь от подушки, слепо проводит подушечкой пальца по экрану и отвечает что-то среднее между: «Алло» и «Пошли на хуй». В его хриплом голосе слышна вся боль человека, который весь прошлый вечер планомерно накидывался бурбоном, скурил пачку крепких сигарет и в довершение разделил бутылку шампанского с особо сговорчивой брюнеткой на заднем сиденье своего Ягуара. Он уснул только под утро, даже не сняв рубашку — сейчас она неприятно липла к взмокшему за ночь телу. — Да, блять! Говорите! — Шипит он в трубку, потому что пока оттуда не раздаётся ничего кроме шуршания и обрывков чужой беседы на заднем плане, слишком призрачных, чтобы можно было разобрать слова. — Мистер Годфри? Роман? — Незнакомый голос, достаточно официальный и плоский, чтобы невозможно было определить пол звонящего, вызывает в тяжёлой голове новые вспышки боли, и Роман мечтает поскорее отделаться от невидимого собеседника. Поэтому выдыхает: «Да», надеясь, что от него быстренько отвяжутся. — Мистер Годфри, мы нашли вашего брата. — Охуенная шутка! Роман швыряет телефон на подушку, даже не сбросив звонок, и со стоном падает рядом. В затылке словно граната взрывается. Сухие глаза неприятно щиплет. Из динамика брошенного телефона доносятся квакающие звуки — видимо, хренов шутник тоже не думает отключаться, и Роман снова хватает трубку, намереваясь высказать кретину всё то, что вертится в его раскалывающейся голове. Из цензурного в заготовленной речи только предлоги. Но он не успевает открыть рот, потому что слышит, как уверенный и уже слегка раздражённый голос настойчиво повторяет, что они правда нашли Генри. Его Генри. Его брата близнеца, пропавшего двадцать лет назад. Когда им обоим было по шесть. Когда отец ещё не очерствел и не свалил в Австралию. Когда мать ещё была молодой и красивой, и никто бы в жизни не подумал, что она за месяц сгорит от цирроза, развившегося на почве затяжного алкоголизма. Двадцать лет назад, когда жизнь была совершенно другой. Такой, что Годфри часто думал — это ему приснилось. И Генри никогда не было. И родителей. Он всегда жил один, в этом большом, не слишком уютном доме, и впахивал на фирме так, чтобы придя домой валиться с ног от усталости. Чтобы единственное, на что его могло хватить, это пара стаканов виски или пара перепихонов с очередной красивенькой подружкой. Главное, не оставлять сил и времени на мысли. Выматывающие душу и губящие сердце мысли о Генри. И о том, что же с ним случилось. Прижимая телефон к уху, Роман медленно садится на кровати, выслушивая, куда ему подъехать, и мелко кивает, каждый раз морщась от новых толчков боли в голове. Он кое-как принимает душ, натягивает чистый джемпер, растворяет шипучую таблетку в высоком стакане. Пьёт большими глотками, чувствуя на языке колючую кислую жидкость. Боль в голове слегка притупляется. Во всяком случае, теперь он может нормально видеть, не хлопая ежесекундно ресницами, чтобы прогнать мутную пелену, плавающую перед глазами. Заднее сиденье Ягуара залито шампанским и ещё чем похуже. Роман недовольно ведёт носом, глядя на засохшие белёсые пятна и поднимает крышу автомобиля, чтобы прогнать из салона запахи быстрого секса и сладкого алкоголя, которые сейчас вызывают лишь приступы едва сдерживаемой тошноты. Он ведёт не слишком быстро, руки ещё чуть подрагивают, и отголоски тяжёлой головной боли толкаются в виски. О Генри он не думает. Вернее, он просто уверен, что там не Генри. Что они ошиблись. Они точно ошиблись, и он с удовольствием укажет им направление, куда следует пойти, и размер дилдо, которое следует засунуть в их тупые задницы, посмевшие разбудить его — Романа Годфри — в такое тяжёлое утро. Да ещё и с такой проблемой, как пропавший без вести почти четверть века назад брат. Он решительно распахивает двери участка, широкими шагами проходит по коридору, чуть не сбивает с ног невысокого мужчину в костюме уборщика, рявкает: «Смотреть нужно куда тащишься, мудила!». И, наконец, оказывается в каком-то помещении, напоминающем гибрид больничной палаты и тюремной камеры. И видит Генри. Это правда он — Роман пропускает мимо ушей чужие слова о том, что необходимо сделать тесты подтверждающие родство. Какие тесты, если он будто в зеркало смотрится. Только отражение выглядит куда более тощим, отчего большие глаза занимают половину осунувшегося лица, придавая ему затравленное выражение. Роман беспокойно заглядывает в них, не находя там даже слабой тени узнавания, и отворачивается, пытаясь скрыть разочарование. Дальше всё происходит очень быстро: он подписывает бумаги, кратко отвечает на вопросы «да, мэм. нет, сэр», снова подписывает, выслушивает указания, кивает, мотает головой, опять кивает, казённые уставшие лица сменяют одно другое и все кажутся одинаково картонными. Эта раздражающая кутерьма прекращается только тогда, когда он, аккуратно придерживая, выводит обмотанного пледом Генри на крыльцо. Некоторое время стоит с ним рядом, щурясь на невысокое солнце и ощущая на лице упругий осенний ветер. — Едем домой? — Годфри понимает, что это звучит нелепо, но молчать он не может, а больше говорить пока не о чем. Он ведёт ещё более осторожно, чем час назад, постоянно посматривая на кутающегося в плед Генри. Пряди тёмных грязноватых волос падают ему на лицо, но он не отводит их в сторону, глядя прямо перед собой и беззвучно шевеля губами. Роман не хочет думать о том, что именно его брату пришлось пережить за эти двадцать лет. Во всяком случае, точно не сейчас, пока тот выглядит невероятно слабым и несчастным. Он привезёт Генри домой, отправит в ванну, выдаст ему самую тёплую свою толстовку, отпоит бурбоном или крепким чаем, а уже после можно будет аккуратно выспросить о том, что происходило с ним все эти годы. Только бы поскорее добраться до дома. Там, за закрытой дверью, он почувствует себя куда увереннее, и Генри, наверняка, тоже. Роман немного прибавляет скорость и жалеет, что не может опустить крышу, потому что Генри ещё больше вжимается в плед, под порывами усилившегося ветра. То, насколько большие у них проблемы, Роман понимает, когда оставляет брата одного в ванной комнате. Даже спустя десять минут, оттуда не доносится привычный шум воды. Приходится вернуться, чтобы проверить не самые приятные догадки. Но его опасения подтверждаются: Генри стоит на том же самом месте, где Роман его оставил, мнёт в руках полотенце и смотрит на блестящий смеситель так, будто впервые его видит. — Ты не знаешь, как включить воду? — Роман и не ждёт ответа, внезапно почувствовав, как его заполняет злость на себя. Генри требуется куда больше внимания, чем он — тупой мудила — решил вначале. Нельзя вот так просто кинуть человека, который неизвестно где провёл пару десятков лет. Возможно, в ближайшем будущем с ним придётся быть рядом буквально каждую минуту. — Прости, — для Романа извиняться не свойственно, но он старается вложить в это слово всю свою искренность. Хотя Генри, похоже, его даже не слышит, только крупно вздрагивает, когда Роман открывает кран, и исходящая паром струя горячей воды ударяет в дно ванны. — Тише, всё в порядке. Сейчас, — закатав рукава, Роман пробует воду, поколебавшись, льёт в неё гель для душа, чтобы взбить пену. Он чувствует себя очень странно. Давно не приходилось ни о ком заботиться, а тем более, делать ванну не для себя — наверное, со стороны он выглядит довольно нелепо. Неловкость достигает своего пика в момент, когда ему приходится помочь Генри раздеться. Роман внезапно краснеет, хотя Генри остаётся таким же безучастным, позволяя расстёгивать задубевшие пуговицы грязной рубашки, а потом стягивать изодранные джинсы. Белья на нём нет, и Роман поспешно отводит глаза, показывая брату, что ему нужно опуститься в воду. Тот довольно понятливо исполняет это, цепляясь руками за бортики и немного дёргаясь, когда вода поднимается выше. Мельком Роман замечает на тощем теле с выступающими рёбрами многочисленные ранки, к счастью, не настолько глубокие, чтобы можно было подумать о сильной угрозе здоровью. Но теперь он чувствует злость на того, кто посмел сотворить с его братом подобное. Острое желание мести заставляет ладони повлажнеть, и Роман вытирает их о джинсы, наклоняясь к Генри. Он, по возможности ласково, проводит по жилистым плечам большой губкой, следя за выражением отрешённого лица. Генри спокойно принимает эти прикосновения, даже не пытаясь отстраниться. Годфри чувствует томительную нежность, глядя на тонкие ключицы и редкие родинки на безволосой груди брата. Вспоминается, как раньше их двоих купала мама. Картинки из далёкого детства появляются перед внутренним взором, вызывая тяжёлый вздох. Роман прогоняет от себя ностальгические видения и с утроенной нежностью принимается смывать с Генри мыльную пену. От того, что Генри настолько тихий и беспомощный, Роману кажется, что брат сильно младше, будто у них разница лет в десять. Ему никогда не нравились люди, которые смиренно принимают всё, что им дают. Но робкое молчание Генри раздирает сердце, он смирился не потому что слаб, он такой, потому что не знает — как оно бывает иначе. Точнее знал когда-то, да только воспоминания о счастливом детстве давно погребены под бесконечными неделями и месяцами страданий, боли и отчуждения. Возможно, Генри даже не осознаёт себя человеком. Повинуясь внезапному порыву, Роман вдруг притягивает голову брата к своей груди, чувствуя, как джемпер пропитывается влагой от мокрых волос. — Я никому тебя не отдам! — с жаром произносит Роман, — я найду тех, кто сделал это с тобой. Слышишь? Найду, выпотрошу и заставлю сожрать собственное дерьмо вместе с кишками! Роман Годфри страшен в гневе, но Генри равнодушно скользит глазами по запотевшему кафелю, слушая как возбуждённый брат красочно описывает мучения, которым подвергнет его обидчиков. Генри всё равно. Он устал, но усталость ему привычна, он давно не знает других состояний. А тепло воды только ещё больше расслабляет измученное тело. Хочется медленно сползти по скользкой спинке ванны, закрыть глаза, всё дальше погружаясь в тихо лопающиеся пузырьки пены. Но Роман тормошит его, тянет на себя, тут же оборачивая полотенцем, помогает перешагнуть через край и тщательно вытирает, с лицом наполненным выражением отеческой заботы. Пухлые губы надуты, как всегда, когда Годфри очень сосредотачивается на каком-то занятии или злится, а руки действуют медленно и осторожно. Когда он с полотенцем встаёт за спиной у Генри, тот переводит взгляд на покрытое паром зеркало. Сквозь молочную дымку видны два силуэта одинакового роста, и если не приглядываться, можно решить, что они выглядят абсолютными копиями друг друга, как было в детстве, когда их путал даже собственный отец. Роман провёл не одну бессонную ночь, думая, почему именно Генри? Почему похититель (или кто бы там ни был) выбрал именно его? Как вообще можно было взять одного, если они были практически одним целым, разве что не сиамскими, но идентичными во всём, начиная от расположения родинок, заканчивая абсолютно одинаковой манерой надувать губы и смахивать с лица отросшую чёлку. Теперь же — Роман видел это — они стали разными, пусть черты лиц и тип фигуры говорили об общем родстве. Но уверенная сила и резкость Романа никак не пересекалась с медлительной робостью Генри. Вжатая в плечи голова его брата, сутулая спина, нервные движения длинных пальцев — это всё чужое, не их, не Годфри. Нужно было слишком постараться, чтобы превратить вторую его половину в этого сломанного поблёкшего юношу. И всё сильнее хотелось знать, какая причина должна существовать, чтобы кто-то решился на подобное.