Долг платежом красен.
Русская пословица
Две недели Федька не отходил от государя ни на шаг, ходил с ним повсюду, сидел на всех докучных соборах, но даже не скучал при этом — он занят был только тем, что глядел на Ивана и радовался, что ему снова дозволено быть подле. Ночами он звал во сне цареньку и прижимался к государю своему так тесно, что мешал Ивану Васильевичу отдыхать, но тот хоть и спал скверно, был все же счастлив чувствовать подле теплого сонного мальчика и дышать любимым запахом его жасминовых волос. Любые его попытки предложить Федору отдельное от него занятие пресекались последним. Он глядел испуганным зверьком и дрожащими губами тихо говорил: «Дозволь с тобою…», и государь дозволял. Вездесущее присутствие царского полюбовника вельми раздражало бояр, считавших, что не по чину малолетнему выскочке посещать их встречи с царем, но никто об том молвить не осмеливался даже между собою, ибо Иван Васильевич был в последнее время особенно нетерпелив и скор на гнев. Причина этого крылась не только в плохом сне, томительном ожидании тибетского кота и Федином странном поведении — хотя последнее тревожило Ивана и вынуждало чувствовать вину — но и в усложнившихся отношениях с Ливонской конфедерацией, которая и так была государю как кость в горле — стоявшая на пути Руси и Европы, она воспринималась им не более, чем неприятная преграда для культурного и технического прогресса родной державы, и он спал и видел кровопролитную победоносную войну, сметающую опостылевшее государство с его пути. Мир, заключенный еще его дедом Иваном III в 1503 году на шесть лет и с тех пор неоднократно продлевавшийся, был Ивану IV нынче невыгоден, а потому он с превеликим предвкушением воспринял новость, принесенную теперь послами. Соборная палата была полна народу и жужжала, как потревоженный улей — думные бояре — опричные и земские, воеводы, советники и послы — все это множество разодетых в пух и прах людей о чем-то спорили и галдели, переливаясь и сияя в лучах яркого, почти уже мартовского солнца. От возбуждения многие повскакивали с лавок и исступленно жестикулировали, казалось, что даже молодой боярин Федор Басманов, присутствующий сегодня на соборе, оживился и оторвал взгляд от государя. Во-первых, речь шла о возможной скорой войне, а идея эта Федьке была приятна, он уже воображал себя верхом на Вихре под стенами Нарвы; во-вторых, у него в голове рождался хитрый план. Государь в задумчивости сидел на высоком золоченом троне, украшенном двуглавым орлом, и глядел в окно — он размышлял над вестью, что только что принесли ему послы, прибывшие из Ливонии: орден не желал продлевать мир на привычных условиях и требовал отменить уплату «юрьевской дани», а также отказывался выплатить недоимки, об чем условились за три года до того прошлый ливонский магистр Генрих фон Гален и Иван Васильевич во время очередных переговоров. Новость эта, встревожившая бояр и вызвавшая ожесточенный спор средь них, пришлась тем не менее государю всея Руси по душе. Внимательные приближенные его приметили, что недобрый огонь загорелся в его очах, не обещая мирного решения вопроса. Ивану Васильевичу давно нужен был лишь повод — Ливонский орден его учтиво предоставил. — Замолкните, — сказал государь негромко, но властно, и все вмиг стихли, обернувшись к царю. — Сядьте, мельтешите, как осы над вареньем. Собрание расселось по лавкам, остались стоять лишь ливонские послы: Иоанн Бокгорст, Отто Гротгузен да Вальмер Врангель в сопровождении своей свиты. — Что ж, Отто, — обратился государь вновь к посланнику, глядя насмешливо, — стало быть магистр ваш Вильгельм не желает долг отдавать царю русскому? — Не то, чтобы совсэм не желайт, ваша милость, — с поклоном отвечал посол, переменяя свое предложение, почуяв недобрый исход, — но очень вас просыть, чтобы дань быть помэньше, ибо нэвозможное брэмя ныне лежит на плэчах Ливонского ордэна. — Мне ли не ведать о житие с бременем на плечах, — с наигранным пониманием кивнул государь. — А что же ты скажешь мне о коварных переговорах, что ведет твой магистр с княжеством Литовским за спиною моей? — тон его изменился, брови сошлись, разделенные лишь глубокими изломами на переносице. — Али мыслили вы, собаки, что царь всея Руси не ведает о коварстве вашем? Не обещал ли мне магистр, что ни в каком деле ничем не будете помогать королю Польскому или великому князю Литовскому, о чем ясно написано в перемирной грамоте? Не божился ли, что позволит торговать нашим гостям и купцам заморскими всякими товарами, кроме оружия? Не целовал ли крест на том, что без всяких стеснений будет пропускать из-за моря из всех земель людей, желающих поступить к нам на службу? А?! Отвечай царю русскому! В гневе царь был страшен, и послы ливонские вздрогнули, не зная, что говорить на это государю всея Руси. — Наши наместники в великом Новгороде и Пскове целовали крест на перемирной грамоте, — продолжал Иван Васильевич, лицо его делалось все мрачнее, — приложили к ней свои печати для нашего посла келаря Терпигорева, для того чтобы по этой грамоте вы справедливо решили все дела с нами и нашими наместниками. Но до этого часа вы не уладили еще ни одного из всех этих дел ни с нами, ни с нашими наместниками. И мы, чтобы не проливать христианской крови, часто напоминали вам письмами, чтобы вы во всех делах честно исполняли перемирную грамоту и оставили ваши несправедливые и лживые речи и признали бы свою вину, чтобы не проливалась невинная кровь. Но вы не обратили внимания на наше помилование, и нашу охранную грамоту вы взяли только затем, чтобы затянуть дело! Верно говорю? — в гневе крикнул Иван Васильевич, послы будто онемели, не ожидавшие такого поворота, приехавшие для мира, а не для войны. — Молчишь? — царь ударил посохом по полу. — Писаря сюда! Ответ диктовать стану. Тут же вбежал молодой служка в монашеской ряске и сел за столик, стоявший недалеко от места государева, да явился с ним и печатник с государственными печатями, одетый в мирское. — Пиши, — молвил царь властно и принялся диктовать. — «Вильгельм, магистр Ливонский, и архиепископ Рижский, и епископ Дерптский и другие епископы и все жители Ливонии! Вы прислали к нам своих послов с повинной головой, чтобы мы помиловали великого магистра и архиепископа и епископа Дерптского и других епископов и всех жителей Ливонии, и приказали бы нашим наместникам в Новгороде и Пскове заключить с ними мир по старине. Но мы приказали нашим наместникам не заключать мира ради вашей несправедливости и хотели искать на вас вашу неправду…». Послы побледнели и нервно переглянулись — никто не желал войны с Русью, но неизбежность этого становилась все очевиднее. Среди двора русского тоже единства не было по этому делу — не все желали перемирие нарушать, руководствуясь принципом, что худой мир всяко лучше доброй войны. Послание государево было записано, подписано его рукою и запечатано красным сургучом. — Вы, — государь поглядел на послов недобро, — при дворе моем покамест задержитесь, а грамоту человек мой надежный свезет, — он поглядел на притихших бояр, обводя их внимательным взглядом, выбирая несчастного, которому честь и бремя эти достанутся. — Государь, — Федька, изображая смирение и потупив лазурные очи, грациозно поднялся со скамьи, — дозволь слово молвить? Полюбовник царский сегодня всех затмевал своею красою — молодой, свежий, румяный, одетый так дорого, что смутился даже князь Афанасий Вяземский — еще один любитель богатых нарядов. На Феде был парчовый темно-лиловый кафтан с объемными золотыми узорами и высоким воротником, подпоясанный золоченым тафтовым кушаком, шитым драгоценными каменьями и завязанным пышным узлом. Охабень его был подбит белоснежными горностаями и шит золотом и аметистами так густо, что цвет ткани был уже не различим, а отороченные мехом рукава были так длинны, что даже завязанные за спиной, тащились по полу. В ушах Фединых покачивались капельки крупных жемчужин, на шее красовалось широкое ожерелье, напоминавшее чеканный золотой ошейник, украшенный синими и алыми яхонтами по золотому узору и крупными круглыми жемчужинами по низу — то был недавний дар государя, стремящегося загладить пред Феденькой вину за жестокосердие свое. Стройные, мускулистые ноги были плотно обтянуты узкими атласными голенцами цвета охры, но ногах одеты были сафьяновые глянцевые сапожки, расшитые желтыми и оранжевыми растительными узорами — кричащая роскошь, ибо сафьян на Руси в те времена еще не производили. Послы поглядели на Басманова и обомлели — вся «юрьевская дань», с трудом собираемая орденом, сияла на взбалмошном мальчишке, легенды о котором шли уж и по соседним государствам. — Говори, Федя, — кивнул Иван Васильевич. — Дозволь, царь-батюшка, предложить кандидатуру посла, — ласково проворковал Федька, слегка растягивая слова и поглядев Ивану в очи, отчего тот нахмурился — пускать своего Феденьку в лапы ко льву он точно не собирался. — Тут ведь нужен особый такт, государь мой, особое чутье, — он подошел ближе к царю, встал подле трона и обернулся к боярам, обводя собравшихся насмешливым взглядом, составлявшим разительный контраст с его елейным голосом, — истинный дипломат необходим для дела столь ответственного, ведь речь о мире идет в государстве нашем возлюбленном… Басманов снова поглядел на государя многозначительно, будто испрашивая дозволения продолжать задуманное, чуть приподняв брови и улыбнувшись одними губами. — И кого же ты предлагаешь, Федор Алексеич? — государь включился в игру, глядя на Федьку хитро. — Того, кому можно честь такую доверить, — Федор поглядел на собравшихся очень недобрым, царевым взглядом и молвил вкрадчиво, — допустим, Романа Филиппыча… — он уставился в глаза боярину Таратину, будто говоря: «А ты думал, дурак, что я не ведаю? Зря ты на пути моем встал», — давно уж Федька думал, как от неугодного советника царского избавиться, а тут случай представился. Роман Филиппыч враз сделался белым, как мел — ехать в Ливонию с грамотой об том, что государь на уступки идти не желает, было спорною наградой — с одной стороны, он должен был не попасть под кару магистра, с другой — под гнев государя, что с учетом характеров обоих было практически невозможным. Боярин Таратин, обменявший свою сытую долю на кровь родительскую, жил в свое удовольствие, разъезжая между Слободою и молодой женой и купаясь в государевых милостях — царь ценил его дипломатический талант — а потому тащиться в такую даль на неизвестный срок да с сомнительными перспективами его не прельщало вовсе. С другой же стороны, то была, конечно, честь, а потому отказаться он не мог. — Романа Филиппыча? — произнес в раздумьях государь, поглядев на Федьку, который всеми силами пытался сделать вид, что намерения его чисты и некорыстны. Поверил ли ему Иван али нет, но то была подходящая кандидатура, и он молвил решительно. — Добро, Роман Филиппыч поедет. Собирайся, боярин, пришло твое время государю своему послужить. Таратин встал и, сняв высокую шапку, низко поклонился: — Благодарю за честь великую, царь-батюшка. Все усилия приложу для решения вопроса в пользу Руси-матушки. Он подошел и поцеловал царю руку, принимая свиток и снова кланяясь. — Федора Алексеича благодари за честь эту, — отмолвил государь, принуждая тем боярина думного да из рода княжеского склониться пред мальчишкой худородным на глазах у всего боярства. — И тебя благодарю, Федор Алексеич, — Роман Филиппыч поклонился низко царскому полюбовнику, умело скрывая свою неприязнь, не зря ему честь послом выступить выпала. Федька, стоявший подле, глядел на него сверху вниз, презрительно изогнув бровь и едва сдерживая торжествующую улыбку. Взгляды всех — кого прямо, а кого неявно — были обращены на Федора Басманова, который только что в очередной раз наглядно продемонстрировал всю полноту своей власти, напоминая, что не стоит вставать на его пути. *** Рабочая горница боярина Скуратова-Бельского вопреки ожиданиям была светлой и вполне нарядной, расположенной в верхней части тюрьмы — в деревянном тереме, теплом и уютном. Ничто здесь не напоминало о зверствах, творившихся в подземных этажах: полы были застелены полосатыми коврами, вдоль стен стояли лавки, покрытые алой, блестящей в свете солнца, парчою. Красный угол был убран белым рушником, расшитым багряными узорами, пред широкими иконами в золоченых чеканных окладах горела масляная лампадка. Подле окна стоял широкий стол, заваленный бумагами и свитками, у другого окна стоял столик поменьше — там служки писали под диктовку воеводские поручения. Григорий Лукьяныч стоял у стола своего, опершись на столешницу руками, внимательно вглядываясь в лежавшую перед ним карту государств, когда его потревожил стук в толстую дубовую дверь. — Кто там? Войди, — не отвлекаясь от разглядывания границ, крикнул он. В горницу вошел румяный с мороза сын его, одетый вопреки обычному в винного оттенка атласный кафтан и длинную темно-зеленую бархатную шубу на собольем меху, шитую золотыми узорами. В руках он держал меховую мурмолку в цвет. — Батюшка, — поклонился Максим, — ты звал меня? — Звал, — окинув сына быстрым взглядом, ответил Малюта. — Ты куда это нарядный такой собрался? — С сестрами на ярмарку, — смущенно молвил Максим. — Сам ведь знаешь, как народ на опричный кафтан реагирует. В прошлый раз уж так баба крикливая Катюшу напужала на улице, — он улыбнулся своему воспоминанию — Катенька, самая младшая из них, была его любимицей. — А ты почто звал меня? — Дума была нынче утром, послов государь ливонских принимал, — Григорий Лукьяныч поглядел на сына серьезно. — Война с Ливонией будет, толковали мы с царем опосля, начнем приготовления, чтоб выступить, как токмо нехристи эти дань заплатить не сможут, — воевода усмехнулся и поглядел на карту вновь. — А они не сможут. Максим тоже стал вдруг серьезен не по своему юному возрасту. — Не желает государь мир заключить новый? — спросил он с надеждой. — Людей погибнет много. — Государю эта Ливония окаянная давно как бельмо на глазу, он токмо повода искал, — покачал головой Малюта, — быть войне, уж государь грамоту с предупреждением продиктовал, Таратин заутра выезжает. — Роман Филиппыч? — Максим побледнел и поглядел на отца, нахмурившись. — Отчего именно он? — Федьку Басманова за то благодарить должен, — скривился воевода, выходка Федора и восхитила его дерзостью своей, и взбесила. — Мало того, что он от царя ни на шаг не отходит, как тень за ним движется, так смел речь держать на думе, — он поглядел на сына, на лице его застыло отвращение, — вообрази токмо! При всем боярстве, при послах! А уж разоделся, точно павлин! Тьфу! — Малюта ударил кулаком по столу. — И что же он говорил? — Максим уж обо всем догадался, но хотел быть уверенным. — Ах, батюшка, государь мой, дозволь мне слово молвить, — передразнивая Федькины интонации, начал Малюта, — кого же отправить тебе, батюшка, как не самого достойного из советников твоих, дипломата умелого, — он зло усмехнулся, поглядев на сына, — кому бы честь такую доверить! Ах, вот Роману Филиппычу в самый раз! — Так ведь то и правда честь, батюшка, с посольством в Ливонию направиться, — сглотнув, проговорил Максим, поглядев быстро на образа из-под ресниц, чтоб отец не приметил. — Честь, — подтвердил Малюта, — да честь опасная! Сгинуть запросто можно, а Федьке токмо того и надобно! — Опять ты на него наговариваешь, батюшка, — Максим хоть все прекрасно понял, да все равно не мог за Федора не заступиться. — Боярин Таратин в самом деле дипломат умелый, быть может ему об мире договориться удастся… — Максим, — Малюта поглядел на него пристально, — я иной раз не разумею, ты дурачок али прикидываешься? Стоит Таратину мир заключить, как его государь за измену смерти придаст, а не заключит — так его Вильгельм едва ли отпустит, об том Федору прекрасно ведомо! Что так, что эдак от Романа Филиппыча избавится, щенок окаянный! — Батюшка, ты везде злой умысел видишь, — проговорил тихо Максим, опуская серые очи долу. — А бывает, что его и нету вовсе. К чему бы Федору Алексеичу так поступать? Он за родину ратует всего лишь. — Ясно к чему, ведомо ему стало, что боярин причиной их разлада с государем стал, вот и мстит теперь, змееныш, — Малюта вдруг поглядел на сына тем пронзительным взглядом, каким смотрел на допрашиваемых, пугая тех до полусмерти. — А скажи-ка мне, Максимка, не ты ли Федьке донес, откуда государь прознал про случай тот? Об чем на поварне с ним толковал? — Ты что ж, доглядываешь за мною?! — Максим покраснел от смущения. — Я же сын твой, батюшка! Малюта только брови рыжие густые поднял, продолжая сверлить юношу взглядом. — Твои подозрения просто оскорбительны! Мало ли кто ему молвил! В конце концов, боярин Таратин сам виноват: пожелал зла ближнему, вот его Господь и наказал! Что ж всем вам так дался Федор Алексеич, — отводя глаза молвил Максим. — Дозволь идти, меня сестры заждались. — Ступай, Максим, — вкрадчиво проговорил Малюта. Юноша скоро выскользнул за дверь, а отец его в раздумьях опустился на лавку — отчего-то он не верил ни одному слову сына своего всегда честного. Тем вечером, вернувшись с ярмарки, Максим Григорьич долго молился в домовом храме, кладя земные поклоны и моля Господа простить ему ложь отцу родимому, да помиловать и защитить Романа Филиппыча в непростом деле его, да уберечь Русь святую от войны кровопролитной. *** Спустя пару дней после отбытия посольства в Ливонию, Федька шел по широкому, залитому солнцем двору мимо царской конюшни, когда приметил знакомую фигуру в черном — Максим поправлял подпругу у своего белого коня и Федора тоже увидал — улыбнулся ему смущенно. Федька в лице не изменился и хотел было пройти мимо, но отчего-то свернул и подошел к молодому боярину. Улыбка у Федьки была высокомерная, да все ж то была улыбка. — Федор Алексеич, — приветствуя кравчего, Максим отвел взгляд доверчивых серых глаз, он робел пред Федей, когда он был таким. — Максим Григорьич, — в тон ему и с беззлобной насмешкой отвечал он. — Я думал мы решили наконец этот вопрос, Максим. — Да, прости, — смутился тот еще пуще. — Федя… Федька погладил коня по черному бархатному носу, протягивая кусочек соли на раскрытой ладони и приговаривая ласково: — Красивый мальчик, хороший! Федька любил животных и умел с ними ладить много лучше, чем с людьми. От Фединых интонаций у Максима высыпали мурашки — он завидовал сейчас своему коню. — Как кличут? — Федор глянул на Максима, продолжая наглаживать белую морду арабского скакуна. — Сахарок, — покраснев и улыбнувшись, отмолвил боярин. — Сахарок?! Ты, верно, шутишь! — хохотнул Федька, приподняв брови и глядя на товарища. — Ну… белый он, — смущенно оправдывался Максим. — Да, Максим, у тебя даже конь… сахарный! — Федька рассмеялся. — Ладно, не серчай, годное имя, подходит ему! — и обратился к коню, который тыкался теплым носом в его карман, учуяв лакомство. — Сахарок, а ты, я погляжу, не такой скромник, как твой хозяин. Федька дал коню еще кусочек соли и отступил чуть, опираясь локтем на деревянную коновязь. Максим, давно решивший все вопросы с подпругой, продолжал возиться — лицо его было что маков цвет, даже веснушки сделались неприметными. — Едешь куда? — спросил Федька, глядя на опричника — смущение Максима от его потешек его не то, что не беспокоило, а вельми забавляло. — Вернулся, — Максим наконец закончил с подпругой и зачем-то начал оправлять шитый серебром черный парчовый потник на спине коня. — Откуда? — Федькины глаза отражали высокие голубые небеса и казались даже ярче обычного. Золотые серьги блестели на солнце, отбрасывая игривые солнечные зайчики. — К ювелиру ездил, — молвил боярин и добавил тише, — за сережками. — За сережками? — Федька приподнял брови и хихикнул, ему было так весело, что он даже забыл свое высокомерие. — Что это ты? За мною повторяешь? — Бог с тобою, Федор Алексеич, — Максим поглядел в Федькины смеющиеся очи. — Сором-то какой! — Сором? — Федька насмешливо поднял брови. — Я не то сказать хотел, — засмущался Максим, — тебе идет очень. Но я бы никогда… Он поглядел на Федю жалобно, будто умоляя о помощи. — Ладно, не тушуйся, я не сержусь, — проявил великодушие кравчий. — Зазнобушке? — Сестрице, — улыбнулся Максим, поглядев на Федю доверчиво, — Катеньке, именины у нее заутра. — М-м-м, — кивнул Федька и поглядел на Максима хитро, — а что же про зазнобушку? — Об чем ты? — снова засмущался боярин. — Ну, есть у тебя кто на примете? — казалось, Федьке и правда было любопытно. — Девка нравится какая? — Да что ты в самом деле, — Максим отвел глаза, но Федька не унимался. — Ну расскажи! Про меня же ты ведаешь! — Федор даже сделал шаг вперед, отлипнув от коновязи. — Кто она? — Нету никого, Федя, — прошептал Максим, от окатившего его аромата жасмина голос ему изменил. «Ты! Ты! Ты!», — выстукивало его сердце, несясь галопом и ударяясь о ребра с такой силою, что казалось, они сейчас треснут. — И то верно! В девках из интересного токмо что сережки! — хихикнул Федька, снова отступая на шаг. — Ну, передавай мои наилучшие пожелания Катерине Григорьевне. Федька собрался уж было уходить, но снова отвлекся на коня и приметил, что на дворе черными грачиными стайками сбились и шепчутся опричники. — Нас обсуждают, — презрительно скривился он, поглядев на Максима. — Я не лучшая компания, знаешь ли. Теперь и о тебе судачить станут. — А ты что ж, думаешь, что обо мне и так не болтают? — печально вздохнул боярин. — Раньше болтали из-за батюшки, теперь вот из-за дружбы с тобою — я к пересудам привычный. — Дружбы? — Федька будто удивился даже. — Ну, а что же меж нами, коли не дружба? — Максим не удивился вовсе. — Пожалуй, что дружба, — подумав, протянул Федька и улыбнулся ласково. — Дружба, да. Ну ладно, Максимка, мне к государю теперь надобно, ждет он меня. Прощай. Он на мгновение сжал Максимово плечо и развернулся, меняясь на глазах и снова становясь из задорного юного Феди — Федькой Басмановым, спесивым царским полюбовником, степенно вышагивающим по широкому двору. Максим стоял и ошалело глядел ему вслед, плечо его будто ошпарили кипятком — Федино прикосновение горело огнем, а в мыслях его звенел аромат жасмина и билось одно лишь слово, сказанное певучим голосом: «Максимка, Максимка, Максимка».