Сказ о том, как Федька кота диковинного просил-просил да выпросил

Терпеливый до времени удержится и после вознаграждается веселием. Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова 1:23

Три дня и три ночи Федька пролежал в лихорадке, балансируя на тонкой грани между сном и явью, подчас зависая где-то между, и тогда не понимал он ни где он, ни кто с ним, ни что случилось. Лишних людей в опочивальню царскую не допускали, при Федьке неотрывно находился его холоп да холоп самого государя — словом те люди, кому Иван мог Федора доверить. Лекарь каждое снадобье, что давали Феде, готовил на глазах у Ивана Васильевича, а после пробовал сам, да нескольким слугам давал испить, и уж только после его дозволялось подать больному. Государь был одержим страхом отравления после смерти Анастасии. Настенька его тоже сперва занемогла, а уж натерпевшись страху во время московского пожара и вовсе слегла. Тогда-то доброй и доверчивой женщине и подали яд, отняв у Ивана единственную в жизни радость. Много лет жил он в беспробудном мраке, уверенный, что никогда более никого полюбить не сможет, а после в жизни его случилась новая весна — дерзкая, капризная, голубоглазая весна по имени Федор Басманов. Наученный горьким своим опытом, царь Феденьку берег и молился об нем неустанно. Федька, измученный жаром и видениями, снова и снова звал шепотом своего государя, и потому Иван Васильевич почти не отходил от постели больного. Лишь однажды отлучился по делу неотложному. Случилось ему на третий день Федькиной горячки удалиться на собор срочный с боярами да воеводами — настроения смутные в Костроме пресечь срочно требовалось. С тяжелым сердцем государь оставил чадо свое драгоценное, совсем худо Феде в тот день было. Уходя, он подозвал к себе Демку, который тут же при хозяине и был, и, схватив того за ворот и заглядывая тревожными безумными очами своими холопу в самую душу, молвил: «За Федора головою мне своей отвечаешь, ежели почудится тебе, что боярину твоему хуже сделалось, не мешкай, немедля сам меня зови! Уразумел?». Демка, перепуганный до полусмерти, только часто закивал. Государь со вздохом тяжким еще раз глянул на Федьку и вышел. В приемном покое все уж собрались — бояре опричные, да советники, да воеводы — человек тридцать, никак не менее. Лишь узрев на пороге царя, все присутствующие вмиг поняли, что не в духе был Иван Васильевич, а оттого кланялись ниже обычного, да говорили раболепнее, да в очи государю смотреть боялися. Государь словно постарел на пару годов, так осунулось и побледнело его лицо от бессонных ночей и горячих молитв. Очи его покраснели, словно у диавола с венецьянских полотен, под глазами залегли глубокие мрачные тени. Он шел тяжело, опираясь на посох свой, не глядя ни на кого. — Говори, Григорий Лукьяныч, — велел царь, тяжело опускаясь на трон свой высокий с двуглавым орлом золоченым, опираясь на подлокотник и потирая усталые глаза. — Да поскорее сказывай, другие заботы нынче. Все, разумеется, ведали о том, какие у государя были теперича беспокойства и дивились неожиданной перемене в облике царском. — Государь, бояре вновь супротив тебя народ поднимают! Никак Алексея Федоровича не забывают, под его именем собираются! Не желают власти твоей вседержавной подчиниться, желают сами Костромой править в обход тебя! — старался Малюта, потрясая доносами и поглядывая на Ивана Васильевича — какое впечатление новости эти произвели на царя. Государь слушал его невнимательно, о другом были мысли его — он видел пред собою Федино личико бледное, держал его руку бессильную. Вдруг шепот привлек внимание государево. — Соборовать бы надобно Федора Алексеича, не ровен час преставится, — тихо молвил пожилой боярин с седою уже бородой своему соседу по лавке, но ответа получить не успел. — Повтори, Афанасий Глебыч, что ты токмо что сказывал? — оцепенение мигом спало с Ивана, глаза его вспыхнули подозрением и гневом, но голос был мягок и вкрадчив, как у человека, который просто не расслышал что-то невероятно важное. Малюта замолчал на полуслове, обернувшись к боярину. В зале повисла такая тишина, какой не бывает даже в могиле. Все замерли и будто стали вдруг меньше, сжимаясь в ожидании грозы. — Ну! — сказал царь, сдвигая брови в предвещающую беду линию. — Не гневайся, государь-батюшка, из заботы о боярине юном молвил — коль болен Федор Алексеич, так надо бы соборовать… — залепетал испуганный старик, вставая, да снимая горлатную шапку, да кланяясь земно. — Соборовать! — не своим от гнева голосом закричал государь, вскакивая с трона и ударяя посохом об пол с такой силою, что удар эхом отозвался от стен. — Уж к отпеванию его приготовились, окаянные! Анастасию уморили, теперь и Федора загубить задумали? Не бывать тому! — он обвел взором всех собравшихся, будто желал обратить в соляной столп каждого, кто имел в сердце своем нелюбовь к его мальчику. Глаза царя пылали таким адовым пламенем, что страшно было не то что взглянуть, а подле быть. Он обернулся вдруг к верному своему опричнику. — Такова твоя служба мне, Григорий Лукьяныч? — зло проговорил он. — В Костроме измену знаешь, а что промеж ближайших затевается и не ведаешь! — кричал государь, рука его когтистой сильной лапой сжимала посох, потряхивая им и наводя тем дополнительный ужас — не один боярин был им бит. Малюта хотел было что-то возразить, рот его открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбины — нечасто самому ему доводилось сталкиваться с гневом царским, все больше на других наводил его. — Молчи! Не смей поперек государю своему отмолвить! — прервал Иван Васильевич его терзания. — В застенок этого, — он махнул рукой на павшего уже в ноги ему боярина. — Все выведай, кто и что супротив Федора замышляет! Ну, понял меня? — Понял, царь-батюшка, всего дознаюсь, — целуя край царевой рясы, молвил Григорий Лукьяныч. — А с Костромою-то что делать прикажешь, государь? — Кострома уж боле не твоя забота, — ответил царь. — Иван Петрович, тебе поручаю Кострому в опричнину включить, бояр всех тамошних допросить да перебрать, да решить уж кто может послужить Руси православной, а кого на плаху да в изгнание. Отправляйся немедля. Шуйский поклонился государю, поцеловал подол его, благодаря за честь ему оказанную, и вышел из палаты. — А вы, жестокосердые, молитесь о здравии Федора Алексеича, ибо человек милосердый благотворит душе своей, а жестокосердый разрушает плоть свою, — Иван мрачным взглядом обвел опущенные головы притихших бояр. — И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел… С этими словами государь быстрым шагом удалился в опочивальню свою к Феденьке, ни на кого и не взглянув боле. «Что ж там с Федькой-то такое? Хорошо Катерина на Москве теперь…» — кланяясь, подумал Алексей Данилыч. Даже его к Федору нынче не пущали. *** Царский любимец и вернейший слуга Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский жил с семьей в высоком нарядном тереме в три жилья, не считая светлицы, близь дворца, ибо и днем, и ночью государь мог призвать его для дела али совета. Терем стоял на широком дворе за высоким забором и был покрыт узорами красочными и резьбой непомерною, а в доме повсюду лежали ковры персидские да стояли посуды серебряные да золотые, да сундуки перламутрами инкрустированные, полные всяческого добра. Стены внутри терема тоже были писаны узорами и убраны богатыми рушниками. Словом, дом воеводы, вышедшего из невысокого дворянства, являл собою зрелище свойственное всем домам вдруг озолотившихся людей, да вкуса от того, однако ж, не приобретших. Максиму было соромно жить в таком тереме, он смущался собственного крыльца. Супруга Малютина была скромная богобоязненная женщина, двора лишний раз не покидавшая и детей растившая в чистоте духовной да смирением пред Господом, но где ж при таком заносчивом отце им было вырасти овечками — дочки их были одна другой спесивее и токмо Максим, тихий и честный от рождения, исполнял матушкины заветы. Впрочем, в семье своей они жили дружно. В тот вечер, когда несчастного Афанасия Глебыча отправили на дыбу к Малюте, а выскочку Шуйского в Кострому, Григорий Лукьяныч поздно воротился домой и в настроении прескверном. Семейство уже ждало его за богато накрытым столом. Матрёна Ильинишна — одетая в скромный весьма опашень без излишеств — велела щи подавать горячие, девки одна другой краше — все в богатых летниках с расшитыми золотыми нитями и драгоценными камнями вошвами и высоких богатых венцах с рясами до плеч — о чем-то шептались, отнимая друг у друга небольшое перламутровое зеркало на длинной ручке. Максим сидел тих и задумчив в опричном своем одеянии. Трапезная ярко была освещена толстыми восковыми свечами, пахло оладьями и настоящими русскими щами. Боярин занял свое место, тем самым прекращая девичью возню — он был мрачен и хмурился, думая о своем. — Припозднился ты нынче, Григорий Лукьяныч, — молвила Матрёна Ильинишна, касаясь руки мужа своей полной теплой ладонью. — Весь в трудах ты, сокол мой, утомился верно! Малюта только мрачно кивнул, холопья как раз разливали щи по серебряным — невиданная роскошь — плошкам. — Отчего смурной такой, тятенька? — молвила Мария, любимица его, самая горделивая из всех — она с детства царицей стать мечтала. — Служу государю верой и правдой, как пес верный измену вынюхиваю, уж сколько сил потратил на Кострому эту окаянную, так царь Шуйского, выскочку этого, взамен меня отправил! — в сердцах сказал Малюта. — Для тебя у меня иное дело есть, мол, Григорий Лукьяныч! И боярин совершенно по-холопски принялся хлебать щи широкой серебряной ложкой. — Ну так видно поважнее, раз тебя государь им заняться попросил, — ухмыльнулась Мария, отрывая кусочки от румяного оладушка и складывая в красивый рот. — Ежели бы! Совсем государь обезумел от болезни Басманова, измену видит уж там, где ее нет! — Григорий Лукьяныч гневно бросил ложку на стол, отчего жена его вздрогнула. — Как же это, Гришенька? — молвила она тихо. — Да знамо как! Хватило ж ума дураку этому старому Овчинину на думе молвить, что соборовать Федьку надо бы, так уж государь в такой гнев пришел, велел допросить, подозревает, что заговор супротив щенка окаянного затевают, отравить хотят! — гневно отвечал Малюта, а сын его при последних словах батюшки поморщился. — Все никак он женушку свою обожаемую не забудет, бедный горемыка, — покачала головою Матрёна Ильинишна, — уж как любил он ее! Почто погубили душу безвинную! — она перекрестилась. Малюта только рукой махнул — не мог же он, право, при семействе благонравном молвить, что царь давно нашел кроткой женщине бесовскую замену. — Что ж дурного в соборовании? — нахмурившись, спросил Максим, он единственный понял, что значило «допросить» из уст его отца. — Всех хворых соборуют… Али плох совсем Федор Алексеич? При словах этих Максим сделался вдруг бледен и поглядел на отца испуганно, сердце его пропустило удар и забилось сроко. — Плох ли, хорош ли — все едино! Пока не сдохнет щенок Басмановский, все воду мутить будет! — проговорил Григорий Лукьяныч сквозь зубы, опрокинув стопу хлебного вина. Матрёна Ильинишна молча перекрестилась от ужасных слов возлюбленного супруга своего, принять в сердце ненависть его к Басмановым, да и к прочим, она не умела. — Да что ты говоришь такое, батюшка! — воскликнул Максим, вдруг вскакивая с лавки, отчего щи расплескались по белоснежной льняной скатерти. Щеки его покрылись алыми пятнами. — Что сделал тебе Федор Алексеич, что так ты ненавидишь его? Ты же его совсем не знаешь! — Я его как раз отлично знаю, — закричал Малюта, изумленный поведением необычным сына всегда смирного, поднявши рыжие брови. — Не смей из-за стола вскакивать, садись и ешь! — Не желаю я с тобою за одним столом сидеть и речи твои ядовитые слушать, — краснея до корней волос, тихо молвил Максим и устремился к двери. Сестры его от удивления рты поотрывали, матушка смотрела на него с ужасом от дерзости его, но с пониманием — ей и самой речи эти греховные были неприятны. — Куда ж ты собрался? — спросил удивленный отец. — В церкву пойду, молиться о здравии Федора Алексеича стану, — твердо ответил Максим. — И о спасении души твоей, — прибавил он тише и вышел. Только скорые шаги его застучали по коридору. — Вот тебе и тихоня! — изумленно тараща глаза, Мария первая нарушила воцарившуюся тишину. — Что это с ним? Белены объелся он что ли? — Оставь его, Маша, — тихо молвила самая младшая из них — Катенька, любившая старшего братца более всех на свете. — Пущай идет. Прости ему, тятенька, Максимка сам не свой, как из монастыря вернулся Суздальского. — Послал же бог такого сына, — проговорил Малюта, и все вернулись к ужину. Мария повела разговор о лентах да о том, что сестрице ее старшей надобно почаще молоком парным умываться, чтоб веснушек было поменее видать — одна Анна пошла в Малюту статью и была рыженькой да солнцем зацелованной. Скоро уж смеялись и веселились за столом. Максим до самой заутрени стоял на коленях в Троицком храме и клал земные поклоны, умоляя всемилостивого Господа сохранить Федору жизнь. Не знал Максим, кто еще проводил эту ночь также — Иван Васильевич молился подле икон в опочивальне, на каждый шорох подходя к постели. Неведомо, кого из них услышал Царь Небесный, но только Федьке на утро лучше стало. *** Когда Федьке стало полегче, он сделался привычно невыносим — жаловался на скуку, отказывался от лекарств, изводил капризами и причудами своими всех вокруг, и только Иван Васильевич оставался терпелив, счастливый от того, что полюбовник его на поправку пошел. Видя такое снисхождение государя, всем прочим тоже приходилось терпеть. Ситуация осложнялась еще и тем, что голос к Федьке никак не возвращался, и потому он мог только шептать, что вельми выводило его из себя — отсутствие возможности кричать на холопов давалась ему нелегко. Оттого Федьке дали золотой колокольчик, в который он трезвонил целыми днями, требуя то взбить подушки, то встряхнуть одеяла, то закрыть ставни, а то вновь отпереть, то принести взвару, а то молочка с медом — есть он отказывался из-за больного горлышка, и щечки его круглые слегка осунулись. Днем его без конца развлекали песенники и скоморохи, сказочники с искусными деревянными и соломенными куколками показывали ему представления, даже медвежонка бурого привели в один день, чтоб тот поплясал да постучал в бубен и тем потешил боярина. Все Федьке скоро наскучивало, и он бранился и бросал в потешников подушки и кубки. Наконец принесли ему рыжего кота Пряника, чтоб тот утешал хозяина, доставили из библиотеки книжки с самыми красивыми картинками — ничего не могло его унять. Более же всего выводило Федьку из себя то, что это не он Кострому к опричнине поехал присоединять, а окаянный Шуйский. Только вечерами, в объятиях читающего ему государя, Федька успокаивался немного. Как только Феденьке стало лучше, государь доверил его чужим заботам, а сам вернулся к государственным делам. Уж прошла неделя, как Федька болел, когда в один солнечный полдень Иван Васильевич зашел его проведать между соборами. Федька лежал на животе поперек постели, расчерченной солнечными ромбами, в короткой голубой рубахе и исподних шелковых штанах и болтал голыми пятками. Золотая фертъ блестела на солнце. В обеих его руках было по петушку — в одной алый, в другой оранжевый — и он подставлял их под солнечные лучи, оставляя тем самым на белой постели цветные, как от витража, пятна. Между делом он их, разумеется, облизывал. В опочивальне было сильно натоплено, а постель и вовсе нагрелась от уже теплого солнца. Все ставни были раскрыты и с улицы доносилось неустанное чириканье воробьиного семейства, облюбовавшего огромный, голый сейчас куст жасмина, что рос под окнами государевой опочивальни. Летом он сладко пах, наполняя все вокруг Фединым запахом. — Ты почему босой? — строго спросил государь, подходя к постели, и, поймав Федькины голые ножки, поцеловал каждую, проверяя не холодные ли. Ступни у Федьки были теплыми. Федька рассмеялся звонко от щекотки — голос к нему почти вернулся — и отнял ноги, переворачиваясь на спину, глядя государю в глаза. — Мне жарко, государь, — молвил он, облизывая блестящие сахарные губки. — Вели не топить так сильно, а то, как в бане ужо! — Жар костей не ломит, — отвечал Иван Васильевич, присаживаясь на край постели и убирая с Фединого — спасибо небесам — не горячего уже лба рассыпавшиеся кудряшки, оглаживая его личико во вискам и щекам. Федька прикрыл глаза и подставил губки. — Какой же ты хитрый лис, Федюша, — молвил государь, целуя своего возлюбленного мальчика в сладкие уста — нежно-нежно, как редко когда целовал. Страх и беспокойство за Федькины жизнь и здоровье еще не вполне его оставили, заставляя быть особенно ласковым. — Тоскую по тебе, государенька, — прошептал, нацеловавшись, Федька. — Все-то ты в делах да в заботах, совсем меня позабыл! Скучно мне тут валяться уж, царе! — Диакона позвать к тебе? — хитро спросил Иван. — Зачем? — не понял Федька. — Так скука-то от безделья у тебя, месяц мой ясный, а диакон тебя грамоте поучит, — усмехнулся государь. — С пользой время проведешь. Федька нахмурился и надул губки — ему не нравилось, когда вельми образованный и необычайно мудрый правитель всея Руси потешался над тем, что сам он скверно читал и писал с ошибками. — Что ж ты дуешься, радость моя весенняя, на правду не забижаются, — продолжал дразнить его царь. — Видит Бог, не за ум блестящий я полюбил тебя, — Иван улыбался по-доброму, как одному Федьке теперь улыбался. Федя хотел было обидеться еще пуще — шутка ли, откровенно называть его недалеким, но государь говорил ему о любви, что делал не так уж и часто, и Федька передумал. — За красоту мою, вестимо, — самодовольно улыбнулся Федя, обнимая государя за шею и притягивая ближе. — Где ж тебе найти краше меня? — За сердце твое, любви к государю своему полное, — прошептал Иван в самые его губы, целуя и скользя ладонями по гладкой рубахе, спускаясь по трепещущему животу ниже, ныряя в шелковые складки портов, лаская неспешно. Федька застонал, отбросил ненужные уже леденцы прямо на пол и зарылся пальцами в волосы государя. *** На следующий день Иван Васильевич восседал на троне в залитой солнцем двурядной горнице и выслушивал от Малюты подробности по делу о готовящемся покушении на Федора Басманова, которого, разумеется, не было — среди боярства совсем дураков не нашлось — но Григорий Лукьяныч, с одной стороны, разумея, что мнительный царь все равно потребует жертв, а с другой, преследуя свои личные выгоды, удачно подвел под это дело своих давних недругов. Государь был стараниями слуги своего вельми доволен — он не желал знать правду, но только услышать подтверждение своим страхам, и Малюта успешно этим спекулировал. Двенадцать человек из земского и опричного боярства оказались в кровавом листе царского указа об отсечении головы. Именно за составлением этого документа и застал государя и слуг его посол Османской империи, прибывший часом ранее и весьма измотанный дорогой. Послов было нынче велено проводить сразу к царю, ежели они везли грамоту от своего правителя. С почтительным поклоном загорелый турок, одетый по-восточному и в тюрбане, протянул государю золотую колбу. — Письмо от великого султана Селима II, повелителя Османской империи, для царя славного всея Руси Иоанна Васильевича, — на ломаном русском проговорил посол, склоняясь до пола. Государь подал знак Малюте, чтоб передал ему колбу. Григорий Лукьяныч с величайшим почтением исполнил, поклонившись государю. Иван спешно раскрыл драгоценный чехол, и на колени его выпал пурпурный свиток, писаный золотыми чернилами. Такое же письмо однажды получал уже Иван Васильевич от отца Селима II, Сулеймана Великолепного, с поздравлениями с завоеванием им Астрахани. Мудрым и удачливым самодержцем называл его великий османский правитель в том письме. Государь развернул грамоту и принялся читать: знающий многие языки, в переводчике он не нуждался. Сперва он хмурился, но по мере чтения чело его разгладилось, губ коснулась слабая улыбка. То был ответ на послание государя, и в письме султан писал царю, что он имеет таких зверей, что манулами зовутся, в зверинце своем и что не далее, как пару недель народился у них детеныш, и он почел бы за счастье продать оного великому государю всея Руси за столько-то золота, пушнины и огнестрельного оружия — в общем за совершенно грабительскую стоимость. Сердце Ивана радостно застучало — что такое богатства в сравнении с его спокойствием? Наконец-то Федька уймется и перестанет его изводить этим котом. — Заутра же в обратный путь пускайся, отмолви салтану Селиму, что Царь и Великий князь всея Руси принимает его условия, да токмо поскорее пусть доставят, — сказал Иван Васильевич. — Слушаюсь и повинуюсь, светлейший царь! — поклонился посол. — Прими также в дар от султана Селима райских птиц для зверинца твоего. В знак величайшего уважения. С этими словами он махнул кому-то, и в двери внесли огромную — в аршин в ширину и вышину — золотую узорную клетку с множеством пестрых, разноцветных совершенно пташек, размером не больше воробья, но постройнее. «Вот уж Федюша порадуется», — думал государь, следуя спешно в покои свои. Слуги с трудом тащили за ним щебечущий подарок.