Восточные сказки

Москва стремительно таяла, оставаясь под ногами крохотными переплетениями районов и кварталов, залитых золотисто-рыжим солнцем. Если бы не стекло иллюминатора, до объёмных, пушистых облаков можно было бы дотронуться — стоило только протянуть руку. Можно было бы коснуться неба — словно позволить себе больше, чем доступно простым людям, приоткрыть редкую тайну. — О чём задумалась? — Геннадий, привлекая внимание, чуть сильнее сжал ладонь Ирины, которую держал в своих руках едва ли не с момента посадки. Не то чтобы она когда-то боялась летать, но жест этот давно сделался естественным, привычным и беспричинным. Павлова отвела взгляд от иллюминатора и усмехнулась тому, о чём подумала: — Молюсь, чтобы в ближайшие три часа никто не закричал: «Врача! Есть на борту врач?» — Да… — Кривицкий рассмеялся, понимая и разделяя желание супруги. — И можно ближайшие десять дней я буду только твоим мужем? И больше никем. И больше никаких дел, никаких проблем. Он опустился на её плечо, блаженно прикрыв глаза. Вера в мгновения, не омрачённые тяжелыми обстоятельствами или новостями, по-прежнему давалась с трудом. Но, может быть, они и вправду были теми, кто честно заслужил толику покоя и праздного отдыха после всех последних, всех прошедших бурь жизни. Все прочие заботы остались там, на земле, когда теперь рядом с ним не существовало ничего, кроме свободного, бескрайнего неба, главным светилом которого и была жена, на чьём плече, уткнувшись в чью шею он уже был готов созерцать самые добрые сны. — Можно. Разрешаю, — Ирина и сама расслабилась, отпуская себя во власть предвкушения отпуска, ощущая под боком тепло родного человека. Вдоволь насладившись уютным молчанием, Кривицкий поднялся с женского плеча и, вытянув ноги, удобнее устроился в своём кресле. — А помнишь, как мы три года назад все вместе в горы летали? Павлова насмешливо склонила к нему голову. Обычно он не обращался к прошлому периода «между двумя Израилями» ни в одном из его проявлений: ни к болезненному, ни к радостному, ни к весёлому. Прошлому, где между ними двумя существовало слишком много преград из обид и недосказанностей, недопонимания и неумения слышать, непрошенных мужчин и всех деталей, привнесённых их появлением. — Как же я забуду ваши жалкие попытки заговорить со мной, Геннадий? В какой-то из многочисленных дней, плохо запомнившихся на фоне общей усталости и череды негативных событий, бесконечно сваливающихся не плечи, жизнь разделились на «до» и «после». Вдруг оказалось, что всё то, что происходило ранее, — пусть и в совокупности с тёмными эпизодами грусти, обиды и злости — и звалось беззаботным счастьем. Счастье — любить и обжигаться, прощать и прощаться… и просто стоять на земле, пропадая в ежедневной рутине. Осознание всегда давалось неоправданно большой ценой. Но, может быть, только в минуту непроглядной обречённости люди начинали разбираться в других людях. Различать тайны и истины собственного сердца. Вдвоём они изменились до неузнаваемости. И узнали друг друга заново. А может, сами того не замечая, остались прежними. Только вышли из череды испытаний настоящими, больше не нуждающимися в масках, больше не играющими и не переигрывающими, не бегающими внутри порочного круга и не убегающими от себя. Вновь спасли друг друга — то ли сравнивая счёт, то ли снова и снова будто соревнуясь, кто одолеет больше. Но больше не было больно. Ничего не забылось бесследно, но боль, поверженная и ушедшая без желанной разлуки, без высказанной слабости и очередного промаха, растаяла, словно бессильный перед тёплым очарованием весны снег. Осталось только искреннее, ничему не уступившее чувство. Осталась только добрая ирония в голосе. — Узнаю эти интонации… — протянул Кривицкий, за годы досконально изучивший все оттенки своего имени из уст любимой, все их значения, смыслы и подтексты. — Эй, не такие они и жалкие были! Ирина пожала плечами, смеясь и всем видом протестуя его самооценке. — На троечку. — Ладно, лыжница, я понял. Я безнадёжен, — Геннадий смиренно вздохнул и отвернулся. На самом-то деле все нюансы их отношений того времени, натянутых, обострённых до предела, ежедневно, если не ежечасно усугубляемых новыми размолвками и столкновениями, новыми выпадами её саркастично-язвительной и его уязвлённо-задетой половин личности, и не вставали в сравнение с тем страхом потери, что впервые так серьёзно и ощутимо узнал Кривицкий, когда за версту вокруг пролегло белое полотно — рассыпалась снежная лавина и единственный силуэт, единственный человек, имевший значение в этом нелепом путешествии, исчез из поля зрения, не откликался, не находился, впервые держал его сердце у обрыва, готового вот-вот обернуться пропастью отчаяния. Не вставали в сравнение и тогда, когда руки нашедшейся, но чужой женщины хватались за его плечи в каких-то неправильно-странных, но необходимо-желанных объятиях, ища поддержки, утешения, защиты, продолжая искать спасение. Такая близкая и родная оставалась далёкой и чужой — ушло отчаяние, но та пропасть осталась. И грань между жизнью и смертью, надеждой и страхом, радостью держать её, совершенно безрассудную и сумасбродную, в своих руках и одновременно ощущать как она, больше не доверяющая ему и дарящая своё внимание другому, из этих рук ускользает — тонкая грань, нарисовавшаяся так нежданно и резко, испарилась так же скоро. Предчувствие неизбежных, новых и фатальных ошибок кружило в морозном воздухе вместе со снежными хлопьями, но не могло помочь им предотвратиться, как невозможно было приказать погоде стать угодной своему желанию. И всё-таки… — Видно, не очень-то и безнадёжен, — она взяла его ладонь в свою и покрутила кольцо на безымянном пальце. Казалось бы, эти золотые символы их брака заняли там своё прочное место уже давно — а по-прежнему виделись чем-то сказочным. Тем самым продолжением фантастичного сновидения, которое, вопреки законам сна, не растворилось с утренней зарёй. — Просто не ищешь лёгких путей. — А они были — лёгкие? — хмыкнул Кривицкий. — Как знать, как знать… — продолжая следовать загадочной манере, протянула Ирина. — Может, и были. — Прилетим, заселимся, останемся совершенно одни — и расскажешь мне, какие существуют пути к твоему сердцу, Ирина Алексеевна. Или покажешь. Павлова, откинув голову на кресло, растянула губы в заговорщической улыбке. Едва ли Кривицкий нуждался в её рассказах и подсказках о тайнах женской души. Знал до последней мелочи, до капли, до того, что не выразить словами и не увидеть глазами. Понимал с полуслова, с полувзгляда. И так и не научился противостоять обаянию с нотками извечного стремления руководить. В том, как умело и мастерски он прочитывал её мысли, не всегда понятные даже хозяйке, Ирина убедилась, когда по приезде в Дербент переступила порог их временного, отпускного пристанища. Задолго до отпуска — ещё там, в родной Москве, о городской красоте которой она позабыла, теряясь в суете рабочих будней и незаметных выходных, — с ней начали сосуществовать мечты о простом, тихом покое, пополам разделённом с одним лишь мужем. Чтобы человеческие лица мелькали перед глазами чуть реже, чтобы бескрайнее море размеренным шумом ласкало слух чуть чаще, чтобы молчал телефон и чтобы Кривицкий не переставал шептать на ухо какие-то глупости и нежности. Сбылось ведь. Она попала в маленький, уютный, светлый номер, который оказался огромным и безграничным оттого, что панорамные окна и такая же стеклянная дверь выводили прямиком на бархат золотого песка, за которым Каспийское море сливалось в единую бесконечность с лилово-голубым вечерним небом. Она попала в свою воплотившуюся фантазию и только и могла, что обернуться к причастному к этому волшебству чародею, который стоял позади и молчаливо улыбался тому, как супруга, единым взмахом раздвинув тюль, самозабвенно припала к окнам, и заключить его в объятия. — Прости, что не доверяла твоему выбору. Мне очень нравится, — на одном дыхании проговорила Ирина, уткнувшись в его плечо. — Я рад, — меньше всего ожидая извинений от женщины, которая всегда права, Геннадий усмехнулся. Угодить ей было каким-то особым видом удовольствия.

***

Кривицкий согласно кивнул, когда, разобрав вещи и изучив территорию отеля, жена изъявила желание никуда более не идти — оставить судорожное исследование красоты Кавказа на другие дни, не выйти на вечерний променад, а продлить, увести за собой в ночь ощущение долгожданного умиротворения и расслабленного, ленивого наслаждения. А потому они сидели на слабо освещённом пляже, согреваясь теплотой объятий и упиваясь тишиной и неторопливым течением жизни южнорусского рая, время от времени отправляя в рот дольки спелых, румяных персиков, которыми их за общительность Кривицкого и за очарование улыбки его зеленоглазой, гордой и немногословной, но растаявшей к концу поездки Снежной королевы любезно угостил первый знакомый этого путешествия — Зафар, примчавший их из аэропорта Махачкалы под самые своды отеля. Ласковое море подбегало к ногам едва заметными волнами и было сегодня таким приветливо-спокойным, кротким и скромным, что так и не могло дотянуться, коснуться ступней, как бы ни старалось разлиться. И сам пляж был особенным — не безжизненная галька и не унылый песок, а россыпь фигурных ракушек и их обломков, сквозь которые каким-то неведомым чудом пробились дикие цветы. Самым приятным было ощущать огромную часть этого дивного побережья, простирающуюся по сторонам на сотни метров, как собственные владения: все постояльцы отеля, все их неугомонные дети облюбовали бассейн и бар около него, и Ирина чувствовала себя единственной, полноправной хозяйкой эдемского уголка. Сегодня все стечения обстоятельств, все элементы и детали служили её безграничному, как этот ночной пейзаж перед глазами, подобный беспредельному космосу, удовольствию. Удовольствию оказаться в другой, так не похожей на маету столицы, вселенной. А из прежней забрать с собой лишь самое дорогое. Его — не отпускающего её руку, не сводящего неизменно влюблённого взгляда, готового не замечать весь остальной надоевший мир вместе с ней и ради неё. — Как же хорошо! — сладко потянулась Павлова, использующая мужа, как подушку. — Не замёрзла? — он поправил край пледа, сорванный с её плеча порывом прохладного ветра. У воды становилось чрезмерно свежо и даже неуютно, как бы Ирина под рукой не компенсировала это состояние. — Нет, — она отрицательно мотнула головой и, развернувшись вполоборота, только ближе прильнула к Геннадию, — ты тёплый. — Куда желаешь завтра отправиться? Море, горы, город? — перелистывая воображаемый список из отмеченных ещё в Москве мест, спросил Кривицкий. Для каждой названной категории у него были припасены варианты, поражающие разнообразием, но одинаково невероятно передающие колорит Дагестана. Времени, чтобы насладиться всем и увезти на малую родину самые яркие впечатления, радующие памятью до следующего отпуска, который — зная Павлову — хорошо, если теперь будет в ближайшие пару лет, у них было достаточно. Но потратить его в покорении горных вершин или в беспечном лежании на пляже, в спешке и стремлении охватить как можно больше или в медлительном, достойном порицания, но таком благостном безделье — для Геннадия не имело значения. Хорошо везде и во всём, где бесценными изумрудами горят любимые глаза, где сияет широкая улыбка светлее палящего июльского солнца и то и дело звучит звонкий, заразительный смех. Где есть женщина с самым дорогим сердцу именем. — Не знаю. У тебя так хорошо получается меня удивлять, что я даже не хочу ни о чём думать, — без тени сомнения призналась Ирина. — Программа на тебе. — Судя по выражению твоего лица по дороге от Махачкалы, главное — как можно меньше разговорчивых людей? — смех Геннадия задорной волной накрыл тихую округу. — Конечно, как же, — он не мог видеть, но точно знал, что Павлова закатила глаза. — Если бы мы ехали на десять минут дольше, следующим его шагом было бы позвать тебя в гости, познакомить с двумя жёнами и десятью детьми, зарезать барана и накормить до отвала шашлыком, да? Она и сама не сдержала улыбки, вспоминая их водителя Зафара. У мужчины словно была миссия, о которой никто не знал, но подозревала Ирина: заставить её, не раскрывающую первому встречному подробностей жизни и души и молчаливо косящуюся на поддерживающего оживлённую — будто со старым товарищем — беседу Геннадия, искренне улыбнуться и заговорить до того, как на горизонте замелькают улочки Дербента. Для Зафара, видимо, не существовало невыполнимых миссий там, где существовали туристы и гости Дагестана. — Ир, ты такой сценарий расписала, что мне теперь даже жаль, что этого не произошло, — Кривицкий продолжал веселиться под реплики супруги. — А по-моему, здесь очень добрые, щедрые и гостеприимные люди. — Я и не спорю. Только внимания ещё больше, чем когда я объявляю, что мой рабочий день кончился пять минут назад. — Что же я сделаю, если у меня жена такая? Всем нужна, всем интересна, — наклонившись, он оставил поцелуй на её волосах, уже впитавших солёный запах морского ветра. Он, она и море — так пахло, звучало и выглядело самое неподдельное счастье. — Устала… — подытожила Ирина вместо сотни слов, которыми могла бы поделиться своим состоянием. Только ни к чему — он и без того всё знал. Читал её, словно открытую книгу. Любимое произведение, которое могли создать лишь самые талантливые авторы, достойные самой великой благодарности. — Верю. И обещаю, что этот отпуск будет незабываемым. Самым-самым. Кривицкий ещё не догадывался, как погорячился, бросая на кавказский ветер эти громкие слова о скорых днях, что несомненно останутся в памяти. Иногда запросы, отправляемые судьбе и, что страшнее, произносимые вслух, следовало формулировать точнее…