— А когда мы умрем и нас обоих не станет,
Скажи, Большой, ты любить меня перестанешь?
<…>
— Смотри, как светят звезды в окно,
Светят и те, что погибли давно,
Они освещают моря, города.
Любовь, как их свет, не умрет никогда.
«Что бы ни случилось» Дебби Глиори
Федька проснулся от того, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. В первую минуту он даже не понял, что произошло и где он находится: в опочивальне его было темно, хоть глаз коли — ставни были заперты и свечи не горели, в отличие от государя Федька спать предпочитал в темноте. Ему снилось, что они с Иваном лежат в высокой траве на берегу реки, белоснежными лебедями плывут по лазоревому небу облака, и государь ласкает его перстами и губами своими, шепчет его имя — сказанное его голосом, оно было для Федьки приятней всякой музыки. И вот он вдруг очутился в жаркой темноте натопленной опочивальни, и кто-то смел будить его, да еще каким способом! — Демьян!!! — заорал Федька взбешенно, отталкивая в темноте настойчивую руку. Холоп его, заспанный и помятый, в рубахе одной и портках свободных, вбежал в горницу с горящей свечою. В слабом свете ее боярин и слуга его увидали взволнованного Митрофана, который размахивал руками, жестами пытаясь объяснить Федору, чтоб тот шел за ним. Спросонья Федька его не понимал, он в принципе был лишен способности разуметь холопа государева — токмо царь понимал его, была меж ними какая-то особая связь. Однако ж Федя скоро сообразил, что происходит что-то странное — что холоп Иванов напуган, что разбудили его среди ночи, и что бесцеремонность эта должна быть чем-то оправдана. Сердце Федькино замерло сперва, а после пустилось вспугнутым зайцем. Кровь отлила от щек, глаза казались огромными на белом перепуганном лице. — Что? Случилось что-то? — закричал он, хватая Митрошку за плечи и отчаянно встряхивая. — С государем? Холоп закивал и предпринял новую попытку донести свою мысль до недогадливого боярина — потянул того за руку, указывая головою на дверь. — Что стоишь, дурак, одеться подавай! — зло бросил Федька Демьяну, выпутываясь из одеял и спуская уже ноги. Спал Федор в длинной батистовой рубахе, расшитой золотой нитью, и идти так по дворцу было бы в высшей степени неразумно. Впрочем, одевать весь свой наряд означало бы тратить время впустую, Федьке было чудовищно страшно — у него дрожали руки и губы и колотилось сердце. «Что произошло? Почему он Митрофана за мною прислал среди ночи? А ежели вообще не посылал и…?», — думать об том, что могло случиться, чтоб всегда покорный и тихий холоп государев посмел без приказа явиться будить Федора Басманова, царского кравчего, среди ночи он думать не хотел. В итоге натянули в четыре руки на боярина сафьяновые красные сапоги, что первыми попались под руку, и одели прям поверх ночной сорочки охабень густого фиолетового оттенка, подбитый мехом собольим и шитый золотыми узорами. Наспех застегнули пуговицы, да и то не все, Федька в раздражении оттолкнул холопские руки. О том чтобы умываться и причесываться не шло и речи, и хотя Федька до смерти не любил появляться на людях неубранным, сейчас ему было совершенно все равно кто и что может об нем подумать — о царском полюбовнике, который полуголым среди ночи шел по дворцу в покои самодержца. Когда Федька влетел в опочивальню цареву, государь сидел на краю постели, глядя в пустоту перед собой безумным взглядом и тихо повторял: «Погубил! И его тоже погубил!», перебирая четки. Лицо его было бледным и отрешенным. Казалось, что сердце человеческое не может бежать еще скорее, биться еще громче, но Федькино глупое влюбленное сердечко могло — и побежало, и забилось. Он упал перед Иваном на колени, схватил за руки, останавливая бессмысленные движения перебирающих бусины пальцев, уставился на царя огромными перепуганными глазищами и зашептал: — Государь? Что с тобою? Иван никак на него не отреагировал, казалось, его и вовсе здесь не было — лишь тело, а разум и душа где-то далеко. — Государь! Свет мой! Что? Что случилось? — громче молвил юноша. Он так часто дышал, что говорить мог только короткими предложениями. Иван Васильевич медленно перевел на него взгляд невидящий и вдруг проснулся будто, взял Феденьку холодными ладонями за бледные щеки, поглядел на него пристально — на коленях пред ним стоял его милый ласковый мальчик, и такой ужас был на его юном личике, какого государь не видал на нем прежде. — Живой… — тихо проговорил он. — Живой, мой Феденька… Федька сразу понял, что государю опять кошмар привиделся, как часто с ним случалось. — Разумеется, живой, — он попробовал улыбнуться, но получилось как-то жалко. Федьку вдруг затопило огромное, всепоглощающее облегчение — так волна речная по весне сносит плотину — от того, что с государем все в порядке и от того, что Иван Васильевич говорит с ним, касается его, глядит на него — снова, и от того, что снился он царю и так этот сон напугал его, что он среди ночи за Федором послал. Федька почувствовал такую огромную любовь к этому несчастному, ожесточившемуся от жизни своей человеку, какой никогда не чувствовал прежде — любовь эта была больше Феди, больше опочивальни царской, больше Слободского дворца, больше Руси и больше даже Царствия Небесного со всеми его ангелами. По щекам Фединым от чувства этого потекли слезы. — Прости меня, прости! Я не должен был тебе недоговаривать, не должен был обманывать! Я просто испугался, что ты и правда меня совсем никуда более не пустишь, а я так не можу! Но мне не нужна Кострома, не нужна опричнина, ничего без тебя мне не надобно! — всхлипывал Федя, глядя государю в глаза и заливая его пальцы своими слезами. — Лучше жить во дворце с тобою, чем весь мир без тебя! Ты вся моя жизнь! Прости меня, прости, прости! Не гони! Я так люблю тебя! Самообладание совсем покинуло Федьку, он разрыдался громко и безобразно, утыкаясь мокрым и красным личиком в колени Ивана, хватаясь за длинный подол его рубахи. Он шумно всхлипывал и все повторял: «Прости… люблю… не гони…». Мог ли теперь государь его не простить? Не смог бы, даже коли б в словах его не было ни капли правды — для Ивана он был божественно прав. Но Феденька говорил искренне, он многое переосмыслил за эти дни — он и прежде ведал, что чувства его глубоки, но едва ли до конца понимал насколь. — Феденька, чадо мое, полно, — государь предпринял попытку поднять Федю с колен, но тот лишь сильнее уткнулся и громче разрыдался. — Утешься, радость моя, я тебя прощаю. Федька все плакал и плакал, он будто и не слышал всех ласковых слов, коими осыпал его государь, гладя по мягким локонам и по трясущейся спине. — Феденька, поднимись, ты опять застудишься, — попробовал Иван Васильевич снова, но безрезультатно. Он со вздохом аккуратно опустился на пол подле Феди, перекладывая его заплаканное личико на свое плечо и стаскивая вслед широкое одеяло карминового шелка. Завернув их обоих в теплый кокон, государь еще долго утешал своего дорогого мальчика, укачивая, как маленького, целуя его холодные ручки и мокрое личико. Наконец, убаюканный тихими ласковостями государевыми и легкими поцелуями в лоб и затылок, укутанный почти по макушку, Феденька Басманов, юный царский полюбовник, уснул в объятиях своего повелителя, сидя на полу его опочивальни. Уж солнце взошло, заливая мир нежными розовыми и золотыми лучами, целуя голые ветки, пробуждая скорые почки, лаская сияющими ладонями пышные снега, а Иван Васильевич все держал своего дорогого мальчика, боясь шелохнуться и потревожить его хрупкий сон. Во сне Федька иногда вздыхал и тихо-тихо звал государя. Он был счастлив. Они оба наконец были. *** В то утро случилось невиданное — государь не явился на заутреню. Надобно понимать, что мужчина века шестнадцатого имел лишь два оправдания, чтобы пропустить службу церковную — он должен был быть на поле брани или при смерти в постели, для вельми религиозного государя это и вовсе было дело необычайное. Странность эта вызвала разговоры среди царедворцев и опричников, а уж когда царь не явился и на обеденную трапезу, подданные его забеспокоились. Григорий Лукьяныч и вовсе пошел в покои государевы, дабы убедиться самолично, что царь здоров. Однако караульные его не пустили, сообщив, что государь еще почивает, и что ночью призван был к нему Федор Алексеич, и с тех пор никто из них не покидал покоев. «Стало быть, опять щенок окаянный не сгинул!», — зло подумал Малюта и удалился, приказав рындам сообщить ему, когда государь поднимется. В опочивальне тем временем Иван Васильевич и Федька в самом деле спали — оба умаянные переживаниями прошедших дней и разнеженные близостью друг друга. Утром Феденька проснулся от того, что тело у него затекло и болело, в отличие от государя, практиковавшего сон на досках в целях усмирения плоти, Федька привык спать на перинах, а потому сон полусидя, да еще и на полу вызвал у него не самые приятные ощущения. В первое мгновение как он открыл глаза, он вовсе не понял, где он и что происходит, и вздрогнул. — Проснулся, ангел мой, — раздался ласковый голос государя над самым его ухом. Воспоминания о прошедшей ночи штормовой волной накрыли Федьку, заставляя его сердце забиться пойманным воробушком. Он несколько раз моргнул, чтобы удостовериться, что это не сон и государь его правда здесь, с ним. Он поднял подернутые со сна мягкой дымкой лазурные очи на Ивана и молвил тихо: — Что же это мы, всю ночь вот так? — Федькины щеки залились румянцем от мысли, что целую ночь государь всея Руси просидел с ним на полу. Царь лишь слабо улыбнулся, вид у него был уставший, но необычайно покойный. Он встал, поднимая с пола и Федора, который при этом умильно скривился. — Не привыкла милость твоя на полу спать, — усмехнулся Иван Васильевич, целуя Феденьку в наморщенный нос. — Идем в постель. Уговаривать Федю нужды не было, он снял сапоги, ловко расстегнул богатый охабень, сбросил его на пол и нырнул к государю под приподнятое для него пышное одеяло, попутно скидывая и рубаху одним легким плавным движением. Федька прильнул к царю всем телом, ему хотелось слиться с ним воедино, раствориться в другом человеке, проникнуть в него сквозь кожу. Рубаха государева казалась Феде каменной стеной их разделяющей, и он поспешил от нее избавиться. — Ты мне соснуть дозволишь ли сегодня наконец? — спросил с усмешкой государь, приподнимая брови. — Да я не об том, — Федька покраснел и спрятал лицо у Ивана на груди, — я просто желаю быть поближее. — Ну иди, обниму тебя, раз поближее, — молвил ласково государь, ложась на бок и укладывая Федьку к себе спиною, обнимая крепко рукою и ногою. Место это будто самим Создателем было выдумано специально для Феди, так уютно, тепло и покойно было ему сейчас. В опочивальне царил полумрак, хотя солнце давно встало, слабо пахло восковыми свечами. Федька кожей чувствовал каждый спокойный удар государева сердца и казалось ему, что и его собственное бьется в унисон, что вовсе у них не два, а одно общее сердце. Иван нежно гладил его ключицы, и оба они скоро провалились в сон. *** Проснулся Федька от плавных движений, растекающихся внутри него горячими волнами — государь медленно скользил в нем, попутно лаская кончиками пальцев его бедра и нежные подколенные впадинки. Шею его и плечи он покрывал легкими, щекотными от бороды поцелуями, словно заново изучая каждый миллиметр Фединой молочной кожи, каждый выступ косточки, каждую округлость позвонка. Федька застонал и приоткрыл глаза — опочивальня была также едва освещена, натоплена и полна свечного аромата, отчего Феде казалось, что он попал в какое-то безвременье, в сказочное зазеркалье, где есть только он и его возлюбленный государь — он не понимал какой нынче день и час, сон это или явь, но это все его мало заботило. Он осторожно повернул голову, подставляя уста для тягучего, влажного поцелуя, прижимаясь бедрами и тем стесняя государю движения, неудобно обнимая Ивана одной рукой, зарываясь пальцами в длинные волосы. — Государенька, — прошептал он томно царю в самые губы, — я так соскучился! Он посмотрел полюбовнику в глаза, и взгляд его, доверчивый и трогательный в своей уязвимости, говорил громче всяких слов. — А ты? Ты тосковал по мне? — спросил Федя тихо, сердечко его забилось чаще — ему было и страшно, и необходимо услышать ответ. — Тосковал, — спустя долгие секунды, слившиеся для Федьки в минуты и часы, серьезно глядя юноше в очи, ответил царь. — Люблю я тебя, Феденька. Федька улыбнулся ласково и счастливо, притягивая государя за голову для поцелуя нежного — при всей своей велеречивости, о любви к нему Иван Васильевич говорил словами редко. Довольный ответом и смущенный взглядом государевым, Федька уткнулся носом в шелковую подушку, подставляя шею и спину для трепетных поцелуев, позволяя государю продолжить будить себя самым сладким из всех мыслимых в мире способов. *** Лежа чуть позже в царевых объятиях, зацелованный и залюбленный, Феденька хотел было снова прикрыть глаза, но Иван Васильевич зачем-то поднялся, осторожно переложив Федю на перину и поцеловав в лоб. Федька вскочил на постели насторожившимся лисенком и поглядел на него напуганным, потерянным взглядом: — Куда ты? — Уж обедня давно минула, Феденька, довольно лености предаваться, дела государственные ждут, и так мы с тобою полдня протешились, — молвил царь серьезно, надевая длинную рубаху и набрасывая на плечи кафтан, и направляясь к дверям, чтобы кликнуть слуг с платьем. — Не уходи, — Федька схватил Ивана на рукав кафтана, отчего тот соскользнул на постель. — Не уходи, не уходи, — он поглядел на государя жалобно, сложив бровки соболиные домиком, очи его озерные влажно заблестели, губы задрожали. — Не оставляй меня. Иван Васильевич нахмурился было и хотел рассказать Федору, что он прежде всего царь всея Руси, а потом уж все остальное, но вид у Феди был трогательный и уязвимый — он сидел на постели совсем без одежды, даже без привычных украсов — только золотая неизменная фертъ была при нем — растрепанный, бледный, с огромными умоляющими глазищами и часто и приметно бьющимся сердечком — Федьке и правда стало вдруг страшно, что царь сейчас уйдет и больше не вернется. В руках он комкал рукав государева кафтана, даже не осознавая, что делает и как выглядит. Ивану стало жаль его той нежной жалостью, какую испытывают к разбившему коленочку чаду. «Моя вина, — думал царь, — сам испугал его своим отвержением, мне и утешать теперь». Поведение такое было Феде несвойственно, ибо обыкновенно юный полюбовник царя, жадный до внимания государева, добивался своего хитростями да уловками, а прямых просьб себе не позволял, ибо государя это выводило из терпения: «Сперва дела государственные, Федор, затем уж постельные», — говорил он строго. От наглости своей внезапной Федя замер, ожидая привычной отповеди, которую, как ему показалось, он сейчас не переживет — он даже зажмурился и стал будто меньше. Благо, государю хватало душевной чуткости, когда он сам того желал. — Ну что ты, отрадушка моя, я тебя не оставляю, я просто слуг хочу кликнуть — пора вставать, одеваться, меня ждут дела, — как с дитятей, ласково и медленно проговаривая каждое слово, молвил государь. — Что ты дрожишь, цветик мой вешний? Застыл? Но Федька дрожал не от холода, и Иван Васильевич это прекрасно разумел. — Добро, с тобой днесь побуду, — со вздохом сдался государь, обнимая Феденьку и накрывая его спину одеялом. Федька откинулся на перину, заставляя и Ивана опуститься рядом. Подперев щеку ладонью, государь загляделся на успокоившегося вмиг Федьку, смотрящего на него доверчивыми глазами. «Об чем я только мыслил? Как мог предположить, что не люб ему? Вся нежность мира в его очах, а я с ним так жестоко обошелся», — думал царь, обводя пальцем в массивном яхонтовом перстне Федины брови, носик, губы и скулы, отчего юноша блаженно опустил длинные ресницы. «Мне Господь его доверил, я заботиться об нем должен, а не мучать», — корил себя Иван Васильевич, скользя пальцами по Фединой шее, заправляя непослушные локоны за ушко, спускаясь до линии ключиц, обводя круглые плечики. — И чем же ты заняться теперь желаешь? — спросил Иван тихо, продолжая скользить перстами по лилейной коже. — М-м-м, — протянул блаженно Федька, улыбаясь яркими, словно ягодная мякоть, припухшими от поцелуев губами, — ничем не желаю… С тобою просто быть вот так… — Федя вспорхнул ресницами и поглядел в очи государю. — Давай совсем ничего не делать и никуда не выходить, вовек останемся в твоих покоях! — Тогда слуги мои верные подумают, что я тебя умертвил и спрятал в тайной горнице, — усмехнулся государь, целуя Федины ямочки на щеках. — Токмо вообрази, как некоторые порадуются такому исходу после нашей размолвки! Для Ивана Васильевича не было тайной, что Федю при дворе не любили и, сколько ни пытался, справиться он с этим не мог — всем головы не срубишь да насильно мил не станешь. — Вот еще! — Федька нахмурился. — Не дождутся такой радости! Государь рассмеялся — гордость не покидала Федьку даже в нежной его уязвимости. Они полежали еще немного, робко ласкаясь и переглядываясь. — В саночках желаю прокатиться, — вдруг молвил Феденька игриво, глядя государю в глаза. — С бубенчиками! — Морозно нынче, Феденька, — государь в санях кататься Федьке в такие погоды не дозволял, тем паче после недавней простуды, но у Феди был такой умоляющий вид, что он согласился. — Ладно уж, радость моя вешняя, недалече токмо, не хватало еще чтобы ты опять застыл! — А ты вылечишь меня, ежели чего, — хитро улыбнулся Федька, уже соскальзывая с мягкой постели. — Нет уж, Феденька, я тебя лучше одену потеплее, — усмехнулся государь, тоже поднимаясь. *** Спустя час али два, когда уж солнце начинало клониться к горизонту, потрапезничав прямо в постели и одевшись — Федька был укутан так, что ему было жарко даже на улице — государь и кравчий его покинули, наконец, царские покои и вышли на двор, где ждали уже царские прогулочные сани — с червленым, украшенным чеканными золотыми узорами кузовом на выкрашенных в алый и покрытых сусальным золотом широких полозьях. По спинке их плыли лебеди в коронах царских по взметнувшимся волнам, по правому боку дивные птицы-сирин пели песни, сидя на ветвях, а по левому — танцевали, взмахивая крыльями, жар-птицы и павы. Узоры диковинные были изукрашены каменьями драгоценными. Сиденья были обтянуты багряным бархатом, шитым гладкими золотыми растительными узорами, и застелены шкурами снежных барсов на алых парчовых подкладках с золотыми кистями — светлый, теплый и густой мех с круглыми пятнышками вельми нравился Феденьке. В сани была впряжена шестерка вороных лошадей в дорогих, изукрашенных золотом красных сбруях. На крыльце уж собрались все царедворцы — каждому хотелось лично убедиться, что с государем все ладно, да собственными глазами поглядеть, что Федька Басманов снова избежал царской немилости — слух об том уже разлетелся по дворцу. Как вообще такое возможно — после того как холоден был к нему государь последние дни, понять никто не мог, и начали даже шептаться, что Федька не иначе как колдун. Были здесь и раздосадованный Малюта Скуратов, и отец Федора, недоумевающий, что случилось, и боярин Таратин, весьма огорченный, что снова Федоре все с рук сошло и, конечно, Максим Григорьич. Увидав укутанного в шубу и меховую шапку и раскрасневшегося Федьку, не отводящего влюбленного взгляда от царя и следующего подле него, Максим наклонил голову, пряча улыбку. «Помирились, стало быть, — подумал он. — Значит снова Федя сам собою сделается». Он очень был за него рад. Иван и Федор будто и вовсе никого не замечали, смотрели токмо друг на друга и улыбались — один ласково, второй смущенно. Федька очень старался надеть привычную свою маску, но высокомерие сегодня все соскальзывало с его нежного личика, стоило ему встретиться глазами с государем. Подданые низко поклонились, сняв шапки, когда царь показался на крыльце, но заговорить не решались. — Царь-батюшка, как здравие твое? — прервал, наконец, тишину Григорий Лукьяныч. — Тревожились мы все за тебя, когда к службе не сошел… Нездоров ты будто был в последнюю седмицу… — Вашими молитвами, люди мои верные, — Иван обвел всех задумчивым взглядом. — В самом деле нездоров будто был, но теперь уж оправился. — Он поглядел на Федю ласково. — Федор Алексеич на меня благотворно действует, как на иных елей при соборовании. Федька при словах этих не удержался и, надменно улыбнувшись и вздернув хорошенькую головку, оглядел изумленных этим заявлением бояр. — Сегодня уж не жди меня, Гриша, заутра делами займемся, собери думу после трапезы утренней, потолковать надобно, что с Ливонией делать, — сказал государь тихо, подталкивая Федю к открытой слугами дверце саней. — Садись, Федюша, а то совсем солнце скроется, мороз ударит. — Все исполню, государь, — поклонился воевода. — Приятной прогулочки, батюшка. Иван Васильевич сел подле устроившегося уже Федьки, холоп запер за ним золоченую дверцу, и сани двинулись. Зазвенели бубенцы на расписных дугах да на конской упряжи, оставляя позади притихший и ошеломленный царский двор. За санями, на расстоянии приличном, чтоб государя не тревожить, двинулся опричный отряд, оберегая покой царя и его полюбовника. На запятках вовсе никто не стоял, хотя того и требовал дворцовый этикет. — Так, стало быть, я твой елей? — широко улыбнулся в санях юноша, поглядев на государя. — Ты мой репей, Федька! — отвечал государь шутливо, накрывая Федора почти по подбородок мягкой и теплой шкуркой. — Укройся, застудишься! — Мне жарко, государь! — пожаловался Федька, кроме того укутанный в шубу, охабень, подбитый кафтан и две сорочки. — Я как капуста! — Не капризничай, — молвил строго Иван и добавил игриво, — ты не капуста, ты матрешка, Федорушка моя. Федька от обращения этого залился краской и бросил быстрый взгляд на спину возничего, сидящего на низком облучке, но тот был далеко, да и за свистом ветра едва ли мог что-то расслышать, более того, оборачиваться ему было запрещено под страхом смерти. Государь тем временем обнял Федьку за плечи, притягивая к себе и жадно целуя в губы — морозные целования приводили к тонким кровавым трещинкам, мгновенно распускавшимся алыми нитками на нежных Фединых устах. — Как есть матрешка, — отвлекаясь от Фединых губ и уделяя внимание его закутанной шее, прошептал ему на ухо государь, скользя языком по тонкой коже — влажные дорожки замерзали на ледяном ветру. Стряхнув рукавицу, Иван скользнул рукою сперва под ирбисовые пушистые шкурки — первый матрешечный слой. Отыскал яхонтовые пуговицы Фединой бархатной, отороченной соболями шубки, расстегивая всего три из целого ряда — второй. Нырнул вглубь открывшегося мехового проема, встречая колючий от густо украшающих его драгоценных камней материал охабеня, раскрывая еще несколько застежек — слой третий. Справился и с атласным плотным кафтаном — четвертый, обнаруживая под ним наконец рубахи: гладкую шелковую и тоненькую льняную — волнующий пятый слой, поднырнув под который, государю открылась самая нежная и долгожданная матрешечка — горячий, трепещущий Федькин живот. — Государенька, — прошептал Федя, чувствуя, как медленно и необратимо ладонь царя спускается ниже, проникая в складочки его шальваров, лаская прохладными пальцами его пылающую кожу. — Государенька, не надобно, увидят! — Не посмеют смотреть, драгоценность моя, — отвечал Иван Васильевич, совершенно не собираясь прекращать эти бесстыдные ласки. — Не мысли об них, ангел мой, — государь вернулся к Фединым устам. — Ты только мой, сокровище мое, обо мне токмо и думай… Федька застонал, он и сам не знал, что сводило его с ума больше — слова ли государя или настойчивые ласки его умелой руки или сама эта непристойная обстановка — но он зажмурился, подчиняясь и отдаваясь на милость полюбовника своего. Пересмеивались колокольчики, саночки гладко скользили по укатанной дороге, и, словно соревнуясь с ними в плавности, двигалась государева рука. Закат сиял в сто сорок солнц — небеса были затянуты густыми малиновыми кулисами с нарисованными поверх догорающими оранжевыми бликами закатившегося только что светила. Снег казался розовым, будто окрашенным широкой кистью невидимого художника. Черные голые ветви редких дерев вспыхивали золотом. Федька старался стонать потише, но государь не оставлял ему никаких шансов, кусая и без того истерзанные уже морозами и поцелуями губы, проникая горячим языком вглубь, не позволяя даже вздохнуть в полной мере, лаская в такт ладонью, укрытой, как сердце Кощея, за неприступными слоями Фединых одежек. Не думать ни о чем вдруг оказалось удивительно простым занятием, и Федька скоро вскрикнул, задрожав и вцепившись в ворот государевой темной шубы укутанными в рукавицы пальцами. Иван отстранился, давая Федьке возможность вдохнуть и наблюдая за его личиком — трепещущими ресницами, расцветшими на щеках красными маками румянца, потрескавшимися уже в кровь нежными губами — в нижнюю Федька вцепился белыми зубками. Федя всхлипнул и прижался лбом к прохладному соболиному меху на царевой груди, ему было и сладко, и соромно — и глаз поднимать не хотелось. Санки летели навстречу ночи, оставляя закат позади. Федька прижимался к государю и не думал ни о чем, перед его опущенными веками вспыхивали звездочки, расцветали целые галактики. Иван осторожно освобождал перепачканную ладонь, при отступлении оправляя складочки и застегивая пуговки — делать это одной рукой было неудобно, но у государя было множество талантов. Покончив, наконец, с одеваниями, он повернул Федькино личико, обводя измученные губы его горячими пальцами, еще хранящими запах Фединого удовольствия. — Открой глазки, радость моя, погляди на небо, — проговорил Иван ласково. — Господь зажег звезды. Федька медленно вспорхнул ресницами, скользя расфокусированным взглядом по лицу государя, поднимая очи к бледно-синим пока небесам, уже усыпанным звездными брызгами, словно рассыпавшимися белыми яблочками. Запрокинув голову на мягкое изголовье, Федя глядел на несущиеся будто звезды, небесная гладь на глазах сменяла темно-синий летник на черный бархатный сарафан — от мельтешения этого у Федьки закружилась голова, он не понимал даже, открыты его очи или нет — весь мир превратился в бескрайнее звездное небо. — Вели остановить, — тихо молвил он. — Давай полюбуемся. — Стой, — крикнул Иван Васильевич, и сани встали, встряхнувшись серебряным глянцевым перезвоном. Стало вдруг тихо, как бывает, когда выйдешь из шумной комнаты в безмолвие — лишь изредка храпели кони и звучали одинокие голоса бубенцов от их движений. — Всю жизнь бы так с тобою провел, — не отводя очей от небосвода, тихо сказал Федька, снимая, вопреки запрету государеву, с руки варежку и находя теплыми пальцами прохладную ладонь Ивана. — Какие звезды сегодня близкие, кажется — протяни руки и сорвешь одну. — У меня уж есть одна, — отвечал задумчиво государь, глядя на Федю. — Я твоя звездочка? — Федька кокетливо улыбнулся, поглядев на Ивана, и добавил трогательно — так говорят о любви дети, соревнуясь в ее бескрайности. — А ты мое ясное солнце, мой сияющий месяц и все звезды, что есть в этом мире! Федька с ласковой улыбкой глядел на государя, потом вдруг прищурился, придвинулся и, обхватив Ивана за холодные щеки, притянул к себе его лицо. — У тебя снежинки на ресницах, — хихикнул Федька, — откуда? — он оглянулся вокруг. — Не падает ведь снег! Может, это звездочки? — молвил он хитро, собирая теплыми губами снежные хлопья с ресниц государя, отчего они мгновенно растаяли. — Но мокрые, как снежинки. От этих шутливых нежностей государь едва приметно вздохнул. Федька снова уселся, сползая поглубже под пятнистую шкуру и укладывая голову на изголовье. — Как думаешь, там кто-то живет? — спросил он тихонько, глядя на небо. — Где? — удивился государь. — На звездах? — Ну, да, — смутился Федя, кинув быстрый взгляд на государя, — ангелы или, может, души… — Ангелы в раю живут, Феденька, как и души, ежели заслужили, — молвил Иван Васильевич, удивленный Федиными мыслями — конечно, он знал, что чужие народы в древние времена верили в разное, но то были богомерзкие языческие верования, церковь же Христова давала вполне однозначный ответ. — А я, когда умру, стану ветром и буду жить над твоей крышей, — юноша поглядел на государя с выражением какой-то решительной нежности на лице. — И буду петь тебе колыбельные, чтоб спал ты покойно. От слов этих странных Ивана пробрал мороз, он нахмурился и сказал строго: — Глупости не болтай, Федор! Грешно! Едем в Слободу, накатались ужо! Он хотел было крикнуть возничему, чтобы трогал, но Федька вдруг повернулся к нему всем телом, поглядел в глаза с улыбкой и молвил: — Ничего не глупости! Что дурного в том, чтоб желать всегда быть вместе? Ничего не ответил государь, велел поворачивать, и санки снова зазвенели и понеслись. Федька всю дорогу прижимался к крепко обнимавшему его Ивану Васильевичу и думал о том, что ежели он и станет ветром, то государь его обратится солнцем и все равно будет недостижимо высоко.