И зачем мне право моя душа,
Если ей у тебя, мой гость, хорошо.
«Рапунцель» Мельница
Войдя в опочивальню, государь увидел занятную картину. Феденька снова был едва одет, потому что топить менее государь так и не повелел — на юном его полюбовнике была тоненькая шелковая косоворотка цвета густой темной лазури с золотым шитьем, расстегнутая на вороте на все пуговки и карминовые шелковые шальвары. Федька сидел на постели, скрестив босые ноги, и смотрелся в большое зеркало, которое держал его холоп, стоя на коленях подле кровати. Зеркало было в резной золоченой раме, и отражение Феди выглядело прекрасной картиной руки итальянского мастера. Цвет его рубахи точно копировал обыкновенный для ренессансного изображения одежд Богоматери тон, отчего Федя казался сущим ангелом. Перед боярином стоял массивный золоченый ларец, который утром ему принесли от государя — сундук был полон всевозможных драгоценных украшений, что привезли с посольствами, и Федька был волен выбирать все, что ему приглянется. Иван Васильевич был к нему особенно добр и внимателен в эти дни: не умея выражать чувства свои словами, он одаривал юношу сверх всякой меры. На постели между ларцом и зеркалом были рассыпаны золотые ручейки ожерелий да серег, браслетов да перстней, сияющих разноцветными каменьями. Федька примерял украсы и довольно вертелся пред зеркалом, качая головою и помахивая запястьями в браслетах, будто маленькая обезьянка, допущенная в сокровищницу. — Ну, погляди! Погляди токмо! Ну разве ж не я на свете всех краше? — Федька улыбался своему отражению и требовал от Демьяна невозможного — увидеть хозяина за высоким зеркалом в своих руках он никак не мог. — Ты на свете всех милее, всех румяней и белее! — раздался голос государя от двери, бесшумно отворенной спальником пред царем. Федька покраснел от смущения, застигнутый государем за таким соромным, бабьим практически занятием. Он опустил очи долу и отвернулся, а Иван совершенно по-мальчишески рассмеялся. Только Федор Басманов умел так его рассмешить. — Смотрю, не скучаешь ужо, соколик мой, — молвил государь отсмеявшись. — Надо было сразу тебе вместо медведей да скоморохов казну царскую прислать. Федька покраснел еще пуще, но вид такого счастливого и веселого царя заставил и его смущенно улыбнуться. Он глазами велел Демке уйти, что тот с нижайшим поклоном и огромнейшей радостью исполнил — в присутствии царя он робел. Федька и государь остались одни в опочивальне. Иван сдвинул Федькины побрякушки в сторону и сел перед ним на край постели, взгляд его при этом был таким шаловливым, каким Федька редко его видел — будто пузыри шампанского искрились. Федька залюбовался государем, как во сне протянул руку и погладил того по лбу, проследил пальчиком брови, скользнул по горбинке носа, обвел уста и невольно облизал губы, словно перед ним был не царь, а сахарный петушок. Федька опустил длинные ресницы и прижался к устам Ивана своими, подаваясь вперед, обнимая царя за плечи, скользя теплыми ладонями по бархату царского платья. — Государь, — простонал Феденька, прерывая поцелуй, — я соскучился… — Дела государственные первее дел постельных, цветок мой вешний, — молвил государь, прекрасно понимая, о чем скучает Федька, и усмехнулся ласково. — До вечера потерпи уж, тогда потешимся. Федька недовольно засопел и отвернулся к окну, скрестив руки на груди и надув губки. Пряник, спавший в подушках, проснулся и сонно поглядел на хозяина, тихо мяукнув. — Опять надулся, Феденька… Ну что ж, не желаешь, видно, ты вестей узнать, ангел мой, — скрывая улыбку, проговорил Иван Васильевич. Он прилег на перину, подперев голову ладонью и принялся лениво перебирать золотые сережки, лежащие подле. Федя поглядел на него и нахмурился, решаясь на отступление. — Какие вести? — спросил он с интересом. — Ох, Федюша, вижу, что не любопытно тебе, уж в другой раз поведаю, — отвечал государь, нарочно на Федьку не глядя. — Государенька, свет мой ясный, — Федька обернулся к нему всем телом и взял за плечо. — Ну скажи, скажи! Мне любопытно! Глаза у Федьки заблестели, и он заерзал от нетерпения. Дразнить его было сущим удовольствием. — Посла давеча османского принимал, — лениво молвил царь, — послание он привез от салтана… — И что же в нем? — перебил нетерпеливо Федя. — Пишет, что есть у него кот тибетский в Константинополе… — Что?! — воскликнул Федька, подпрыгнув на постели и подавившись вздохом. — Не шутишь ты? Нашелся котик? В голосе Федьки слышался такой неподдельный детский восторг, что государь не смог более играть в свою игру — поглядел на Федьку и улыбнулся. Очи юноши сияли от радости, он улыбался так широко, что даже ямочки обозначились выразительнее обычного да засияли ровные жемчужные зубки. — Нашелся, — подтвердил Иван и тут же был сметен навалившимся на него сверху Федором. Федька ловко оседлал государевы бедра и без разбору принялся покрывать его лицо быстрыми короткими поцелуями, смеясь и повторяя: «Нашелся, нашелся!». Пряник в испуге соскочил с кровати и скрылся под лавкой. Наконец Федя угомонился и улегся сверху, обнимая Ивана и прижимаясь к нему всем телом. — Я так люблю тебя! — молвил он. — Благодетель ты мой, царь мой, свет мой, мое солнце и звезды… Ты ведь послал за ним ужо? — Послал, — подтвердил Иван. Федька прижался еще сильнее, казалось, еще чуть и он сломает Ивану ребра. Государь, впрочем, не возражал и обнимал его в ответ, и целовал в пушистую кудрявую макушку. Они лежали так и лежали, слушая стук сердца друг друга. Наконец Иван перевернулся на бок, укладывая Федьку рядом, глядя на его счастливое личико, гладя его мягкие щечки. Он взял вдруг с постели золотой гребень с алмазами, что валялся в драгоценностях, и убрал им Федину длинную прядь. — Федорушка моя, — молвил он ласково, любуясь, — зазнобушка… — Государь, он же совсем бабий, — смущенно пролепетал Федор, его сводила с ума нежность царева голоса. — Я ж не девка все же, я воин… — Ежели прикажу, то девкой будешь, — тихо и как-то совершенно без угрозы ответил Иван. Федины щеки будто покрылись маковыми лепестками, он покраснел почти до слез — они оба знали, что государь прав — Федя стал бы для него кем угодно, лишь бы он любил его, лишь бы был с ним. От любви этой — какой-то безумной, безудержной, затапливающей и всепоглощающей, совершенно неподвластной ему, сжимающей его юное сердце своими нежными лапами до боли — Федьке хотелось расплакаться. Иван по-своему истолковал эту перемену. — Глупенький, — с улыбкой молвил царь, привлекая Федю в объятия, — я же потешаюсь над тобою. Вытри слезки, у меня для тебя еще один дар имеется. — Какой? — сдавленно спросил Федька, отвлекаясь от своей трагедии. — Обожди, узришь, — Иван поцеловал Федю в лоб и, поднявшись, кликнул спальника и велел занести подношение османского султана. Четверо слуг внесли просторную золотую клетку, наполняя опочивальню пением и щебетанием. — На стол поставьте, — велел Иван Васильевич, — и вон ступайте. Клетку водрузили на широкий стол, где государь иногда работал по вечерам, и с поклоном вышли. Федька, босой и полуголый, совершенно никого не смущаясь, соскочил с кровати сразу же, как только птиц внесли. Он едва утерпел, чтобы не броситься к клетке — такого сорома он себе позволить не мог, он же не дитя какое. Но только дверь за холопами закрылась, как Федор оказался уж подле нее. Никогда в жизни он не видал таких красивых пташек. Они были маленькими и худенькими, каждая была окрашена во множество цветов — мордочка была одного цвета, головка другого, шейка третьего, грудка — самая яркая деталь — четвертого, спинка пятого, животик шестого и хвостик седьмого! Птички будто были покрашены художником, хотя никогда в жизни не видал Федька у живописцев таких красок — воистину природа неподражаемый создатель. Были тут и яркие особи, и пастельные, будто краски смешали с молоком. Клювики у них были светлыми, окрашенными на конце в красный и оранжевый, отчего казалось, будто уста у них напомажены. Федька широко распахнутыми глазами глядел на диковинку, открыв от удивления рот. — Какие пташки! — Федька хлопнул в ладоши от восторга, отчего не снятые им браслеты матово звякнули. — Государенька, кто это? Как зовут? Никогда таких не видывал даже в книжках! — Амадины это, Феденька — ответил Иван, — редкие птички с далекого острова. Любы тебе? — Очень, очень любы! — Федька поглядел своими чудными голубыми глазками Ивану в очи и попросил с улыбкой. — Дозволишь себе оставить? — Дозволяю, пташка моя, — улыбнулся государь в ответ, глядя на Федьку ласково. — На тебя похожи, глянь нарядные какие, — с усмешкой молвил он. — Краше, — улыбнулся Федька, — даже у меня таких кафтанов нету. Гляди, какой у этой цвет — словно фиалка, а этот алый, словно маки, а этот розовый, как закат летний… Ой, какие расчудесные! Федька засунул палец между прутиками и амадина села на него, поглядывая любопытным глазом на Федора. — Погляди! Гляди, царенька! Ручные! — воскликнул Федька, и вспугнутая голосом его пташка упорхнула. — Можно их достать? — Не можно, ангел мой, то не соколы и кречеты смышленые, а маленькие пташки неразумные, они разлетятся и погибнут, непривыкшие к зиме русской лютой, — отвечал ему, как дитяти, Иван Васильевич терпеливо. — Пусть в клетке уж сидят, им самим же так покойнее. Федька кивнул, он не понаслышке знал то, об чем молвил государь. — Ну, тешься тут с пташками да с сережками, Федюша, а мне вернуться надобно к заботам государственным. Вечером с тобою потолкуем, — государь погладил Федьку по голове и вышел. Федька опять остался один в своем заточении, ему страсть как надоело сидеть в горнице и хотелось на мороз, вдохнуть полной грудью хрустящий зимний воздух, но лекари не дозволяли, а государь и вовсе не разрешал ему покидать опочивальни, опасаясь сквозняков. Он уселся в царское кресло подле стола, уперев босые ступни в его край, и принялся рассматривать птиц и их чудесный дом. Приглядевшись, он понял, что то была не просто клетка — она повторяла очертания восточного дворца с башенками и куполами. У домика диковинного были даже окошки, но тоже зарешеченные. В центре располагался маленький золотой фонтан с купальней, в которой резвились птички. В золотые чашечки, украшенные маленькими разноцветными драгоценными камушками, насыпаны были разнообразные зерна. Пестрые амадины — Федя насчитал их девятнадцать — жили в поистине царских условиях. Возможно, они были бы счастливее, живя во влажном тенистом лесу, не окруженные роскошью, но разве пташек спрашивают об их желаниях? Нет, их роль — служить усладой своему господину, о большем не мечтая. К Федьке на колени легко вспрыгнул пушистый рыжий кот и потянулся носом к клетке, вытягиваясь в напряженную тетиву, готовясь к броску. — Это подарок государеньки нашего, нельзя их есть! — рассмеялся Федька, прижимая теплый комок к груди. — Слышишь, Пряник? Это твои ближники теперича, не изобижай их! Он гладил кота и любовался птичками, и вдруг молвил тихо: — Красивые пташки… Много у меня с ними общего… Вот только привыкший жить во власти государевой, Федор скорее страшился, нежели жаждал на свободу быть отпущенным. *** Вечером того же дня Федька лежал на постели, рассматривая высокий сводчатый потолок, изукрашенный в насыщенный синий цвет: «Ультрамарин», — припомнил он слова государя. Белыми и золотыми красками писаны были на нем многоконечные звезды. Среди небес этих ночных парили ангелы, кто с трубами, кто без — каждый со своим лицом, но все с кудрями русыми и золочеными крыльями, одетые в розовые подпоясанные балахоны с золотыми узорами. Они были какими-то потусторонними, лица их были покойны и ласковы, и сложно было понять то мужчины или женщины — флорентийские живописцы потрудились на славу. Федька переоделся — вернее сказать разделся — он лежал на перине в одной лишь шелковой рубахе до середины бедер насыщенного цвета свежей июньской травы с золотыми пуговками на вороте и такими же узорами по краям. В ушах его сияли новые серьги — изумрудные капли дополняли прозрачные, как слезы, алмазы. Чуть справа надо лбом был вставлен тот самый алмазный гребень, удерживая шелк его кудрей и открывая нежное чело. Федька ждал государя и от нетерпения покачивал приподнятыми голыми коленями. Комната была жарко натоплена и полна щебетания, при свете свечей птицы не спали, и юноше казалось, что он в каком-то волшебном лесу на далеком клочке земли — лежит на траве и глядит на звезды да слушает райских птиц. Наконец явился Иван Васильевич, закончилась вечерня. Государь глянул на Федьку и слегка нахмурился — намерения его легко угадывались. — Государенька, свет мой, я заждался тебя совсем, — молвил Федя, приподнимаясь на подушках, и нежными руками маня в объятия. — Иди ужо ко мне! Федька смотрел на Ивана просящим, блестящим и чуть поплывшим взглядом озерных очей, которые сейчас казались омутами — затягивали, удерживали магнитами, не позволяли всплыть, вдохнуть. Феденька истосковался по государевой близости: Иван его лишь ласкал, потакая капризам полюбовника юного, но большего меж ними не было с того вечера, как Федя занемог. — Феденька, — молвил государь нежно, облизав пересохшие губы, — ты не вполне здоров еще, ангел мой… Отказываться от такого Федьки было невыносимо — пленительного, манящего и очевидно возбужденного. Не укрылся от взгляда царя и гребень в его волосах — в текущих обстоятельствах совершенно бесстыдный элемент Фединого облика. — Ты обещал мне давеча, — Федя капризно надул губки и поглядел на царя умоляюще. — Здоров я! Не могу ужо больше, невыносимо спать с тобой в одной постели и не быть твоим! Он снова протянул к государю руки, бесстыдно раздвигая белые округлые колени. — Ох и охальник ты, Федька, — усмехнулся государь — спорить с полюбовником у него не было ни сил, ни желания. — Вечно во грех меня вводишь! Иван снял шубу и бросил в изножье. — Нет в том греха, что любы мы друг другу! — лукаво отвечал ему его кравчий, укладываясь на подушки. — И платье сымай! — повелел он. — Не обнаглел ли ты, Федюша, царю указывать? — строго спросил Иван Васильевич, хотя глаза его оставались веселыми, и просьбу Федину он исполнил покорно, и добавил с усмешкою, — чего еще моя царица изволит? От обращения этого Федьку бросило в жар, и щеки его окрасились в пунцовый, как у маленьких птичек, что щебетали без устали. — Поцелуй меня, — Федька улыбнулся хитро, приподнимая соболиные брови, которые говорили сейчас громче любых слов. Государь сел на постель подле и медленно обвел указательным пальцем аккуратный Федин носик, спускаясь от переносицы до самого кончика, сменяя палец губами, целуя в нос, а после в приоткрытые уста — долго, нежно, заботливо — касаясь лишь губами да прядями упавших на Федино лицо волос. — Чего еще пожелаешь? — спросил он, обрывая поцелуй, насмешливо глядя в голубые глаза. — В шейку теперича, — Федька улыбался, ему нравилась эта забава — редко ему доводилось настолько прямолинейно управлять государем всея Руси, обыкновенно приходилось выдумывать более изворотливые способы. Верховодить Иваном в постели не доводилось ему вовсе. Государь тем временем медленно целовал его шею, то поднимаясь до самого подбородка, то спускаясь к распахнутому вороту, покрывая поцелуями ключицы. Федька застонал, ему уже давно хотелось большего. — Еще что-то повелеть изволишь? — прерываясь, насмешливо спросил царь. — У-у-у-у… угу… ниже целуй, — пробормотал Федька, обнимая государя своего за голову. — А рубашечку снять с твоей милости? — продолжал веселиться Иван. Было во всем происходящем что-то неуловимо непристойное и возбуждающее и в тоже время пугающее — именно так Иван Васильевич потешался над Владимиром Андреичем, обряжая в царское платье, также потешался над послом Ливонским, стул тому предлагая да о любви к ордену говоря, словом, играл как кот с мышкой, заготовленной жестокому хищнику на обед. Федька заглянул государю в глаза — гневается ли? Но Иван не сердился, просто шутил, что тоже с ним случалось. — Сыми, — краснея, молвил юноша, приподнимаясь и поднимая руки, помогая полюбовнику своему стянуть с него гладкую текучую ткань. Они вернулись к тому, на чем остановились — бабочки порхали в Федином животе и бабочками же касались его обнаженной груди губы царя, пока руки его двумя мягкими юркими соболями ласкались к Фединым бокам и бедрам. Казалось, государь не обошел поцелуйным вниманием своим ни одного миллиметра его белого тела — расцеловывая от самых пяточек, лаская чувствительную кожу под коленками, скользя устами по дрожащим бедрам и, пропуская самое интересное, покрывая скользкими поцелуями трепещущий живот, вздымающуюся грудь и находя губами Федькин бешеный пульс на подставленной ему шейке. — Государь… — прошептал Федя со вздохом и потянул полюбовника за ворот не снятой еще исподней рубахи к себе. Иван поглядел на него вопросительно и как-то нежно-насмешливо, подчиняясь его движению. — Государенька… — Федька облизал полные губы, глядя царю в очи и, приподнявшись, что-то горячо зашептал в самое ухо, покрывая шею царя влажными поцелуями. — Сколько ни учу тебя терпению, все без толку, — государь лишь усмехнулся — ему-то выдержки всегда хватало. — Терпеливый до времени удержится и после вознаграждается веселием. В подтверждение словам своим, он снял рубаху и бросил на пол у постели, и мучительно неспешно принялся снимать тяжелые массивные перстни с обеих рук. Федька следил за каждым его движением из-под полуопущенных ресниц — сердце его стучало чаще обычного, сливаясь с щебетанием амадин, дыхание сбилось. Наконец царь покончил с бесконечными раздеваниями и подложил Феде под ягодицы круглую бархатную подушку с золотыми кистями — с шелковых да парчовых Федька быстро соскальзывал. Также неспешно налил на ладонь масло из небольшого стеклянного фиала гранатового цвета, казавшегося в свете свечей рубиновым — Федька нетерпеливо вздохнул, бесстыдно разводя белые ножки. Наконец бедер его, спускаясь от коленей вниз, коснулись влажные пальцы, скользя вглубь, срывая с алых уст стоны, как девки по осени срывают наливные яблоки. Федька зажмурился от наслаждения, утыкаясь носом в подушку, подставляя шею для поцелуев — длинных, скользящих, влажных поцелуев, обжигающих его душу кипятком. Невозможно долго Иван ласкал его перстами — одним, двумя, тремя уж — но этого было невыносимо мало, Феде хотелось большего, и он нетерпеливо ерзал, приподнимая бедра, покусывал губы и стонал. Он не видел, как государь наслаждался этим зрелищем, ибо очи его были закрыты — но если б увидал, то вмиг понял бы, отчего ласка эта никак не кончается. Иван Васильевич над ним в конце концов сжалился и уложил его горячие пятки на свои плечи. — Открой глаза, — велел он, — в очи мне смотри! Федька мгновенно повиновался — взглянув в темные, цвета грозового неба, глаза возлюбленного своего государя, он уж не мог более отвести взора. Царь двигался медленно и тягуче — так течет полноводная река, бережным потоком своим омывая трепещущие лилии на ее глади, не срывая, не круша ничего на своем пути, но бескомпромиссно подчиняя все своей воле. Все слилось воедино для Феди — мягкие и плавные эти движения в глубине, щебетание пташек, колышущийся свет свечей, скользящие по его телу внимательные руки и поглощающий его душу взгляд ласковых любимых глаз. Федька судорожно вздохнул и на миг лишь скользнул глазами по потолку, и показалось ему, что ангелы ожили и парят над ними и смотрят на них спокойными своими очами, защищая от всех невзгод мирских, оберегая их хрупкую любовь. — Я люблю тебя, государь мой, — прошептал Федька, снова заглядывая в очи своего Вседержителя. Иван лишь спустил его ножки ниже на свою поясницу и, склонившись к мальчику своему возлюбленному, долго и нежно поцеловал. Выросший без любви родительской, не умел Иван Васильевич говорить о чувствах своих и лишь надеялся, что Феденька понимает его без слов, как понимала Настенька. И здесь, теперича Федя правда понимал — он чувствовал, что никто никогда не любил его так сильно, а уж Федя был вельми избалован любовью, и знал отчего-то, что и Иван Васильевич никого прежде так не любил. Федьке казалось, что не только тела их, но сами души сейчас слиты воедино. Захваченный эмоциями и ощущениями, Федька будто летел на салазках с ледяной горки и уж не смог бы остановиться, даже если б от того зависела его жизнь. Он протяжно застонал, и государь отпустил его губы, позволяя сделать такой необходимый сейчас вдох — мир взорвался, выбрасывая Федьку в бесконечные пространства вселенной, лишая зрения и слуха, оставляя ему лишь ощущения. И чувства — всепоглощающей благодарности и обожания.