Сказ о том, как Федька кота диковинного просил-просил да выпросил

Любить — это только глаза открыть И сразу подумать еще с зарею: Ну чем бы порадовать, одарить Того, кого любишь ты всей душою?! «Слово о любви» Эдуард Асадов

В воздухе звенел пробуждающийся март: хоть было еще студено, птицы щебетали и пели на все голоса, сливаясь в предвещающую скорую весну какофонию. Солнце являлось раньше, отпирая небеса золоченым ключом и заливая по утрам горницы теплыми уже лучами. Снега к весне еще не почернели, но белые покрывала уж подтаивали днем и подмерзали к вечеру, отчего все вокруг было покрыто трескучими ледяными корками, словно залитое прозрачной глазурью. Небеса сделались выше и чище — матовая акварельная голубизна сменилась глянцевой лазурью. Погоды стояли теплее, иной день в воздухе веяло уж первым ароматом весны, хотя, следуя старой поговорке, одевались все еще в шубы, и Федьке не можно было ходить по двору без шапки, хотя он частенько нарушал этот государев запрет. Жизнь в Слободе потекла своим чередом: царь занимался делами государственными да ратными, Басманов хозяйничал на поварне, успокоенный наконец Ивановыми ласковостями и оттого вернувшийся к своим обязанностям. Скорая Ливонская кампания отнимала премного внимания государева, но и Федька нашел себе забаву: когда Иван бывал занят, Басманов коротал часы, болтая и играя в Гуся с Максимом — мыслить стратегически тут не требовалось, а удача часто бывала на его стороне, отчего игра эта ему вельми была приятна. Случалось ему и проигрывать, и тогда он сердился как дитя и требовал играть снова и снова, до тех пор, пока наконец победа снова не была за ним. Максим со временем научился неприметно поддаваться Федьке, который, несмотря на всю свою внимательность, не примечал его уловок, отвлеченный разговорами и не ожидающий, что кто-то вообще может нарочно проигрывать — уразуметь бы он этого не сумел. Общаться с Максимом было легко и весело, и иной раз они так хохотали, что из соседней горницы показывалась изумленная физиономия Демьяна — холоп никак не мог привыкнуть к тому, что у боярина появился товарищ. Дружить с сыном Малюты, впрочем, труда не составляло — Максимка рад был всему, чтобы ни предложил Федор: потешным играм, соромным сплетням, конным прогулкам и даже переодеваниям. Басманова раздражал опричный Максимов наряд, и он принуждал его наряжаться «поживее как-то, а то словно тень», когда они встречались. Чтобы ни рассказывал ему Федька, Максим всегда был рад его выслушать и дать совет, когда его об том просили, но чаще кравчий просто болтал без умолку, не сильно интересуясь его мнением. От природы скромному и честному юноше иной раз было тяжело слышать то, что говорил о людях Федор, но он всему находил оправдание в сердце своем и всегда был на его стороне. — Видал как Афонька нарядился вчера на пир? — презрительно хихикнув, молвил Федька, длинными пальцами в золотых перстнях бросая два кубика слоновой кости с черными точками в деревянный резной стаканчик, грациозно встряхивая и высыпая их на игровое поле, стоящее между молодыми боярами на широкой, застеленной золотой парчой лавке. Федька сидел на двух шелковых подушках с золотыми кистями, грациозно подогнув под себя ногу в алом сапожке, Максим же от подушек отказался и уселся на скамью, как на коня. По большому прямоугольному деревянному полю тянулась дорога, поделенная на 63 клетки, подписанных золотыми цифрами и разрисованных искусными картиночками. Путь сворачивался в три овала, как кольца змеи, в центре которых яркими красками был писан сказочный замок в облаках — выигрывал тот, кто скорее попадал в этот Эдем. По углам доски такими же насыщенными оттенками были нарисованы четыре стихии. В верхнем левом углу полуобнаженная светловолосая наяда в голубом одеянии уходила во вздымающиеся волны, глядя на играющих лукавым взглядом через белое плечо; справа же темноволосая дриада в изумрудном одеянии и с цветочным венком на голове с улыбкой выглядывала из-за широкого ствола. Внизу справа сильфида в облачном одеянии и с лилейными крыльями парила по небесному простору, а слева рыжеволосая нимфа в алом пеплосе сдувала с раскрытых ладоней языки оранжево-багряного пламени. Игру эту привезли государю флорентийские послы в дар от Козимо ди Медичи — то была дивная и искусная работа, достойная великого правителя. В Италии играли в Гуся на ставку, но религиозный Иван Васильевич азартных игр не одобрял и велел рубить за то руки, хотя опричники все равно играли в зернь за запертыми дверьми. Однако, играть можно было и без денег, но любившему требовавшие размышления шахматы государю кидать кубики да двигать бездумно фигурку было скучно, а оттого игра в Гуся была подарена Феденьке, и вот, спустя уж год али полтора, нашелся человек, разделивший его интерес — до того Федька играл токмо сам с собою. Басманов было предложил Максиму играть на деньги, но на такое богобоязненный боярин Скуратов не мог пойти даже ради него, а потому играли просто на интерес. Федьке выпала пятерка и он поморщился, раздосадовано двигая фигурку всего на пять шагов вперед и останавливая ее на клетке с изображением золотой птицы. — Гусь! — вдруг радостно закричал он и хлопнул в ладоши. — Обыграю тебя снова! — он довольно улыбнулся, изображение золотого гуся в клеточке означало удваивание следующего хода. Максим тоже улыбнулся, опустив лицо — ни к чему Феде было знать, что и он рад его выигрышам. — Князя видал, — отвечал Максим, тоже кидая кубики и выбрасывая семерку, — что не так с его нарядом? — Как что не так с ним! — Федька поднял брови от изумления. — Где ж это видано, чтоб одевать шитый золотом кафтан с шитыми серебром шальварами! — меж тем он выбросил шесть, но продвинул фигурку на двенадцать клеток, обгоняя Максима на добрых пятнадцать ходов и довольно потирая ладошки. — И все лез к государю со своими глупыми предложениями! — Ну отчего ж глупыми? — улыбнулся Максим. — Я слышал предложения его, вполне толковые, пушки и правда сподручнее летом доставить. — А оттого! — Федька надулся, на поле он не глядел. — Ты чей друг? Мой или Вяземского? — Твой, разумеется, — примирительно молвил Максим, двигая свою фигурку вперед и останавливаясь чуть раньше положенного, на клетке с изображением постоялого двора, означающей пропуск хода, тем самым позволяя Федьке кинуть кубики дважды. — Так вот я тебе говорю, что предложения его неразумные вовсе! — возмущенный наглостью Вяземского, Федька хитрости не приметил. — Вот! Погляди, ты ход пропускаешь! Бог все видит, это тебе за то, что глупости болтаешь, — торжествующе улыбнулся он, встряхивая стаканчик с костями и отправляя в рот финик из золоченого блюда, стоящего на столе подле них. — Да ты ревнуешь, Федя! — рассмеялся Максим, глядя на вспыхнувшие от его слов алыми маками Федины щеки. — Вовсе не ревную! Да и к кому? К Афоньке? — Федька скривился, делая второй ход подряд. — Он мне в подметки не годится! — он поглядел на Максима и вдруг нахмурился, протягивая тому стакан с кубиками. — Почему ты так молвил? Государь глядел на него? — Да что ты, полно! Нет, конечно! Государь глядит токмо на тебя, тебе ль не знать! — успокоил его боярин, беря стакан и вздрагивая от мимолетного прикосновения Фединых пальцев. — Где ж ему найти краше тебя? Ты вона какой утонченный и как шитье сочетать разумеешь, — Максим опустил голову, пряча улыбку. — И правда, где ж ему найти краше, — Федька обернулся к зеркалу и залюбовался собою. — У меня вон кожа какая белая, словно молоко, губы алые, как ягоды летние… А кудри какие шелковые, потрогай! — он схватил Максима за руку, притягивая ее к своей голове и заставляя коснуться волос, отчего боярин залился густым румянцем и едва не выронил стакан. — Мягкие? — М-мягкие, — молвил смущенно Максим — ему желалось и отдернуть руку, и никогда не отдергивать, сердце у него при этом пустилось галопом, норовя выскочить из груди. — И государю нравятся, — молвил самодовольно Федька. — Ходи, чего ты мешкаешь? Максим бросил кости, выкидывая сразу десять и попадая, теперь уж не нарочно, на клеточку с черепом. — Ах, Максимушка, как не везет тебе сегодня, — весело и ласково протянул Федька, встряхивая кудрями — рисунок этот означал возвращение на первую клетку. — Ну ничего, не огорчайся, тебе ж не привыкать проигрывать, — он задорно рассмеялся, утешающе кладя ладонь Максиму на плечо. От этого «Максимушка», сказанного так естественно и так по-доброму, и Фединого прикосновения, у Максима снова вспыхнули щеки и сердце вспорхнуло до небес длиннохвостой ласточкой. — Ты прав. Да и пора нам ужо, — смущенно молвил он. — На вечерню опоздаем, не можно. — Ты прям как государь, — скривился Федька. — «Вставай, грешник юный! Не время лености предаваться! В собор идем к заутрене!», — он передразнил Ивана Васильевича, но как-то нежно, беззлобно вовсе. — Не любо мне все это. — Что не любо? — искренне удивился Максим, от откровения этого странного даже забывая свое смущение. — С Богом говорить? Федька на это только усмехнулся. — Федя? — Максиму, казалось, было важно понять, как это можно не желать идти на службу, сам он в ней находил утешение столь ему необходимое, сердце его в храме всегда пело и наполнялось благодатью. — Со мною он не говорит, — старательно подбирая слова, объяснил Федька, — я ничего такого не чувствую, — никогда прежде он не сказывал об этом вслух, вести богохульные речи с Иваном было опасно. — Что радости? Стоишь там часами, кланяешься, да все таращатся на тебя, того глядишь дыру прожгут в спине, — Федька поглядел в окно задумчиво. — Петь еще повеселее, — снисходительно добавил он, поглядев на смущенного его речами Максима. — Ты оттого так чувствуешь, что смотришь не внутрь, а наружу, — молвил он тихо. — Кто-то же должен! — вспылил Федька. — Я за жизнь государя отвечаю, некогда мне внутрь смотреть! Ладно, идем, а то и правда опоздаем, он гневаться станет, — молвил он мягче и поправил перед зеркалом серьги и локоны, набрасывая черный плащ. — И, кстати, все равно б я выиграл! — весело подмигнул он другу, выходя из горницы. — Спору нет, — согласился Максим, тоже надевая черный длинный плащ и пряча в глубоком капюшоне робкую улыбку — он согласен был проиграть еще миллион раз, только бы Федька так задорно улыбался и ласково называл его по имени. *** Вечер укрыл своим вороным крылом Слободу, зажигая яркие звезды в небесной вышине. Ярко светились окна дворца, отбрасывая на сугробы желтые али разноцветные тени. В покоях государя все еще топили как зимою — поленья уютно потрескивали сквозь сплошную стенку изразцовой печи, сливаясь с шорохами бумаг и редким скрипом пера. Опочивальня тонула в ярком свете высоких и толстых восковых свечей в золотых подсвечниках, озарявших и оживлявших своими колебаниями узоры на стенах и потолке. По полу разбросаны были дорогие одежды — изумрудный кафтан, расшитый серебряными узорами и жемчугом, темно-синие атласные голенцы и длинная алая змея широкого кушака. Один сапог отчего-то покоился на краю государева стола поверх свитков, второй затерялся под постелью, где была Федькина рубаха — ведомо было одному Господу Богу. Сам государев полюбовник, растрепанный и оттого особенно соблазнительный, лежал на животе поверх голубого шелкового одеяла, покачивая босыми пятками и накручивая на длинный пальчик золотую цепочку на своей шее и часто встряхивая головою, отбрасывая со лба непослушный локон, отчего длинные изумрудные серьги в его ушах рассыпали вкруг себя пленительный тихий перезвон. Перед ним на постели лежала толстая книга в темном переплете, которую Федя лениво листал, иногда удивляясь вслух, а иногда посмеиваясь. Работавший недалече за столом своим и потревоженный Федиными реакциями Иван Васильевич поглядел на соблазнительный изгиб молочной поясницы, скользя жадным взглядом ниже, и спросил наконец с усмешкой: — Что увлекло тебя, соколик мой? Опять котики заморские? Писать ужо указ о повышении налогов для земщины? Федька и царь весело рассмеялись, переглянувшись. — Нет, не котики, — молвил загадочно Федя, поглядев лукавым взглядом на Ивана, — но раз ты сам об том заговорил, то когда же ждать его? — Федька вздохнул и поджал губы, всем видом своим давая понять, что терпение его уж иссякло. — Мочи нету терпеть. — Скоро, радость моя, — государь отложил перо, подошел к постели и, присев на край, проскользил ласковыми пальцами вдоль Фединого позвоночника да огладил ягодицы, невзначай забывая там горячую ладонь. — Так об чем читаешь, Федюша? От государева прикосновения разбегались теплые волнительные мурашки, и Федька чуть заерзал. — Картинки гляжу, — улыбнулся он, — сам ведь ведаешь, я и по нашему-то в чтении нехорош, а уж языками вовсе не владею, — Федя игриво показал государю ловкий розовый язычок, намекая на другие свои ценные таланты. — Да, — усмехнулся Иван, — сколько ни учу тебя, толку мало. Но ничего, дай срок, нет такого дела, где я б не преуспел. Федька скривился, ясно давая понять свое отношение к этой царевой затее. — Вот тут, погляди, похоже на сказочку, что ты мне как-то сказывал, — отвлекая государя от неразумных замыслов, молвил Федя, листая страницы. — Вот! Припоминаешь? Про колдуна, что царевну похитил, обратившись быком, и на остров увез, — Федька повернулся на бок, глядя Ивану в глаза лазурными, искрящимися хитринками озерами своих очей. — Припоминаю, — скользя взглядом вовсе не по иллюстрации, а по обнаженному телу молодого полюбовника, сказал государь. — А это вот об чем? — Федька открыл книгу в другом месте, но Иван даже не взглянул в нее. — Государенька? — проворковал он, постукивая пальцем в яхонтовом перстне по страничке и привлекая тем внимание царя. — Об чем? — М? — Иван наконец поглядел на изображение, что заинтересовало Федьку: огромный бурый орел нес прекрасного золотоволосого юношу, обнаженного и едва прикрытого изумрудной и белой тканями, скорее создающими ощущение полета, нежели одежды. В правой руке он держал золотой кувшинчик, левой держался за крыло величественной птицы, влюбленными черными очами глядящей на свою юную жертву. Государь усмехнулся Фединому выбору, впрочем, не случайному. Рисунок этот вызвал в Федькиной душе сладкое воспоминание о сне, что приснился ему в лагере под Полоцком после встречи с царем. — Юношу этого зовут Ганимед, он человек, а это, — он указал на орла, — уж знакомый тебе колдун, что в быка обращался. — Теперь орлом обернулся? — изумился Федор. — Все-то он умеет! А почто? — Чтоб юношу прекрасного похитить да унести на гору высокую, где жил с женою своею и другими… чародеями, — подумав, молвил царь — посвящать Федьку в подробности богомерзкой мифологии он не собирался. — Для чего? — не унимался Федя, предвкушая уж известный ему ответ. — А жена его тоже ведьмою была? — Жена-то? — Иван заправил непослушный Федин локон. — Пожалуй, что так, колдунья тоже, причем недобрая и ревнивая. А мальчика похитил он, — глаза Ивана потемнели от страсти, — потому что желал, чтоб токмо ему красота такая принадлежала, чтоб токмо его взгляд услаждал юноша пригожий. Полюбовником своим его сделал да виночерпием. При словах этих Федька удивленно приподнял брови, и пухлые губки его сами собою сложились в аккуратную букву «о», про чин Ганимеда на Олимпе он ранее не слыхал. — Ты потешаешься надо мною? — спросил он, наморщив нос. — Нисколько, — усмехнулся царь, сам разумея, как двусмысленно звучит из его уст эта сказочка. — Даровал колдун ему бессмертие и вечную молодость, никогда не отпустил от себя боле, так и служил вечно Ганимед, нектар дивный по чашам разливая да покровителя своего услаждая. — А царевну-то он покинул, — хитро молвил Федька, ложась на спину и укладываясь головою прямо на раскрытую книгу, и пристально глядя Ивану в глаза. — Покинул, — подтвердил государь, беря Федю за круглый подбородочек и скользя подушечкой большого пальца по пухлой губе. — И не одну, — палец его погрузился в бесстыдно приоткрытые малиновые уста. — Много царевен он попортил и оставил. А мальчика вот к себе забрал, — продолжал Иван вкрадчиво, скользя рукой ниже, обводя влажным пальцем Федины соски. — А что ж его жена? — Федька судорожно вздохнул, он уже весь дрожал от нетерпения. — А что жена? Пришлось ей примириться. Пакостила иной раз, да против воли царской не пойдешь, воля царская есть воля Божия, — государь закончил литературную беседу, закрывая Федин ротик жадным, влажным поцелуем. Басманов хоть и не был великим мудрецом, да даже ему понятен был смысл сказанного — слова Ивана кружили ему голову паче рейнского вина. Он застонал и обеими руками обхватил государя за шею, отвечая на поцелуй. Руки Ивана искушающими змиями скользили по Фединым трепещущим груди и животу, ласкали шелковистые бока и сильные бедра, властно разводя ноги, бесстыдно касаясь требовательными перстами горячечной возбужденной плоти. Федька застонал настойчивее. — Часу не прошло, — усмехнулся государь в Федины заалевшие уста. Федька ничего не ответил, притянул Ивана за ворот рубахи, подставляя под государевы губы нежную шею с часто бьющимся пульсом, отворачивая личико с кружевной тенью опущенных ресниц. Царевы поцелуи ложились на тонкую кожу длинными следами невиданных зверей по неведомым дорожкам, спускаясь ниже, губами очерчивая силуэт ключиц и покрывая плечи, опускаясь на грудь и лаская языком белую линию шрама, прикусывая розовые соски, стремясь все ниже. Федька непоседливо ерзал, бессмысленно путаясь пальцами в густых государевых волосах, скользящих гладким покрывалом вслед за устами. — Госуда-а-а-рь, — протянул сладостно Федька, переползая выше на подушки, чтоб хоть как-то ускорить это нарочно замедленное движение к цели. — Любовь моя, свет мой, пожалуйста…! Далее он просить не смел, но того и не требовалось: государь всея Руси плавными, неспешными движениями мягких губ и горячего языка ласкал своего юного полюбовника, удерживая нетерпеливые Федьки бедра прижатыми к мягким перинам и не позволяя двигаться навстречу. Федьке желалось бы иначе — быстрее и глубже, чтобы скорее сорваться в затопляющее бескрайнее удовольствие, но у государя были свои планы, и юноша с силой сжимал шелковое одеяло, чтоб только не сжимать государевых волос — такого Иван Васильевич никогда не позволял, всецело контролируя ситуацию. Федька стонал и лепетал нежности, не в силах сдерживаться, да и не желая, когда за запертой дверью раздался какой-то шорох, приблизившийся и обернувшийся шагами и приглушенными голосами. — Не можно! Государь не велел никого впускать, он почивает! — шептал царский спальник, молодой боярин Лемешев. — Дело у меня срочное, — отвечал ему сердитый голос Алексея Басманова. — Стучи! — Как можно, боярин? — в ужасе отвечал ему Василий Андреич, добавляя тише. — Не один государь. Не сносить головы мне, ежели теперича его потревожу! — Сам слышу, что не один, — молвил воевода, отчетливо слыша Федькин голос, приглушенный толстой дубовой дверью. — Токмо ежели ты к государю меня не впустишь, то тебе и тогда не сносить головы! Поди прочь, сам постучу. Раздался громкий, но тактичный стук в дверь. Федька, казалось, того и не приметил, покуда государев рот не оторвался от своего бесстыдного занятия. — Кого там черти принесли среди ночи? — раздосадовано молвил царь, нехотя отрываясь от Феденьки и понимая, что дело срочное, иначе никто б не осмелился его тревожить в такой час. Федька вцепился в его рубаху, не позволяя встать — взгляд у него был совершенно осоловелый, затуманенный удовольствием. — Пусти, ангел мой, стучат, — государь осторожно разжал Федины пальцы, вставая, отчего тот жалобно застонал. — Прикройся, — бросил ему Иван через плечо. Федька соображал медленно, а в дверь меж тем снова постучали. — Государь-батюшка, — раздался голос его отца, — прости, что тревожу тебя в час столь поздний. Дело безотлагательное до тебя. Иван поглядел на распластанного на постели и до крайности возбужденного полюбовника и снова попросил: — Федя, прикройся наконец, отец твой здесь. Федька неторопливо и нехотя накрылся одеялом, и Иван Васильевич отворил дверь, будучи в одной длинной рубахе. — Государь, — Алексей Данилыч низко поклонился, — прости, батюшка, что тревожу тебя среди ночи, да письмо получили от Таратина, дело безотлагательное. Об чем ранее толковали. Воевода скользнул взглядом по разбросанным по полу одежам да по разобранной постели, где виднелась Федина взлохмаченная голова да алые щеки. Он смущенно отвел взгляд — менее всего ему желалось знать, чем занимался его сын в царской опочивальне. — Добро, вели звать Михаила Васильича, Данилу Романыча да Данилу Федоровича, да Григория Лукьяныча не позабудь, ждите в приемном покое меня, — государь вмиг стал серьезен. — Вася, — обратился он к спальнику, — платье подай, выйду через минуту. Государь затворил дверь, вздохнул и устало потер переносицу — менее всего ему сейчас желалось оставлять теплого разнеженного Феденьку и тащиться студеными коридорами на собор, но выбора у него не было. Федька, слышавший весь разговор, нетерпеливо ерзал в постели. — Государь, жизнь моя, любовь моя! — позвал он с придыханием, скидывая одеяло и протягивая к царю белы рученьки. — Иди ко мне, я заждался… — Феденька, мне надобно думу держать теперь с воеводами, — ласково молвил царь, присев на край постели и погладив его по щеке. По лицу государеву было понятно, что жаль ему уходить теперича от Федора. — Ты, верно, шутишь? Сейчас? — Федька глядел обиженными лазурными очами, надув губы и капризно отталкивая ладонь Ивана. — Дела государственные прежде дел постельных, ангел мой, не дуйся, — покачал головой царь. — Сам закончи. Федька залился румянцем и поглядел на Ивана совсем уж разобиженно. — Что румянцем заливаешься аки девственница в первую брачную ночь, Федюша? Будто я не знаю, что рукоблудию без меня предаешься, — весело усмехнулся государь. — Это, между прочим, грех! — надулся Федька, скрестив руки на груди. — Однако ж меньший из твоих прегрешений, радость моя весенняя, — Иван нежно поцеловал полюбовника в лоб. — Ложись почивать, не жди меня. Вернусь, все наверстаем. Со словами этими он поднялся и вышел из опочивальни, оставляя совершенно раздосадованного Басманова в одиночестве. «Ну спасибо тебе, батюшка!», — сердито подумал Федька, накрываясь с головою и продолжая собственной рукою начатое государем. *** Долго толковали Глинский, Захарьин-Юрьев, Адашев, Скуратов и старший Басманов с Иваном Васильевичем, обсуждая, когда и как наступать, да решено было все ж отложить — близилась весенняя распутица, а везти по таким дорогам тяжелые пушки в Ивангород было решительно невозможно. Уж петухи пропели второй раз, когда отпустил их государь и устало опустился на трон, прикрывая глаза и потирая виски — в мыслях своих он просчитывал вероятные ходы своей новой шахматной партии под названием Ливонская война. — Царь-батюшка, — раздался голос Дмитрия Тимофеича, любимого государева рынды, получившего совсем недавно почетный чин спальника и тем премного взбесившего Федора Басманова, — прости мне дерзость мою, что беспокою тебя в час раздумий, да вижу, что ты воевод отпустил, а я уж час тебя за дверью дожидаюсь. Дозволь слово молвить? — Говори, Димитрий, — государь поглядел на него усталыми очами. — Чего там? Федор Алексеич серчает? — царь усмехнулся, вообразив как взбалмошный его Федька бросается вещами и хлопает дверьми. — Нет, батюшка, Федор Алексеич отдыхает, тихо в опочивальне, — смущенно молвил Трубецкой, опуская долу большие карие глаза. — Искал тебя Угрим Львович, просил передать немедля, что послы османские прибыли с тем, что ждешь ты оченно. Молвил, что проверил товар — все как на картинке. Прости, царе, я не посмел думу с воеводами прервать, — юноша испуганным взглядом скользнул по лицу государя, ища признаки гнева, однако Иван Васильевич лишь оживился. — Неужели? — молвил он, улыбнувшись. — Воистину славная весть! Где ж он? — Дьяк? — не понял спальник. — Он… — Нет же, — нетерпеливо прервал его Иван Васильевич, — не Пивов! Заказ мой где? — В подвале, государь, дожидается твоего распоряжения вместе с сопровождением своим, — доложил Дмитрий Тимофеич. — Угрим Львович велел там схорониться им, чтоб никто раньше времени не увидал. Велишь принесть сюда? — Нет, — подумав, отвечал государь, вставая и направляясь к двери. — Сам спущуся. Ступай, вели дожидаться. Да не болтай по дороге об том, что увидишь. Спальник низко поклонился и спешно вышел из горницы вслед за царем. Государь, однако, направился не в подпол, а в свои покои — ему хотелось поскорее обрадовать Феденьку. В опочивальне царил уютный полумрак — часть свечей уж догорела, а оставшиеся отбрасывали длинные дрожащие тени. На широкой постели, свернувшись калачиком, лежал не соизволивший одеться Федя. Руками он совершенно по-детски обнимал пышную подушку, уткнувшись в край ее носом и оттого тихонечко посапывая. Между его круглыми лилейными коленочками было зажато скомканное шелковое одеяло, при этом вся спина его была обнажена, являя взору государя выступившую линию позвоночника. Темные кудри рассыпались вкруг головы чарующим нимбом. Личико его, казалось, даже во сне хранило обиженное выражение. От взгляда на любимого мальчика у государя захолонуло сердце от неконтролируемой, иррациональной нежности. — Феденька, — он присел на край постели, скользя ладонью по скругленной белой спинке, отчего юноша тихонечко застонал и перевернулся на другой бок, оказываясь частично под одеялом, но подставляя личико. — Проснись, мой ангел, — Иван наклонился и принялся покрывать его лоб, нос и щеки короткими нежными поцелуями. — М-м-м-м-м, — протянул Федька блаженно, не открывая глаз, но обнимая Ивана за шею. — Царенька, любовь моя… — он подставил для поцелуя теплые со сна уста, но вдруг резко распахнул затуманенные еще грезами очи и сел, отодвигаясь и вжимаясь в изголовье, подтягивая колени к груди, обхватывая их сильными мускулистыми руками. Лицо его вмиг сделалось капризным и обиженным, и он молвил, нахмурившись, — что, насоветовался со своими воеводами, теперь и про меня вспомнил? Федьке не хотелось ругаться с государем, но ему было невыносимо обидно, что Иван всегда предпочитал ему государственные заботы, а еще того обиднее, что его он не позвал на обсуждение это. — Не начинай, Федя, — предупреждающе сказал Иван, прикрывая глаза и делая глубокий вдох, напоминая себе, зачем он разбудил полюбовника. «Не время сердиться на него, он просто неразумное несдержанное дитя, — увещевал себя государь, — и я люблю его таким, я не стану браниться, не теперь». — Я не забывал о тебе ни на миг, драгоценность моя яхонтовая, — молвил Иван ласково, глядя в Федины глазки и протягивая к нему руку, легко касаясь коленки. — Сам знаешь, что ситуация в Ливонии требует моего участия. Я царь, Феденька, у меня есть обязательства пред вверенным мне Господом государством и народом. Смирись ужо с этим, чадо мое возлюбленное, тебе самому легче будет, — государь говорил спокойно и очень серьезно. — Не время дуться, поднимайся. Я помогу тебе одеться. Иван встал с постели и принялся собирать разбросанные по полу Федькины одежки. — Зачем? — не понял Федор, от удивления он даже пересел поближе к краю, но хмуриться не перестал. — Который час? Разве не ночь? — Много вопросов задаешь, вставай, говорю! — нетерпеливо отвечал государь. — Не соромно тебе, охальник, что царь твои одежи собирает покуда ты на перине нежишься? Федька не понимал, серьезен Иван или шутит, а потому соскользнул с постели и покорно полез под кровать за правым сапогом. Там же обнаружилась и его рубаха, да вот беда — она была нещадно разорвана от ворота до самого подола — государь не считал нужным церемониться с Федькиными вещами, уверенный в том, что они, как и сам Басманов, безраздельно принадлежат токмо ему одному. Федор вздохнул, усаживаясь на край кровати со своими находками. — Ну, погляди, что с рубахой сделал! Как же мне ее надеть? — жалобно молвил он, потрясая шелковыми обрывками и глядя на государя, который отчего-то улыбался и качал головой. — Ох, Федя, Федя, ты как дитя, ей Богу! — он вышел на минуту из горницы и вернулся с алой шелковой рубахой, расшитой золотыми узорами. — Одевай, горюшко ты мое! Федька покорно поднял руки, позволяя Ивану одевать его, как куклу. Царь улыбался, застегивая золотые пуговки на вороте косоворотки. Царева рубаха была Федьке немилосердно велика — широка и длинна, отчего Феденька казался хрупким и маленьким. С голыми ногами да с непомерно длинными рукавами, скрывающими его руки до самых кончиков пальцев, он походил в ней на соблазнительного Петрушку. — Государь, она ж огромная мне! — капризно молвил Федька, оглядывая себя из-под опущенных ресниц. — Не пойду я так! Иван Васильевич его настроения не разделял — в таком обличии Федька был каким-то особенно желанным. — Не капризничай, — весело говорил он, закатывая Федьке рукава, — никто и не увидит под кафтаном, мы недалече, да и ненадолго, — покончив с рукавами, он взял Федьку за щеки и невесомо поцеловал в губы. — Али мне велеть разбудить Демьяна, чтоб ты еще полночи его гонял туда-обратно с рубахами? — Иван насмешливо поднял брови. Федька обиженно поджал губы и подумал, что нет в том сорома, чтоб любить наряжаться. — Надевай, — государь бросил ему на колени атласные голенцы, также найденные на полу. Со сна Федьке никак не удавалось застегнуть кафтан — то пуговицы его не слушались, то он от невнимания пропускал петлю. Иван глядел на это с нескрываемым весельем и наконец рассмеялся, смущая тем юношу до вспыхнувших щек. — Федор, ты не устаешь напоминать мне, что и ты воевода, но что ж ты за ратник, коли не умеешь одеть собственного платья? — царь сжалился над ним и принялся споро застегивать изумрудные пуговицы. — Как пускать тебя в походы? — Для того есть стремянной, — ответил обиженно Федька, — а рубить ворогов саблей я хорошо умею! — Хорошо, — согласился государь с улыбкой, признавая Федины таланты, и добавил шутливо, снова рассмеявшись, — да токмо распахнутым! Когда Федя был наконец одет, государь пальцами пригладил его кудри и за руку повел к двери. — А умыться? — закапризничал снова Федька. — Я же лохматый, я не желаю, чтоб на меня глядели на такого! — Федя, ты собираешься дольше царицы, — начал сердиться государь, он уже пожалел, что не дождался утра, чтобы устроить Федьке сюрприз. — Я прикажу им не глядеть, ступай немедленно! — и он вытолкнул Федора в распахнутую дверь, за которой уж дожидался Дмитрий Тимофеич и четверо караульных с пылающими светочами, готовые освещать дорогу. — Государь-батюшка, — молвил Трубецкой, низко кланяясь и отводя взгляд — ему и глядеть на Федора было соромно. — Готово все. Иван Васильевич кивнул и все двинулись по темному коридору: два опричника светили путь, за ними шел широкими шагами государь, подле него едва поспевал Федя, совсем уж заинтригованный происходящим, замыкали шествие спальник и еще двое опричников с факелами. — Куда мы идем? — тихо спросил Федька, поглядев на Ивана. — Скоро узнаешь, потерпи, — также тихо отвечал ему царь. Коридор, которым они шли, вел к крутой лестнице в подвалы, но зачем бы государю будить Федьку среди ночи и вести едва одетого в студеные подземелья, он решительно не разумел. Если б на месте Басманова был кто иной, он давно бы уж читал молитвы, прощаясь с жизнью и ожидая встречи с палачом. — Мы в подпол идем? — спросил Федька хмурясь — не нравилась ему эта ночная прогулка, в темноте подземелий бегали крысы, потому Федор туда не ходил. — Как видишь, — государь бросил на него быстрый хитрый взгляд. — Страшишься? — Ничего не страшусь, — слишком поспешно пролепетал он. — Чего мне страшиться? — Верно, Федюша, нечего, — государя, казалось, забавляла нелепость ситуации, которую он сам же и создал. — Тебя там ужо ждут. От слов этих Федька даже остановился, с ужасом поглядев на Ивана. Тот лишь усмехнулся, взял Басманова под локоть и подтолкнул вперед: — Ступай, не бойся. У Феди сердце забилось чаще, он шел и прикидывал, ничего ли он не сделал дурного — мало ли что государю могли молвить, пока он почивал. Впрочем, волнения его были напрасными, ибо в дворцовых подвалах никого не пытали и под стражей не держали, то была сеть разветвленных переходов, по которым можно было попасть во многие другие строения Слободы, здесь же находились под тщательной охраной царская казна и особо важные документы — деревянные терема часто горели, оттого все самое ценное хранили в подклетях и подполах. Здесь же держали и посольские дары, ибо было то в основном золото да серебро, драгоценные каменья да редкие минералы. Оттого и велел царский казначей, Пивов Угрим Львович, препроводить кота с сопровождавшим его османом в горничку, где сам он бывало проводил описи имущества — небольшую и студеную, но со столом да лавками, застеленными парчою и уложенными подушками. Спустившись по лестнице, государь остановил Федьку, взяв того за локоть и без объяснений развязал его алый шелковый кушак. — Спиною повернись, — велел он и завязал Федьке глаза, отчего тот судорожно вздохнул. — Не бойся ничего, сюрприз тебя ждет, глупенький, — он обнял юношу за талию, бережно поддерживая под белы рученьки с обеих сторон и неспешно ведя его студеным коридором. Сопровождающие их слуги тактично отвели взгляды, государь не любил чтоб на него глядели в минуты нежности. Наконец они дошли, и Федька вздрогнул от скрипа отворившейся двери. — Здесь ждите, — велел царь своему сопровождению и добавил тише, обращаясь к Феде, оттого голос его стал много добрее, — порог переступи, соколик мой. В рабочей горнице Пивова ярко горело множество свечей, но было холодно. На скамейке сидел турок, одетый в османский пестрый костюм и русский тулуп поверх, на голове его блестела парчовая фиолетовая чалма — при появлении государя всея Руси он вскочил и упал на колени в земном поклоне, не смея без дозволения ни поднять головы, ни молвить слова. Подле него стояла большая золоченая клетка, перед ней и остановились Иван Васильевич и Федька. — Готов, Федюша? — Иван отошел за его спину, обнял и поцеловал, сперва касаясь губами повязки, затем двумя поцелуями спускаясь ниже по щеке, и развязал узел, позволяя кушаку упасть на пол. Непривычный к яркому свету, Федька зажмурился и наморщил нос, а когда наконец открыл лазурные очи, радостно вскрикнул, оборачиваясь к Ивану, будто не веря своим глазам. — Ты нашел его! — улыбался Феденька, на щеках его появились две хорошенькие ямочки. — Нашел! — он сделал шаг к государю, обхватывая его щеки холодными ладонями и доверчиво глядя в глаза. — Я так люблю тебя, свет мой, благодетель мой! Спасибо, спасибо! — лепетал он, и Иван видел, как сквозь него проступало счастье, заполняя собою все пространство студеной горницы. — Я обещал тебе, что найду, — ласково усмехнулся государь, все его мучения сполна вознаградились одной лишь Федькиной улыбкой, — и нашел.