Просто быть с тобою рядом,
Просто удержаться взглядом,
Чтобы дальше, дальше жить
«Тебе» Звери
Уж прошла неделя, как Федьке дозволено было покинуть царскую опочивальню и вернуться к своей привычной жизни. Он ходил по дворцу с еще более надменным видом, чем ранее, в полной мере осознавая свою власть и влияние на государя — батюшка его не преминул поведать ему про попавшего под горячую руку боярина Овчинина и вымышленный Малютой заговор против Федьки, который неминуемо привел к казням. Федьке стало мерзко, ибо грязный палач воспользовался его болезнью и мнительностью государя, чтоб уладить собственные дела, но при этом его переполняло и чувство ликования от того, как дорог он Ивану Васильевичу. Об том, что неповинные в общем-то ни в чем люди сложили головы зазря, он решил не думать вовсе — у него хватало забот. Вернулись в распорядок слободской и пиры, и потехи, и прогулки с государем, хоть и кутал тот его чрезмерно. Было и у Ивана Васильевича много хлопот — войны и заговоры требовали много его внимания, а оттого собирался он часто со своими советниками на думы. Иногда и Федька присутствовал, когда речь о ратном деле шла, но дипломатические вопросы его не слишком увлекали, и тогда он уходил заниматься собственными делами. Случилось так и теперь — государь с боярами обсуждали указы новые да изменения в законах, а когда покончили, и все, сняв горлатные шапки да поклонившись в пояс, покинули светлую горницу, один боярин задержался. То был давно уж вернувшийся в Слободу Роман Филиппыч, все не находивший удобного повода для разговора с государем частного. — Царь-батюшка, дозволь поблагодарить тебя за честь дому моему оказанную, рады мы были Федора Алексеича с войском его принять, — начал он издалека, кланяясь низко. — И Ксения Степановна челом бьет за счастие с мужем своим недельку провесть. — Хороша девка женушка твоя, — отвечал благодушно государь, бывший на свадьбе слуги своего около года назад, — не понесла еще? — Пока не миловал Господь дитятями, — молвил боярин, — да молимся мы с Ксенией Степановной об том усердно! — Так не молиться надо, а с женою возлежать почаще, Роман Филиппыч! Уж тебе ли об том не знать, — усмехнулся государь. — Она девка молодая, несмышленая еще, уж ты б обучил ее. Так, стало быть, и моя вина в том есть, что редко тебя от себя отпускаю. Почаще уж буду! — Благодарствую за доброту и милость твою безграничную, царь-батюшка! — Роман Филиппыч поклонился снова, целуя полу царева платья. — Дозволь узнать, как здравие Федора Алексеича? Молился я за него, виною маялся! — Какой такой виною? — мгновенно насторожился государь, глядя на боярина с подозрением. — Здоров уж Федор Алексеич, об чем это ты? — Так, стало быть, невнимателен я был к гостю дорогому, что в путь его отпустил после потрясения такого, — Роман Филиппыч изобразил скорбь непомерную на лице своем. — Уж я и возок предлагал, да Федор Алексеич отказался. Настоять мне следовало… — Об чем толкуешь, не пойму? — нахмурился царь. — Что еще за потрясение? Ежели ты об нападении разбойничьем, так Федор Алексеич воевода, не привыкать ему в бою быть. — Государь, не смею я усомниться в талантах ратных опричника первого твоего, да только ж не всякий день случается едва не погибнуть под бердышом станичника! — с покорностью отвечал боярин. — Уж я, грешным делом, помыслил, не это ли причиною хвори его стало? Иван Васильевич глядел на слугу своего хмуро и подозрительно, очи его метали молнии — понял Роман Филиппыч, что не знал царь о случае том и порадовался в душе своей, как удачно он Федору Царскую под гнев государев подвел. — Уверен ли в словах своих? — спросил Иван, голос его был ледяным, как северный ветер. — Уверен, царь-батюшка, собственными ушами от опричников за трапезой слыхал, уж так они перепугались за воеводу своего, но, слава Всевышнему, Максим Григорьич тот топор саблею своей остановил, да жизнь тем спас Федору Алексеичу, — слукавил боярин, умолчав о том, как он узнал о случившемся. — Жизнь спас? — потрясенно повторил государь. — Вот, стало быть, как… Максим… Что ж, Роман Филиппыч, ступай, да Григория Лукьяныча вели звать ко мне немедля, — в глазах государя уже пылал пожар знакомого всем гнева. Боярин с поклоном вышел, велев слугам тотчас найти Малюту, и, крайне собою довольный, удалился в свои покои. Малюта был в застенке, допрашивал, как часто бывало, чьих-то холопьев, чтоб те господ своих оклеветали. Когда к нему влетел царский рында, он бросил все и явился к государю, обтерев наскоро руки о черный кафтан, отчего тот враз приобрел тошнотворный металлический запах. — Государь, — поклонился он, явившись, — звал меня? Иван Васильевич сидел на троне и был необычайно мрачен — Малюта ума не мог приложить, что случилось, ибо не далее, как двадцать минут назад он покинул собор и был государь вельми благодушен. — Звал, — мрачно отмолвил царь. — Боярин Таратин со мною говаривал давеча, спрашивал, как здоровье Федора, да сокрушался, что из Рождествено отпустил его, — при словах этих он поглядел Малюте в глаза, отслеживая малейшую реакцию. «Вот же хитрый змей этот Роман Филиппыч, уж и тут успел влезть с заботами своими, охмурил царя-батюшку речами лицемерными! Будто кто не знает, что и он Федьку на дух не переносит», — подумал Малюта, да вслух сказал: — А что б было ему не отпустить? Федора Алексеича попробуй удержи, государь, тебе ли нрава его не знать. — Интересную деталь упомянул он, — будто и не слыша Малютиного ответа, продолжал государь, — будто при нападении разбойников лесном Федора чуть топором не зарубили, а сын твой спас его, саблю свою подставив под удар. Что знаешь об том? Искреннее удивление отразилось на лице Григория Лукьяныча, густые рыжие брови взметнулись. — Максим? — удивленно воскликнул он. — Вот те крест, царь-батюшка, ничего об том не ведаю! И боярин Скуратов размашисто перекрестился. «Вот зачем пес блудливый оставался с государем, думает, как бы Федьку от милости его отвадить, хитро, нечего сказать! Как же меня угораздило первым таких вестей государю не принесть? Ну Максим, ну сынок… вот спасибо!», — думал он. — А ведать должен! — заорал Иван Васильевич, вскакивая с трона и ударяя посохом об пол. — Узнай все, да доложи немедленно! — Исполню тотчас, государь, — поклонился Малюта и собирался уж было выйти, как государь остановил его. — И вот что, Гришка, так выведай, чтоб не знал никто, а особливо Федор. Понял меня? — сказал государь холодно, мрачные и злые мысли крутились в его голове. — Понял, государь, — Малюта снова поклонился и вышел. После разговора этого неприятного для Григория Лукьяныча, еще менее приятная беседа случилась у Максима с отцом — тот кричал не своим голосом, кляня сына за глупость и называя его сердобольною бабою, ибо не дал он тати придорожной правосудия над окаянным кравчим совершить, что был ему как кость в горле уже который год. Кроме того сердился он, что сын его родной так отца оскорбил скрытностью своею — не поведал что на дороге той произошло. На что Максим резонно отвечал, что не мог отцу такого рассказать, ибо он Федора Алексеича вона как ненавидит. Узнав все, что было ему нужно, ибо не было уж никакого смысла Максиму отпираться — лгать бы он не стал, да и не просил его об том никто — он запер сына в его светлице в тереме, запретив и сестрам, и матушке даже на этаж тот проходить и поставив опричную охрану в собственном доме, чем премного смутил домочадцев. Опосля этого он призвал всех ратников, что были в том отряде, что ездил под началом Федора в обитель и строго допросил каждого в отдельности. Большинство клялись, что не видали ничего такого, ибо заняты были сражением, да и темень уж была. Однако некоторые припомнили, что что-то подобное и правда видели. Пока Малюта занят был своим поспешным расследованием, государь раненым зверем метался по приемному покою, где застала его эта новость — он то ходил по горнице, скорыми шагами пересекая ее от стены до стены, то останавливался у окна и глядел вдаль — уж солнце начало клониться к горизонту, окрашивая небеса молочно-розовыми пастозными мазками облаков. Он думал обо всем, что успел узнать, но более всего о том, отчего Федька не сказал ему правды. Для мнительного, тревожного и одержимого идеей заговора и измены царя сокрытие истины равнялось лжи, а ложь была чистым предательством. Человек, которого часто обманывали, разучается верить людям, а ежели уж кому и удается пробиться сквозь каменную стену недоверия и, проникнув туда, обмануть, пусть даже не желая того, ранит необычайно глубоко. Именно так ощущал себя Иван Васильевич — преданным, униженным, растоптанным ногами гадкого мальчишки. Ежели он утаил это, что еще мог он утаивать? В чем обманывал государя своего? Была ли и любовь его искренней? Федька был лишен его подозрений все эти годы: он не слушал наветов на него, не позволял никому слова о нем сказать дурного — верил лишь Федору, достаточно было тому словечко молвить. Но сегодня то не было челобитной, из заботы и вины поведал ему боярин Таратин о случившемся, и не поверить ему причин у государя не было. И ладно бы Федька просто не рассказал о случившемся, но ведь они говорили о том случае, государь знал о нападении, стало быть, Федор нарочно не рассказал ему — отчего? От мыслей этих мрачных и тревожных оторвал его Малюта, вернувшийся с докладом. Он поведал царю, что все было именно так, как сообщил ему боярин и что опричники не сказали ни об чем ранее, ибо Федька велел всем молчать. Тут уж гнев с новой силой захлестнул Ивана Васильевича, глаза его горели огнями преисподней. — Что прикажешь, государь? — молвил Малюта, рассчитывая если не на казнь, то хотя бы на опалу Басмановского щенка. — Что с Федором Алексеичем решишь? Обманул он тебя, государь! А коли что супротив тебя задумал? Дозволь потолковать с ним по-свойски. Слова Малюты били наотмашь и еще более подливали масла в огонь терзаний государя — на то и был расчет. Но гнев его сменился усталостью, будто все бремя мира легло на плечи царя, норовя раздавить, не позволяя сделать вдох. Сердце его будто сжала когтистая лапа и никак не желала отпустить. Иван медленно перевел тяжелый взгляд на Малюту, и не укрылось от него то кровожадное предвкушение расправы, что слуга его пытался за напускным смирением и заботами о государе своем утаить. — Гриша, — проговорил он вкрадчиво и тихо, на шаг к Малюте подходя, нависая как скала ледяная, — любишь ли ты государя своего? — Больше жизни люблю тебя, царь-батюшка! — от вопроса этого верный опричник растерялся. Видит Бог, он и правда любил государя, и оттого старался так, крамолу изводя, оттого и бояр всех ненавидел, ибо ревновал непомерно, ежели к кому еще Иван Васильевич благоволил. — Знаю, что любишь. И я ценю тебя за труды твои. Так не вводи же меня во грех против Федора речами своими обвиняющими. Он утешение мое единственное в трудах моих, Бог мне его послал. Уж говорил тебе и более повторять не желаю — не твоя забота Федор, не тебе с ним толковать… — устало молвил государь, прикрывая глаза, и добавил жестче, — ежели хоть волос с головы его упадет, я не посмотрю, что ты слуга мой верный, собственными руками жизни лишу. Ступай теперь. Сыну благодарность мою передай, что жизнь Федору Алексеичу сберег, скажи, что не забуду я того, чего желает просить у меня может. С Федором сам побеседую. Приказ мой прежний — ни слова не говори ему да проследи чтоб и другие не сказали, раз так хорошо тайны хранить умеют. Оставшись один, государь тяжело опустился на трон, прикрывая глаза ладонью. В комнате уж стемнело, но он не позволил слугам войти, чтобы зажечь свечи. «Горе мне, горе! — устало бормотал он. — Никому веры нет! Андрей сбежал, Настеньку отняли, Филипп предал, Федя… а что Федя?». Государь был вспыльчив, но мудр, а потому мысли его постепенно обратились к причинам случившегося — что заставило Федора так поступить? Он вспомнил Федино личико, его полные обожания глаза, его стоны, его поцелуи — нет, нельзя так слукавить, невозможно столько времени играть любовь — чувства Федькины настоящие, искренние. Не хотелось глупому мальчишке, едва на свободу выпущенному, снова взаперти оказаться. Однако ж он проучит его, не позволит охальнику безнаказанным остаться — на многое закрывает он глаза, но на ложь не закроет. *** Совсем уж вечером, после службы и общей трапезы, государь и Федька сидели в царских покоях за шахматной доской. С недавних пор государь выдумал новую забаву премного его развлекающую: играть с Федей в шахматы, а ежели — то есть когда — тот проиграет, ибо стратег из Федора был не ахти, принуждать его в качестве приза своего читать государю вслух книги душеспасительные. Федьке это страх как не нравилось: он краснел от стыда и обиды, ибо читал он скверно и бесконечно запинался, но отказаться не смел. Однажды он попробовал, но государь ответил, что играть его не заставляет и умельцев шахматных у него во дворце найдется много, а потому Федор может не играть с ним вовсе. Но такой вариант Федьку не устраивал — он хотел заполучить все внимание государя безраздельно, доставало уж того, что он весь день в заботах, не хватало еще чтоб вечером при нем бывал кто другой. И вот теперича Федька сидел на резном табурете напротив царя, подперев голову рукою и хмурясь, и глядел на фигуры на поле, пытаясь найти выход из положения, в которое поставил его искусный весьма в игре этой государь. От интенсивности мысли он беззвучно шевелил пухлыми губками, прикидывая ходы, и походил тем на дитя. Этим вечером Федька был необычайно весел — все пересказывал государю забавные, по его мнению, дворцовые сплетни и заливисто хохотал, глаза его блестели, сережки звенели. Одет Федька был в травянисто зеленый кафтан с оранжевыми и изумрудными набивными узорами и расшитый крупными рубинами, который в натопленной горнице был распахнут, являя миру яркую апельсиновую рубаху. Образ его завершался узкими гранатового оттенка парчовыми голенцами и сафьяновыми сапожками темного изумрудного цвета. Государь глядел на него и не мог налюбоваться. «Словно райская пташка, Богом мне дарованная», — думал Иван, обводя Федьку взглядом. За окнами выла метель, засыпая Слободу высокими рыхлыми сугробами и колотя ветром в убранные ставнями окна. Царь был необычайно молчалив и задумчив, разлилась тоска по сердцу Иванову. Сколько ни думал он, что делать ему с Федором — все не мог решить. Федькина беззаботность, обычно ему приятная, выводила его нынче из себя, царю казалось, что весь этот случай выставляет его слепцом и дураком — а выглядеть так ему весьма не по нраву было. Потому он хмурился, и снова гнев в нем страшным вихрем закручивался. Видя состояние государя и не разумея, чем оно вызвано, Федька щебетанием своим пытался Ивана Васильевича отвлечь, но ничего не помогало. — Ты отчего такой смурной сегодня, царенька? — не выдержал Федька, сделав наконец очередной неудачный ход белой ладьей. — Думы терзают меня мрачные, Федюша, — молвил Иван Васильевич, нахмурясь еще пуще. — Прав ли я в тяжкой борьбе своей? — Прав, батюшка, — без промедления ответил Федька. — Прав… — повторил государь с усмешкой, поглядев Федору в глаза, и не было в том взгляде ничего доброго, у Федьки даже мороз по коже прошел. — А вот молви мне, соколик мой, ежели кто из ближайших моих измену допустил в сердце своем, как наказать его следует? От слов этих Федька оцепенел — он без запинки бы ответил, что измена должна быть наказана смертью, но упоминание ближайших его смутило — о ком шла речь? Что он, Федька, сегодня пропустил? — Со всею строгостью, государь мой, — ответил осторожно Федор, не предлагая ничего конкретного. — На все воля твоя, дело царево — дело правое. — А сам ты мне ничего поведать не желаешь? — продолжал царь, и голос его стал даже ласковым, но перемена эта Федьку только напугала еще пуще. — Н-нет, — Федька побледнел. Жизнь с Иваном Васильевичем была похожа на мореплавание — нельзя было знать заранее, когда грянет шторм, сметая все на своем пути, и где притаились коварные рифы. — Ну же, Феденька, я игумен твой, покайся, очисти душу от грехов, поведай государю своему, о чем поведать ранее не смел, — голос царя был вкрадчивым и тихим, составляя разительный контраст с его глазами — жестокими, темными от гнева. От слов этих Федьку будто ошпарили кипятком, а после сразу бросили в прорубь, он невольно обхватил себя руками и поглядел на государя широко распахнутыми испуганными глазами. — М-мне н-нечего рассказывать, свет мой, — пролепетал он, — и т-так все тебе ведомо. Это было, конечно, неправдою, ибо много чего утаивал Федька от Ивана Васильевича и сейчас судорожно размышлял, о чем именно государю стало известно, и какая его шалость настолько разгневала грозного правителя. — Прав ты, Федор, все мне ведомо! — государь поднялся, нависая на растерянным Федей. — Отчего не от тебя я узнаю, что снова тебя чуть не умертвили? — Так ты об этом? Это же пустяки, ничего со мною не случилось, — Федька понял наконец, из-за чего был этот внезапный скандал. — Я просто тревожить тебя не желал, — слукавил он, очаровательно улыбнувшись. И это было чудовищной его ошибкой и последней каплей в чаше терпения царя. — Ты как государю своему лгать смеешь, паршивец! Никуда не пущу боле, в тереме запру, лишу звания воеводского, будешь бумаги перебирать да гладью вышивать! — закричал страшным голосом Иван Васильевич, ударяя кулаком об стол, отчего тот пошатнулся и фигуры упали на поле. Еще мгновение и шахматная доска с треском отлетела в стену, рассыпая салютом драгоценные искусные фигурки. Иван Васильевич был вне себя. — Да и так ты меня никуда не пущаешь! — закричал Федька в ответ, сжимая кулаки и вскакивая. На глазах его уже блестели слезы. — Ты год назад уж обещал, а лишь теперь дозволил поехать, да и куда? В монастырь бабий! Уж скоро сошлешь меня туда к девкам! Шуйский Кострому брать поехал, а я бумажки твои вожу! Федька понимал, что надо смолчать, упасть на колени и целовать государю ноги, умоляя о прощении, а уж после, когда царь остынет и начнет задаривать его дарами ценными, тогда просить чего угодно и все исполнено будет. Но так ему обидно было, что слова против его воли срывались с уст. — Пойди с глаз моих прочь, неблагодарный! — голос государя ударил молнией, прерывая Федькину истерику. За дверями слуги и рынды невольно сжались, желая исчезнуть. — Вон! Федька уставился на государя изумленно: царь бывал с ним жесток и ранее — уходил и оставлял его одного, не удерживал, ежели Федька убегал в слезах, бывал с ним просто груб или насмешлив, но никогда, никогда государь не прогонял Федора прочь. От удивления, Федька перестал даже плакать, вытер глаза и, ни слова не говоря, развернулся и вышел за дверь. При появлении его караульные потупили взгляды. «Прекрасно, слышали чай каждое слово», — с досадой подумал Федька, гордо проходя мимо. Он едва сдержался до своей опочивальни, но там уж дал волю эмоциям: накричав на Демьяна, чтоб тот вышел вон и оставил боярина, он упал лицом в подушку и горько разрыдался в голос. Он не понимал, чем заслужил такую жестокость — во всем происходящем виноват был сам государь, ведь это он его не пускал из Слободы, он вынудил Федьку не сказать правду. Да, однозначно, царь был причиной его молчания и вот теперь сам же злился на него. Между ними бывали ссоры и ранее, Иван Васильевич был скор на гнев и Федя нет-нет, да и попадал под горячую руку. Казалось бы, живя с таким человеком, Федька давно должен был привыкнуть и отрастить броню, но нет — каждый раз ему бывало больно и невероятно обидно. Он долго еще плакал, но наконец заснул, как всегда с ним бывало после истерики. Государь же спать не мог, он до ночи просидел в кресле, мрачно глядя в одну точку и размышляя о случившемся — несдержанность его и гневливость весьма портили ему жизнь, но в этот раз Федор заслужил его немилость. Наконец он лег в постель, но подушки все еще хранили слабый аромат жасмина от Фединых шелковых кудрей. Лежать в холодной, пустой и слишком широкой для одного кровати было невыносимо, и государь удалился молиться, прося Господа даровать ему терпение и милосердие и научить, как правильно поступить. Но сколько б ни молился он в ту ночь, облегчение не наступало, глух был Царь Небесный к царю земному. Лишь под утро, измученный молитвами, поклонами и душевными терзаниями, Иван немного соснул, приказав сперва переменить все перины и подушки. *** Извиняться Иван не умел, да и гоже ли извиняться государю перед холопом, даже самым любимым. Оттого каждая вспышка гнева его заканчивалась некоторым уроном для царской казны и дарами богатыми для Федьки. И полюбовник его юный всегда ему все прощал. Да, воистину Федор Басманов извинял государя своего, да и был ли у него выбор? Федька прощал Ивана из любви, ибо не мог не простить, не мог жить без возлюбленного своего. К счастью своему, Федька не ведал, не думал об том, что любовь государя — что клетка золотая, на дюжину замков запертая. Что и жизнь, и судьба его в руках правителя грозного и беспощадного, что нету у него пути назад из связи греховной этой, ибо жадный и ревнивый государь всея Руси скорее сломает и выбросит игрушку свою, чем отдаст кому или на волю вольную выпустит. Следующим утром Федька проснулся не в духе, ибо спал он так себе, уснувши в украшениях да нарядном платье. Кликнул Демьяна, потребовав зеркало, а, поглядевшись, протяжно вздохнул — вид у него был взъерошенный и помятый. Впрочем, скоро боярина умыли, причесали, приодели и он снова стал самим собою — пригожим царским кравчим Федором Басмановым. — Государь не приходил? — спросил он у холопа между делом. — Нет, Федор Лексеич, — тихо отвечал Демка, уже знавший обо всем случившемся, ибо слухи по дворцу бежали скорее мышей. — И ничего не передавал? — уточнил Федор. — Нет, батюшка, — молвил холоп. На том разговор прекратился, а Федька призадумался: обычно ночи государю хватало, чтобы осмыслить свои злодеяния против любимого мальчика. Однако ни утром, ни днем, ни даже вечером государь не появился, впрочем, и вестей от него не было никаких. Вопреки угрозам своим, Федьке он ничего дурного не делал и вообще весь день покоев своих не покидал. Федька слышал, что государь был не в духе и решил его пока не трогать. На следующий день они увиделись лишь за обедом, где не увидеться никак не могли — Федька все еще был кравчим и обязан был прислуживать государю. Однако Иван Васильевич не удостоил его ни взглядом, ни словом, приказав одному из стольников подносить ему кушанья и быстро удалившись. Это взволновало Федьку уж не на шутку — никогда такого прежде не бывало. Спустя пару дней, повстречав Ивана Васильевича в коридоре, Федька попытался с ним заговорить, но тот молча прошел мимо, устало прикрыв глаза. Вид у него был печальный и изможденный. Шли дни, жизнь Федьки не особо изменилась: государь не отослал его из дворца, не лишил чинов, не забрал даров своих, он просто Федьку будто не замечал — не говорил с ним и не глядел на него. И хотя виделись они каждый день, проку от того не было, и встречи эти в трапезной только сильнее рвали сердца им обоим. Еще одним ужасным испытанием для Федьки стали взгляды, шепотки и ухмылки, коими его осыпали абсолютно все — кто в глаза, а кто за оные. Дворец кипел слухами, что мол пелена наконец спала с очей государя и Федора Царская получил по заслугам своим. Один лишь Максим смотрел на него с тоской и жалостью, чем бесил Федю еще пуще, ибо именно его он считал повинным в случившемся. Федька не понимал, как себя вести и что делать, он не разумел отчего царь зол на него и не умел попросить прощения, а потому лишь плакал каждый вечер в подушку, хотя спал по-прежнему прекрасно. Снилось ему еженощно, что он с государем своим возлюбленным, а потому утром его всегда ждало разочарование и поднимался он в весьма дурном настроении. Жить в постоянном ожидании и неизвестности было невыносимо. *** Неделя минула, а ситуация никак не изменилась, разве что разговоры поутихли да глазеть на него уже не решались. Видеть Федьке никого не хотелось, и он большую часть времени проводил на поварне или в покоях своих. Вот и теперь крутился он на кухне, приглядывая чтоб стол государев был в порядке. Здесь и застал его Максим Григорьич. — Федор Алексеич, — позвал он негромко, заходя через низкую дверь, — вот ты где! А я тебя повсюду искал! — Чего тебе? — зло бросил Федька. — Потолковать с тобою желаю, удели времени немного, — попросил Максим, игнорируя, как и всегда, Федину грубость. — Не о чем мне с тобою толковать, — обронил Федька спесиво и добавил обиженно, — ты ему сказал? — Не я, — молвил Максим тихо, — Федор Алексеич, давай выйдем, тут люди кругом. Максим многозначительно приподнял брови и обвел глазами комнату, как бы говоря, что люди эти хоть и неприметные, да все слышат и потом кому надо доложат — он прекрасно знал, что у батюшки его повсюду свои холопы расставлены. Федька закатил глаза, но все ж вышел с боярином в коридор. — Ну, чего тебе? — спросил нетерпеливо. — Поговорить, — в третий уж раз ответил Максим, настойчивости ему было не занимать. — Наедине. Федька вздохнул и снова закатил глаза, всем видом давая понять, что разговора он этого не желает, но все ж прошел с Максимом в маленькую полутемную комнатку, где стояла царская посуда, и затворил за ними дверь. Даже в новом своем непонятном положении вел он себя крайне напыщенно. — Доволен? Одни мы здесь! Говори теперь! — Федька нахмурился и, скрестив на груди руки в дорогих перстнях, оперся плечом о стену. — Прежде всего, не я государю поведал о случившемся, — начал боярин, преданно глядя Федьке в глаза. — Кто ж тогда? — перебил его Федька, приподняв брови. — Роман Филиппыч, — тихо молвил Максим Григорьич и поспешно добавил, — обещай мне токмо, что ничего супротив него не сделаешь! Без злого умысла он! — Максим и сам не верил своим словам. — Еще чего! — хмыкнул Федька и, сжав кулаки, зло проговорил, — Только дай срок! Уж он мне за это ответит! Как же без умысла! Он терпеть меня не может! — Федя, — краснея, молвил Максим, — да тебя вообще мало кто терпеть может… Ты зачем его пред женою оскорбил? Он тебя хлебом-солью встречал, а ты ломоть в грязь бросил! — А что, мне надо было есть его руками, которыми я станичников рубил? — вспылил Федор. — Ты почто его оправдываешь? — Не оправдываю я его, — Максим отвел ясные свои глаза, — он скверно поступил, знал наверняка, как государь разгневается… — Откуда знаешь, что он наговорил? — спросил спокойнее Федор. — От батюшки. Он прибег тогда от государя, так кричал на меня, что я… — Максим замялся. — Жизнь мне спас, — подсказал с издевкой Федька — оба они знали, как Малюта к нему относится. — Да… — тихо подтвердил он. — Перепугал матушку, сестриц, в горнице меня запер, дозорных поставил… чтоб только я тебе не рассказал, — Максим снова покраснел до корней волос. У Федьки от изумления аж брови на лоб полезли — хороша ж любовь отцовская, Алексей Данилыч никогда бы так с ним не поступил. И Максим, стало быть, его не предавал. — Федя… — Максим поглядел на него тревожными серыми глазами, — я о другом хотел с тобою потолковать… — он засмущался и отвел взгляд. — Ты сам не свой последние дни! Что случилось? Вы поругались? Федька поглядел на него потерянно и только плечами передернул. — Ты можешь сказать мне, слышишь? Я сохраню все в тайне… — Максим снова заглянул Феде в глаза — они были печальными и растерянными, вся спесь спала с Федьки, он стал как тогда на крыльце. — Тебе ведь легче станет. Гневается он? — Гневается, — тихо молвил Федька, краснея и опуская длинные ресницы, даже голос у него изменился — стал каким-то безжизненным. — За что? — уточнил Максим, царя он никогда не понимал. — Что сам я не рассказал ему о случившемся, — через силу выдавил Федя. — Так ты же о нем заботился, не хотел его беспокоить! Как он не разумеет? — воскликнул Максим. — Да не потому я смолчал! — Федька судорожно вздохнул и, поморщившись, поднял взгляд. — Я просто не желал, чтоб он меня опять от себя никуда не отпускал! Максим, какой же ты наивный, право дело! Тебя так просто обмануть, — прибавил он, серьезно глядя в глаза боярину. — А государя — нет, ему все ведомо, все что в мыслях и сердцах сокрыто… — Ну, а говорил ты с ним? — спросил Максим, понимая наконец, что произошло. — Он и слушать не желает, не глядит на меня даже, мимо проходит, ни словечка не сказал мне, — Федька вдруг жалостно всхлипнул и обхватил себя руками. — А что я сделал такого? Ну подумаешь, не рассказал! «Совсем как Катенька, когда ее сестрицы замучат», — подумал вдруг Максим и так ему жалко Федю стало, что сердце захолонуло. — Федя, это же Иван Васильевич, он не верит и так никому, уж батюшка сказывает, что всех во всем подозревает, — сказал Максим рассудительно, беря Федю за локоть, — ты видно его обидел скрытностью своею, он верно тревожится, что доверять тебе не может более… Федька вскинул на Максима изумленные очи — сам он так про это не думал, ему не хватало душевной чуткости, чтобы понять чувства государя, и он видел непомерное наказание за маленькую оплошность и страшно обижался. — Поговорить вам надо, — продолжал Максим, — извинись перед ним, он простит тебя. Федя, тебе гордыня глаза застит, но то грех большой… Иногда нужно гордостью ради счастья поступиться. Максим говорил искренне — он желал Феде счастья, желал видеть снова его улыбку, неважно кто был ее причиной. — А ежели он не простит меня? — вдруг молвил Федя тихо и жалобно. — Я не могу без него жить, не хочу… И он заплакал, как дитя, всхлипывая и обливаясь слезами — все страхи и обиды последних дней, все его терзания душевные пролились солеными каплями. — Ну что ты, полно! Обязательно простит, — Максим обнимал Федьку, гладил по бархатной спине, по шелковым волосам, и сердце его собственное колотилось от Фединой близости. — Он тоже страдает, разве не видишь сам как он переменился? Он любит тебя, Федя, а любовь все простит… Да, юный боярин Скуратов знал это как никто — любовь долготерпит, милосердствует, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит и все прощает. *** Все эти дни государь спал скверно, не помогали ему ни молитвы, ни песни, ни сонные зелья — все одно просыпался с вырывающимся из груди сердцем и только одним вопросом терзался: «Прав ли я в жестокосердии моем?». Видел он, что Федька страдает, он и сам мучался. Не мог он видеть его потерянного взгляда и бледного лица, не мог не читать по нему, сквозь напускное высокомерие, нехитрые Федькины эмоции, как по книге. И простить не мог тоже — каждый раз как решал Федора позвать, снова в нем гнев закипал, и он не звал. Так и жили они — два гордых человека, не умеющих пойти на уступку. Однажды, идя коридором и услыхав, что о Федьке болтают, он так разгневался, что немедля призвал Малюту и повелел вырывать язык каждому, кто хоть слово о кравчем молвит. Пролилась кровь болтунов, да разговоры зато мигом утихли. Знал государь, как Федька тяжело слухи о себе переносит, как тревожится, что подумают об нем, не хотел он его еще пуще мучать. Надо было бы отослать Федора в Москву или в Елизарово, а лучше бы назначить окольничим в Костроме, раз уж так она далась ему — он уж и приказ составил, да не подписал — не мог Иван его отпустить, не мыслил жизни своей без его небесных очей. «С глаз долой — из сердца вон» не работало с государем, ибо чем дальше Федька был, тем сильнее Иван терзался. Умаявшийся бессонницей, лишь на осьмой день государь соснул ввечеру, а не под утро, и приснился ему сон. Стояло лето — жаркое, душное, липкое — явно июльское. Воздух звенел от стрекота кузнечиков, белые бабочки перелетали с цветка на цветок, травы едва-едва колыхались от легкого ветерка. Государь был в своем саду в Слободе, стоял подле качелей на высоких резных, изукрашенных цветами столбах, оплетенных вьюнками. Он обернулся и уперся глазами в женскую спину в легком белом летнике с серебряными узорами, девица стояла под высоким раскидистым жасминовым кустом, что рос под самыми окнами опочивальни Ивана Васильевича, наполняя и покои, и сад ароматом своим. — Настенька! — позвал он, узнавая жену свою первую, любимую. Женщина не шелохнулась, будто не слышала, стояла, любуясь цветами. Он подошел к ней, тронул за плечо, и она резко обернулась, взметнув белые свои одеяния. Перед ним стоял Федор в ее платье — он помнил этот летник — и с покрытой головою: не видно было ни шеи, ни волос, даже щеки были частично закрыты. По лицу его текли слезы, он смотрел на Ивана обиженно и осуждающе, глаза его дивные лазурные покраснели и опухли. — Ты виноват в смерти ее! — сказал Федор, глядя государю в глаза. — Ты не сберег! Погубил ты Анастасию, и меня погубишь! Погубил! Сад исчез вдруг, государь оказался в Вознесенской церкви в Москве, храм был пуст, отчего-то вместо свечей удушающе пахло жасмином. Посреди зала на высоком постаменте стоял открытый гроб, окруженный высокими и толстыми свечами в золоченых подсвечниках. Свечи горели, и пламя их дрожало, отбрасывая пугающие тени на расписанные иконами стены, отчего казалось, что Святые ожили и пришли на отпевание. Иван подошел ко гробу и заглянул в него — он ожидал увидеть жену, но увидал кравчего своего — красивого, юного мальчика с нежным невинным личиком. Тот был бледен, недвижим, безжизнен. В голубом атласном кафтане, в коим ходил в храм на Рождество, в сережках царицыных первых, убранный ветками жасмина и с золоченым венцом на лбу с изображением Иисуса Христа, Богородицы и Иоанна Предтечи. Ужас сковал сердце государя. — Федя! — в исступлении прошептал он, хватаясь за край гроба, чтобы не упасть. — Феденька! Чадо мое возлюбленное, цветок мой вешний, радость моя… Очи Федьки вдруг распахнулись, он уставился на государя немигающим голубым взглядом в обрамлении темных ресниц. — Почто погубил ты меня, царенька, свет мой ясный? Не найдешь ты утешения в другом… — бескровными губами молвил Федор. В ужасе проснулся царь, выныривая из сна своего страшного, как утопающий выныривает из волн губящих. Он не мог вздохнуть — горло его сдавило невидимой рукой, сердце бешено колотилось, государя била дрожь, все тело его пылало. Тщетно пытался он кликнуть слуг — голос ему изменил. Он обвел глазами опочивальню свою и постель подле — она была пуста. «Это сон, кошмар всего лишь», — убеждал себя Иван Васильевич, крестясь и пытаясь успокоить дыхание, но лицо Федино белое с венцом похоронным на челе все стояло пред его взором. Наконец он совладал с собою и кликнул холопа своего верного Митрофана, который явился тотчас. — Федора приведи мне! Немедля! — безумно потребовал государь.