Восточные сказки

Июньская Москва не баловала по-летнему приятной погодой: будто намекая, ежедневно умывалась дождями и хмурилась тёмно-серыми, иссиня-лиловыми тучами, выгоняла своих жителей из опостылевших за прошедший год кабинетов на дачи, на курорты, в отпуска и на каникулы. Только не у всех получалось следовать её намёкам — особенно там, где понятие «отдых» было чем-то неведомым, почти фантастичным. Где занятость и объём работы на едва различимой грани сумасшествия оставались неизменным вне зависимости от времени года. Нина за стойкой мечтательно улыбалась, а снующий по длинным коридорам медицинский персонал бросал вслед взъерошенному, мокрому мужчине завистливые взгляды. Всем давно была известна эта причинно-следственная связь, ставшая трогательной традицией последнего времени: если мимо приёмного с букетом в руках мчит Геннадий Ильич, скоро где-то будет счастлива одна Ирина Алексеевна. День неумолимо близился к закату, и Кривицкий, которому ответственно доложили, что его благоверная так и не покинула кабинет, направлялся заученной до мельчайшего шага дорогой вырывать её из плена бумажных и начальнических дел собственными усилиями. И одной приятной неожиданностью, за которую искренне надеялся не отхватить праведного гнева. — Ира! Начало девятого, бессовестная! — когда за столом не оказалось никого и ничего, кроме белоснежной насыпи отчётов и графиков, Геннадий было подумал, что где-то за ней и придётся откапывать супругу, но из-за распахнутой дверцы шкафа показались усталые глаза, послышался обозначающий присутствие возглас. Надёжно скрывая своё цветочное подношение за спиной и упрекающим недовольством, Кривицкий приблизился к жене, так кстати меняющей рабочий халат на тёмно-зелёное платье. — Ты должен уже как два часа быть дома. А я так надеялась на ужин… — разочарованно вздохнула Павлова. — А я, не поверишь, даже не надеялся увидеть тебя дома следом, — горячим полушёпотом ответил Геннадий куда-то в женскую шею и, плавно спустившись ниже, уловив её любимый аромат, пряные акценты которого по обыкновению раскрывались к позднему вечеру, запечатлел на обнажённом плече лёгкий, но продолжительный поцелуй, по-свойски примостив руку на талии — вдруг ноги перестанут служить ей крепкой опорой. День-то выдался не самый простой. — Может, переедешь — на дороге туда-обратно сэкономим? — Откуда ты такой мокрый, холодный? Лучше бы сказал, что я у тебя молодец. Всё успела, всё закончила, и мы со спокойной душой можем оставлять этот беспредел на две недели! — Ирина ловко развернулась и мазнула своим носом по носу Геннадия, не оправдав его ожиданий соприкосновения губ. — Да что ты там прячешь? — Молодец! — он рассмеялся, поддерживая её мгновение оправданного и заслуженного самохвальства. — Моя душа была бы спокойна, если бы я тебя видел чаще, жена! Кривицкий сделал шаг назад и протянул Ирине букет из маленьких бесчисленных ромашек, ярко-жёлтые сердцевинки которых, по-видимому, заменяли отсутствующее в столице солнце. Она изумлённо улыбнулась, кончиками пальцев прикоснувшись к нежным крохотным лепесткам, ощутив неподдельную радость в том, что обрывать их, гадая, ей ни к чему. Любит, конечно. — Ну прости, прости, муж. Красота какая… — Ирина, одной рукой прижав ромашки к себе, другой обвила шею Геннадия, прижимаясь щекой к щеке. — Спасибо! А это что? — аккуратно свёрнутые между цветами листы привлекали внимание, бросались в глаза, рождая любопытство. — Хорошие новости, — затаив дыхание, Кривицкий интригующе улыбнулся. — Ты нашёл мне трёх хирургов? Главного отстранили? Николаевы передумали обращаться в суд? Фаина поделилась с тобой, что хочет уволиться? Что? — Павлова воодушевилась, представляя, по какому из проблемных пунктов её головная боль, в конце концов, могла бы исчезнуть, и повернулась к мужчине спиной. — Застегни мне платье, пожалуйста. — Кому что… — он закатил глаза, не торопясь вести молнию вверх, вырисовывая на её спине одними лишь пальцами неведомые узоры. — Открой, посмотри. Ирина повела плечом, выражая прозрачный намёк на необходимость незамедлительно выполнить просьбу и не испытывать её самообладание. Когда платье окутало кожу тёсными, надёжными объятиями, она покинула полутьму угла кабинета и вернулась к столу, где оставила цветы, а яркий свет лампы, наконец, осветил ей содержимое бумаги. — Москва-Махачкала? — авиабилеты едва не выпали из дрогнувших то ли от удивления, то ли от возмущения, а то и от всего разом рук. — Ты шутишь или серьёзно? Завтра вечером? — Ну, мы посовещались, и я решил… Должно быть интересно, — Кривицкий облегчённо выдохнул: реакция оказалась не то чтобы негативной… — Только ты, я и тайны Кавказа. Но это не совсем то. Нам дальше. Просто в Дербенте нет аэропорта. — В Дербенте? — Ирину охватил второй прилив потрясения, когда руки Геннадия предусмотрительно оказались на плечах, поглаживая их в успокоении. — В Дербенте. Ты же не была в Дагестане? И я не был. Будем знакомиться. — Очень… специфично, — с трудом подобрав какое-то определение произошедшему и увиденному, выдавила Павлова. Не так давно они рассматривали средиземноморскую Турцию, черноморский Крым и обсуждали, планируя долгожданный совместный отпуск, что угодно, где Кавказ не мелькал ни единым упоминанием. Путём каких размышлений и действий супруг пришёл к такому «экзотическому» решению оставалось для Ирины загадкой. — Какая-то неудачная оценка, Егорова! Я бы на месте Дагестана обиделся, — Кривицкий встрепенулся, будто и впрямь ощутил неприятность огорчения, но в следующую секунду вернулся к жене с новыми обезоруживающими, по его мнению, доводами. — Это очень красиво! Самый, может быть, наш древний город, Каспий, горы, кухня, традиции… — И восточные мужчины, да? — ей ничего не оставалось, как, следуя логике, продолжить его перечень и любимым занятием подбросить предпосылку лёгкой ревности. Геннадий, умело задетый провокацией, замер в осмыслении. Об этом элементе их грядущего путешествия он ранее и не задумывался. — Никогда не поздно сдать билеты… — потупив голову, тихо вымолвил он. Попался. Она обыгрывала его в любой ситуации, при любых обстоятельствах. А он с радостью увлекался этой игрой, наблюдая, как сладок для неё этот триумф и как сливаются в единую прекрасную композицию любимые глаза с хитрецой и губы, растянутые в торжествующей улыбке. Пусть празднует и торжествует как можно чаще и дольше. И не догадывается, что ему давно известны многие её хитрости. — Что ты, что ты! — Павлова ожидаемо оживилась и довольно усмехнулась своей безоговорочно действующей «уловке». — Очень красиво. Полетели. Ирине нравилось, какие немыслимые грани характера Геннадия просыпались вместе с ревностью, даже если для последней не было ни единого повода. Ему нравилось поддаваться и забавлять её. Уровень мастерства каждого из этого дуэта однажды достиг немыслимых высот: Павлова по-прежнему не истратила запас иронии, способный искусно поддеть мужчину, а Кривицкий научился незаметно обращать её сценки в свою пользу — как и сейчас, когда он, ожидая упрёка за вольность в выборе места их выстраданного упорной работой отдыха, сам того не замечая, перевёл всё в шутку, позволяя уже беззаботно улыбающейся Ирине подтрунивать над собой. — Пусть тогда твои восточные мужчины молча завидуют мне, — хмыкнул Геннадий. — За восточных ещё ничего сказать не могу, но один московский точно будет должен помочь мне собирать чемоданы, — Павлова похлопала его по лацканам пиджака, напоминая о неминуемой компенсации за проявленную дерзость и смелость не советоваться с ней в окончательном выборе. — Слушаюсь и повинуюсь, — обречённо вздохнул Кривицкий, принимая свою неизбежную участь. — Жить-то где будем? На вокзале, если завтра уже вылетаем? — несмотря на романтику Кавказа, кратко и вкусно описанную Геннадием, несмотря на рай, который, как говорится, был с милым в шалаше и в который она уверовала вместе с переселением в родовое имение Кривицких, Ирину волновали и мирские, приземлённые вопросы. — Снова обижаешь. Всё организовано. Приедешь — увидишь. — Тебе не кажется, что тайн для одного отпуска слишком много, м? — она уже закрыла собранную сумку, когда в руках невольно оказались наизусть заученные бумаги, а глаза в который раз бегло перепроверяли то, что и без того было вычитано бесчисленное количество раз. — Нет. Мне кажется, если мы ещё задержимся здесь хотя бы на минуту, я разгромлю весь твой кабинет, все твои отчёты! — повысив голос, отнимая у супруги то, из-за чего они остались в стенах отделения многим дольше положенного и остались без ужина, не выдержал Кривицкий. — Какие вы страшные вещи говорите, Геннадий Ильич! И не жалко будет, что вот эти руки всё это писали, собирали, подсчитывали? — Павлова, быстро вернув стопку листов столу, выставила перед мужчиной в демонстрации ладони. — Нет, ничуть не жалко. Разве что… если эти руки попросят прощения, — лёгким жестом он перехватил её ладони, поднимая их на высоту своего лица, останавливая и располагая на щеках, наклоняясь вместе с ними к ней ближе. — А лучше — губы… — Наглец, — отрезала Ирина, блестящие глаза которой неотрывно сопровождали каждое его движение, прежде чем поддаться искушению — накрыть мужские губы рваной нежностью томительных, опьяняющих вместо отсутствующего вина по случаю празднования отпуска поцелуев. — Твоя минута давно вышла. — Ради такого я бы задержался и не на минуту… — исправился Кривицкий, но супруга, прижимая к груди свой солнечный букет, уже щёлкнула выключатель и молчаливо скрылась за кабинетной дверью. Ему оставалось лишь забрать её сумку и покинуть помещение, с интерьером которого он был искренне счастлив распрощаться хотя бы на две недели. Лишь вырваться на свободу — пройти коридор и приёмное отделение, пока там в очередной раз не случилось ничего непредвиденного, требующего вмешательства руководящих лиц или их хирургических рук. Ко всеобщему удивлению, было подозрительно тихо, и с сердца отлегло что-то неопознанно тяжёлое. Только улыбчивая Дубровская окликнула их напутственным словом: — Ирина Алексеевна, Геннадий Ильич! Хорошего отпуска! — Спасибо, Нина, — кивнула Павлова, оставив в мыслях продолжение о том, что отпуск непременно будет хорошим. Как минимум, потому, что в нём, следуя воспоминаниям и опыту прошлого лета, не будет ни одного знакомого ребёнка. И не ребёнка. — Ир, там холодно. Такой дождь был, когда я возвращался, ты бы видела, — Кривицкий распахнул стеклянные двери, пропускаю жену вперёд. К забытью рабочих проблем и неурядиц. К покою, умиротворению и радости отпуска, где мир будет существовать лишь для них двоих. — Ничего, у тебя же пиджак есть, — Ирина остановилась на крыльце, когда вечерняя прохлада первыми прикосновениями обняла её за плечи под ничем не согревающим шифоном. — Раздевайся.