Давай виключим світло і будем мовчати
Про то, шо не можна словами сказати,
Не можна писати, неможливо зіграти,
А тільки мовчати, тихенько мовчати.
«Мовчати» KAZKA
- Демка! — Федька влетел в покои свои, словно ураган солнечного света, даже кудри растрепались. — Собирайся срочно, в Суздаль едем по государеву делу! Холоп поглядел на хозяина недоверчиво, он не видел Федьку таким счастливым с тех пор, как собирал его встречать с богомолья государя. Боярин плюхнулся на скамью подле зеркала и бросил на стол свиток с государственной багряной облаткой. — Суздаль, конечно, в опричнину входит, да путь не близок, мало ли чего на дороге приключиться может. Не порубимся, так хоть поскачем! — хитро и мечтательно проговорил Федька, лукаво глядя на холопа своего. — Кафтан неси черный бархатный, да сам в опричное оденься. — Ужо несу, батюшка, — отвечал засуетившийся Демьян. — А что за дело-то в Суздале? — А вот все тебе расскажи! Любопытному Демьяну на базаре нос оторвали, слыхал о таком? — рассмеялся звонко Федор и прибавил. — Грамоту от государя передать надобно игуменьи в Александровский монастырь, земли им царь-батюшка жалует, решил ангела своего с вестью отправить, — при словах этих Федька ухмыльнулся и залюбовался собою в отражении, слегка поворачивая хорошенькую головку то вправо, то влево. — Надолго ли поедем, Федор Лексеич? Одежей сколько брать? — спросил холоп, вытаскивая сундуки. — Что за вопросы глупые, — Федька даже брови приподнял, — все бери! Мало ли чего пригодится в дороге, все равно целый отряд с собою тащить, уж от сундука не убудет, — поморщился опричный воевода, не хотелось ему ехать с такой свитой. Сундуки были скоро уложены. Огромными усилиями Демьяна обошлись двумя походными, хотя Федор требовал больше и бранился, что как де он будет без того или иного. Наконец одели боярина в черный бархатный кафтан, шитый золотыми узорами на груди и по борту, где пришиты были резные золотые пуговицы, да по высокому вороту. Подпоясали широким золотистым кушаком с длинными кистями. Федьке очень шел черный цвет, в нем он походил на холеного и лоснящегося вороного жеребенка. Подкладка у кафтана была алая, а подбит он был черным соболиным мехом. Голенцы тоже были шиты из черной парчи, на ноги одели черные с золотыми украсами сафьяновые сапоги, на руки — черные кожаные перчатки на гладком куньем меху, поверх всего набросили длинный до полу черный плащ на меху да с капюшоном, застегивающийся на золотой замочек с яхонтами у самого горла. Перстни Федька не снимал, а сережки переменил на небольшие сапфировые капли, обрамленные в золото, чтоб не мешали скакать и подчеркивали голубизну очей. Федька окинул себя довольным взглядом, улыбнулся сам себе надменно и, отослав Демку готовить коня, сам отправился к государю. *** На дворе уже все заждались — пятнадцать облаченных в черное с ног до головы мужчин держали под уздцы переступающих с ноги на ногу темных лошадей. Кони вели ушами, фыркали и выпускали из ноздрей белые облака пара на морозном воздухе. День был яркий, солнечный, снег искрился, слепя глаза, небо отливало лазурью, щебетали птицы, призывая весну, которая все никак не шла. Демьян держал сразу двух коней — своего гнедого и Федькиного вороного, холеного и статного тонконогого красавца по имени Вихрь, которого подарил Федьке государь, когда тот дал опричную клятву. У Вихря было багряное седло и такого же оттенка сбруя, расшитая золотом и драгоценными каменьями, спину его покрывал потник золотой парчи. У прочих опричников седла и сбруи были черными, у каждого подле саадака приторочена была метла из тонких ровных прутьев, а на шорке был вправлен широкий серебряный медальон с изображением собачьей головы. Отрубленных собачьих голов на лошадей просто так не вешали, бывало то обычно после погромов на боярских дворах, когда рубили всех подряд, в том числе сторожевых псов, а оттого в атрибутах этих кровавых недостатка не было и сразу видно было, что царское войско с дела успешного возвращается. Федьке причуда эта была не по душе, уж больно много мух слеталось на такие трофеи. Кроме Федькиного Вихря еще один конь не мог не привлечь внимания — то был арабский скакун белой масти с высокими и беспокойными черными ушами и носом, да черными ногами. Сбруя на нем была темная с серебряной вышивкой, скромная, но явно дорогая. Коня того держал юноша лет семнадцати с рыжевато русыми короткими волосами под черной бархатной с меховой оторочкой мурмолкой. Его спокойные серые глаза в обрамлении русых ресниц спокойно скользили по присутствующим, казалось, он один не испытывает раздражения от затянувшегося ожидания. На щеках его и носу солнечными поцелуями рассыпались редкие веснушки, лицо обрамляла явно недавно отпущенная короткая светлая бородка. Он был одет во все черное, как и его опричные братья, но явно богаче. То был юный Максим Скуратов-Бельский, которого давеча утром вызвал государь да молвил: «Максимка, ты парень толковый, надежный, дело у меня до тебя есть. Федор Алексеич нынче в Суздаль поедет по делам государственным, и ты с ним отправишься, присмотришь, чтоб не случилось чего в пути». Максим смутился от этой странной просьбы — следить за царским полюбовником ему совсем не желалось, но поехать с Федей в Суздаль — желалось вельми, да и мог ли он ответить отказом государю всея Руси. Так Максим оказался на дворе в ожидании Федора. *** Идя на двор, Федька заглянул к царю, тот об чем-то толковал с боярином Васильевым, но при Федином появлении сразу отвлекся: — Ступай, Андрей Никитьич, после договорим, — молвил государь, и боярин, низко поклонившись, вышел. — Собрался, ангел мой? — спросил царь у Федьки ласково, привлекая того к себе. — Собрался, государенька, — прижимаясь к Ивану, сказал Федька. — Проститься зашел, да благословения твоего спросить. — Благослови тебя Бог, Феденька, чадо мое возлюбленное, — Иван перекрестил юношу и вдруг нахмурился. — Шапка твоя где? — Так в накидке я, — улыбнулся Федька, заглядывая государю в глаза. — Без шапки ехать не дозволяю, — сказал Иван Васильевич строго и кликнул холопа, чтоб принес Федору Алексеичу мурмолку. — Узнаю, что на коне простоволосым скакал, в покоях запру до конца зимы. Ну? — Как прикажешь, государь, — нехотя проворчал Федор. — Так-то, — Иван взял кравчего за щеки и впился в Федькины уста жадным поцелуем, делая их цвета самых красных маков. Федя обвил государя руками за шею, прижался к нему всем телом, звякнув саблей. Они целовались так, словно расставались на год, словно Федька шел на войну и не знал, вернется ли. Он еще не уехал, а уже скучал по государю — мыслимо ли. Наконец их прервал Митрофан, принесший Федину шапку. — Ну, ступай с Богом, Феденька, да будь осторожен, глупостей не делай, — напутствовал государь. — Да повежливее будь с игуменьей, от моего имени как-никак едешь. — Все исполню, царь-батюшка, — Федька улыбнулся, поклонился низко и грациозно, надел шапку и выскользнул за дверь. На дворе все уже собрались, когда он легко и весело сбежал с высоких ступеней. — Ну что, братцы, едемте! — крикнул Федя, беря Вихря под узду, оглаживая по сильной шее и вскакивая в седло. Тут он приметил белого коня, который ему отлично был знаком. — А ты зачем здесь? — спесиво изогнув брови, обратился Федька к Максиму. — Для отца твоего выведывать промеж нас нечего, — Федька высокомерно хмыкнул. — То не батюшкина воля, а государя, чтоб я ехал, Федор Алексеич, — спокойно и тихо молвил Максим и добавил, — да и велика ли промеж нашими отцами разница, оба царю служат верно. — Мой батюшка — воевода, а твой — палач, — зло сверкнув глазами, воскликнул Федор. — Уж есть разница! — Он ударил коня в бока и пустился сразу галопом, взметнув мерзлый снег из-под лошадиных копыт. — Гойда! С громкими криками: «Гойда!» опричный отряд пустился вслед. Федька относился к Максиму неоднозначно: с одной стороны, он был сыном Малюты, которого Федор ненавидел почти также рьяно, как тот его, оттого нелюбовь эта автоматически распространялась и на семью Скуратовых; с другой же стороны, Федька был очень внимателен, недаром именно он на пиру том заметил человека епископа Пимена, хоть и занят был плясками в летнике, так что от него не укрылось, что Максим Григорьич никогда не был к нему зол, дурного об нем не говорил, хотя и других не останавливал, и вечно вертелся где-то поблизости — Федька без конца натыкался на юношу то в дозоре, то в карауле, когда проводил время с государем. Понять его Федька не мог, они были как лед и пламень, диаметрально разными — Федька был высокомерным, жестоким ребенком, любящим токмо себя, да государя своего, Максим же был богобоязненным, скромным юношей, заботящимся о матушке, сестрицах и даже дворовом псе. Федька часто ловил на себе задумчивый взгляд праведных серых глаз, который бесил его неимоверно. Взгляд этот был словно напоминание, что остались еще даже среди опричников честные да искренние люди, то был взгляд щенка, но почему-то Федьке хотелось того щенка пнуть, а не погладить, лишь бы не глядел на него так умоляюще. Дорога была широка, ровна и утоптана копытами да полозьями, отчего скакать было весело и легко. В обе стороны от нее тянулись бескрайние белые поля с редкими черными остовами уснувших до весны деревьев. Встречавшиеся им по дороге пешие крестьяне и обозы с купцами поспешно уступали опричникам дорогу, от греха подальше по возможности отходя на снежные обочины. Ехали скоро: то рысью, то галопом, изредка переходя на шаг, давай коням отдых. Федька скакал впереди, наслаждаясь ветром, солнцем и морозной свежестью. Давно не катался Федька верхом, он любил скакать подле государя, но Иван Васильевич в пост старался развлечениям не предаваться, а после Рождества и вовсе затерялся среди государственных дел. От радости Федька иногда даже начинал петь да смеяться. К вечеру доехали до села Павловка, принадлежащего боярину опричному Павлову, где им был накрыт широкий стол, растоплена баня с холопскими девками и постелены мягкие перины. Другим днем поутру откушав и простившись с радушным хозяином, двинулись в дальнейший путь. Погода была изумительная, настроение у Федьки тоже было отличное. Щеки у него раскраснелись на морозе, глаза блестели, отражая лазурные небеса — Федька был невообразимо красив. Ехали шагом, и он чуть осадил коня, позволяя Максиму догнать его. — Хороша погода нынче, — молвил Федор, искоса глянув на молодого опричника. — И впрямь хороша, — улыбнулся Максим и уставился на Федьку не в силах отвести взгляда. — А вот скажи, Максим Григорьич, тебя батюшка в детстве порол? — самым невинным тоном спросил Федька. — Не порол, — удивился такому странному вопросу Максим. — А сестер? — И сестриц не порол. Добр всегда к нам батюшка был, — нахмурившись ответил он. — Удивительно! — наигранно изумился Федька. — Ну уж холопов-то сек? — Холопов сек, да всегда за дело, — отвечал Максим, разговор ему этот не нравился, но то был разговор с Федей, и он терпел. Все разговоры его с Федором оставляли горькое послевкусие. — Поразительно! Отчего ж тогда ему так нравится бояр пытать, кровь их лить да вопли слушать? — нагло спросил Федька, оборачивая красивое лицо свое к враз покрасневшему Максиму. — Не разумею я, поведаешь? — Не нравится ему, Федор Алексеич, он всего лишь долг свой пред царем исполняет, как ты и я, — тихо ответил юноша, опуская глаза серые долу. — Я таким не занимаюсь, — брезгливо молвил Федька и нагло добавил, — а ты, Максим Григорьич? Быть может, ты тоже в застенках люд мучишь да губишь, а на людях агнцем прикидываешься? Максим ничего не ответил, лишь глянул на Федьку особенно жалостно. — А знаешь ли ты, что твоим отцом дитятей пугают? — не унимался Федор. — Колыбельные поют, что голову ему скоро государь отсечь велит, мучителю такому… — Вот зачем ты так, Федор Алексеич? — останавливая коня воскликнул совсем уж красный Максимка. — Думаешь, не соромно мне сыном его быть? Думаешь, отрадно знать, что отец твой родной людей безвинных губит? Да только Господь так повелел, могу я не разделять убеждений его, а почитать обязан, ибо заповедь божия гласит: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли», — Максим посмотрел Федьке прямо в очи, взгляд его добрых серых глаз был печален. — То крест мой, каждый день молюсь за душу его грешную, чтоб простил ему Господь вины его безмерные. Федька не знал, что на такое ответить, не этакой реакции он ожидал, а потому он притих и ехали дальше в молчании. Федор батюшку своего любил и гордился им, и чувства Максима были ему непонятны. И покорность его законам божиим тоже Федю коробила, сам он был совсем не таков. Отчего-то пришла ему в голову мысль, что ежели Максим так отца собственного презирает, то что ж он думает о самом Федьке. Максим, впрочем, о Федоре в тот момент не думал. Мысли его крутились вокруг батюшки — правду ли сказал Федор Алексеич про песни, а ежели правду, вдруг дойдет это до матушки его бедной, что она тогда почувствует? А что коли девка какая сенная глупая ей наговорит? Матушка его была добрая богобоязненная женщина, положение свое новое при дворе царском она принимала тяжело, но смиренно. «Надо с челядью по возвращении поговорить, — думал Максим, — они матушку любят все, никто ей злого не желает, скажу, чтобы молчали про сплетни жестокие, не ранили сердце ее бедное». После матери мысли его перетекли на трех сестриц — он вообразил, как Мария в гневе топнет ногою, если услышит подобное, как раскричится, что это все клевета и батюшка ее не таков. Как Катюша, младшая, зальется слезами горькими. С детьми своими Малюта и правда всегда был ласков, вообразить в нем чудовище, каким его изображали, они решительно не могли, особенно дочки, запертые в тереме по тогдашнему обычаю и мало об чем ведавшие. К величайшему несчастью Максима, отец видел в нем приемника, а потому сам он знал обо всем, что творилось на опричном дворе да в холодных застенках. Он много раз помышлял о побеге, но любовь к семейству и странное нежелание не видеть более Федора Басманова останавливали его. Дорогой он молился и с Федькой более не толковал. День пролетел в дороге быстро. Солнце скрылось, уступая небеса своей младшей сестрице — круглощекой луне. Небо было безоблачно, а потому снежные саваны сияли и искрились призрачным светом, отраженным от ночного светила. Кони уже утомились и шли медленнее. Уж вечерня в храме окончилась, когда увидали они на заснеженном пригорке очертания древнего монастыря. Свято-Александровский женский монастырь стоял на холме близ реки Каменки, ныне скованной толстым льдом. Название свое он получил в честь великого своего основателя — Александра Невского, заложившего здесь деревянный храм в честь победы над шведами. Многие московские князья благоволили к этой обители и жаловали ей земли и богатства. Здесь же была усыпальница многих княгинь, оттого называли монастырь Большой Лаврой. Из-за высокого деревянного глухого забора виднелась голова белого шатрового храма, построенного недавно по милости государя, и тонкий шпиль колокольни. Все было тихо и тёмно за оградой. Среди опричников раздавались скабрезные шутки про монашенок и их скрытые рясами прелести. Приученные к всепозволительности при исполнении царских указов, они уже не разумели, где уместна их наглость, а где не дозволена. Федька остановил коня и поворотил его к всадникам. — Один раз скажу вам, братья, да вы уж послушайте! — лицо Федора было сурово, брови нахмурены, глаза метали молнии. В голосе его слышались так знакомые каждому опричнику жесткие интонации самого государя. — То не девки боярские, а жены Христовы! Кто на инокиню блудно взглянет — глаз лишится, кто посмеет рукой своей поганой до монашенки дотронуться — тому лично руку ту отрублю вот этой самой саблей! Как посланники государя едем к ним, милость его везем, не потерплю бесчинств на земле святой обители! Уразумели? — Уразумели, Федор Лексеич, не гневайся, воевода, — раздались враз присмиревшие голоса. Федька самодовольно хмыкнул и двинулся дальше. Максим с нескрываемым обожанием глянул на Федора, но в темноте того было не видно. От речи этой праведной у молодого боярина пробежали мурашки и сердце пустилось галопом. — Ишь, Федора Царская, самому бабы ни к чему, и нам не дает позабавиться, — с премерзкой ухмылкой тихо сказал молодой чернобровый опричник, зная, что Федька его не услышит. — Ничего, Петька, с боярышнями земскими позабавимся, уж за то царь чай не заругает, — ответил ему рябой его товарищ. Они перемигнулись и поддали коням пятками, догоняя отряд. Подъехали наконец к низким воротам в квадратной башенке, увенчанной золоченой главою с православным крестом. Федька дал знак Демьяну, чтоб тот спешился и постучал. Спустя пару минут ворота широко распахнулись, и всадники въехали на широкий, утоптанный снежный двор. Кроме поражающего своей красотой нового храма и высокой колокольни, на территории монастыря было множество хозяйственных построек да теремов с кельями, чистенькие и ровные они терялись в ночной темноте. В окнах келий кое-где дрожали слабые огоньки свечей. Всадники спешились. Сама игуменья вышла встречать дорогих гостей, ибо была предупреждена заранее об их приезде. Федька ожидал увидеть дряхлую старуху, но настоятельница Анна, получившая при постриге имя свое в честь святой благоверной княгини Анны Кашинской, была едва ли старше царя-батюшки. То была высокая, худая женщина со спокойным и весьма привлекательным лицом — зеленые глаза смотрели на мир ласково, но строго, широкие брови и густые ресницы были темно-русого цвета, на прямом носу можно было заметить полупрозрачные редкие веснушки, волевой рот выдавал в ней человека, прошедшего испытания, но справившегося и пришедшего к смирению. Она была одета в длинную черную рясу, лицо ее обрамлял черный апостольник, на голове высилась камилавка. В руке монахиня держала длинный посох, изукрашенный золотом и каменьями и увенчанный распятием, на груди ее покоился массивный золотой крест. За спиной ее в длинную линию выстроились инокини всех возрастов и мастей — от хрупких юных девушек до дородных морщинистых старушек. Лица их были смиренны, глаза опущены долу, никто не смел взглянуть на прибывших мужчин. Они были одеты в черные рясы и укрыты длинными, до пояса, апостольниками, головы некоторых венчали скуфьи, выдавая в них более высокий сан. Были здесь и девушки в серых одеяниях, то были послушницы, лишь готовящиеся принять постриг, а оттого еще более боялись они опричников и склоняли головы свои совсем уж низко. Шуб и тулупов ни на ком одето не было, хотя мороз стоял лютый. В руках монашенки держали лампадки, освещая двор слабым светом. — Здрав буде, Феодор Алексеич, славный воевода! — с поклоном приветствовала Федьку игуменья. — Хорошо ли добрался ты и люди твои, батюшка? — Здравствуй, матушка! — Федька чуть склонил красивую головку, не сняв даже шапки. — Дорога наша была приятной, да дюже долгой, утомились опричники мои. — Тебе и людям твоим мы рады в обители нашей, Феодор Алексеич, прошу вас к трапезе, а после проводим вас на сон — освободили терем вам наш лучший, прошу уж воинов твоих в нем почивать, по монастырю святому ночью не бродить, — отвечала Анна. — Не боись, матушка, не затем мы приехали, чтоб инокинь твоих во грехи вводить, а по делу государеву, после трапезы с тобою потолкуем, — с наглой ухмылкой проговорил Федька. В трапезной для посланников государя был накрыт богатый стол — была здесь и дичь, и птица, и щуки с карасями, и икра красная да черная, и пироги сытные да сладкие, и меда да вина монастырские, и взвар теплый яблочный да брусничный. Игуменья сидела чуть поодаль, незаметными жестами указывая прислуживающим за столом келейницам и блюдя порядок. Впрочем, опричники вели себя скромно: говорили тихо, песен удалых не пели, на инокинь не глядели, памятуя угрозу Федора. Связываться с царским полюбовником никому не хотелось — не искалечит сам, так нашептает царю, а что может сделать вельми религиозный государь за осквернение монастыря, что в милости его находится, даже подумать было страшно. После трапезы опричников проводили в отведенный им терем, позволив молиться в храме, который специально для того не стали запирать на ночь и свечей в нем не погасили. Феодору Алексеичу была подготовлена отдельная келейка с мягкими перинами и теплыми одеялами, ибо было в тереме не сказать чтобы жарко, туда после трапезы и отправился Демьян с сундуками. Федька тем временем удалился с игуменьей Анной в ее кабинет. То была освещенная свечами деревянная чистая комнатка в соседнем здании, в центре которой стоял пустой стол и лишь высилась на нем чернильница да банка с кварцевым песком для присыпки бумаг. Кресла подле него были деревянными и неудобными. Вдоль стен стояли простые лавки. Слюдяные, зарешеченные узкие оконца были исписаны снежными узорами. Помещение можно было бы счесть бедным, если б не дорогие ковры на полу да множество сияющих золотыми окладами с драгоценными каменьями икон в красном углу, подле которых горели лампады. Игуменья села в кресло, рукой указав опричнику на второе, что стояло от нее через стол напротив. Федька грациозно опустился, сияя в свечном свете золотым шитьем на черном бархате, сама ткань тоже казалось живой, будто подвижная шкура диковинного зверя. Он хотел было нагло развалиться в кресле, но было оно таким жестким да неудобным, что вольностей таких не позволяло. Федька поморщился и, достав из-за пазухи свиток, протянул его игуменье. — Сообщение от государя всея Руси Иоанна Васильевича, — произнес он с такой надменностью и при этом с таким обожанием, что наслышанная о природе связи этого охального юнца с царем-батюшкой настоятельница мигом уверилась в слышанном. — Благодарю тебя, славный боярин Феодор Алексеич, — произнесла степенно женщина и, развернув свиток, углубилась в чтение. По лицу ее сперва пробежала лишь тень улыбки, но чем дальше она читала, тем больше радости отражалось на нем, и к концу чтения она широко улыбалась. Окончив, она подняла глаза — на Федьку глядела прехорошенькая женщина, а не строгая инокиня, глаза ее светились. Анна трижды широко перекрестилась. — Благодарствую и бью челом великому, премудрому и премилостивому царю нашему Иоанну Васильевичу, — она встала и поклонилась так низко, что нос ее почти коснулся невысокого стола. — Вовек не забудем мы с сестрами доброты его и щедрости, и так день и ночь об нем молимся, да пуще прежнего возносить молитвы станем! Да милует его Господь, государя нашего возлюбленного! — настоятельница снова широко перекрестилась и еще раз склонилась пред Федором. Федька тоже встал и поклонился, как требовал того обычай. — Передам все государю, матушка! — молвил он, чуть нахмурившись. Федьке совсем не понравилось, что какая-то женщина назвала его государя возлюбленным, неважно, что была она монахиней и царя никогда не видала. — Прими от нас дар небольшой, Феодор Алексеич, за то, что вести добрые принес, — снова садясь и возвращая лицу своему подобающий монашескому лику вид, сказала она. — Пантелеймона, принеси дар для боярина. Келейница без слов поклонилась и вышла, но вернулась так быстро, будто дар лежал прямо за дверями. До этой минуты Федька ее и не замечал, так тихо та сидела на лавке у дверей. Девушка протянула матушке завернутый в изумрудный бархат предмет, размерами напоминающий небольшую книжицу. Темные густые ресницы ее были опущены и трепетали, щеки пылали, хорошенькое личико было обрамлено черным апостольником, который, казалось, только подчеркивал совершенство ее черт, как хорошая рама подчеркивает красоту картины. Федька слышал, как громко бьется ее сердце, когда молодая монашенка стояла подле стола, руки ее дрожали. Боялась ли она опричников или мужчин в целом — понять было невозможно, да и Федьку Пантелеймона не заботила вовсе — к девушкам, даже таким прехорошеньким, он был глубоко безразличен. — Святой великомученик Феодор Стратилат, писанный мастерами нашими Суздальскими, — бережно разворачивая ткань и протягивая на раскрытых ладонях икону, проговорила Анна. — Тоже воеводою был славным, как ты, боярин. За веру православную радел. Чудовищ побеждал. Анна была умной женщиной да роду знатного, оттого она была игуменьей поставлена в Александровской обители. Она знала, что государь благоволит к Федору Басманову, слышала и о том, что за отношения меж ними, ибо хоть и жила она затворницей, да вести и до нее доходили. Потому лишь получив сообщение от гонца, кто приедет к ней, заказала икону уникальную со святым покровителем любимца царского, ибо знала, что боголюбивый государь такое внимание к юноше оценит, а значит и впредь монастырь в милости останется. — Благодарю, матушка, — Федька улыбнулся, глянув на монахиню и принимая из рук ее ценный подарок, и поклонился. Икона была писана очень искусно, богомазы на славу постарались. Изображен на ней был прекрасный темноволосый юноша в золоченом пластинчатом доспехе, держащий длинное копье в одной руке и меч в другой — то было редкое изображение святого. На плечах его покоился изумрудный плащ, из-под доспеха выглядывали багряные рукава кафтана. Нимб сиял золотом. Федьке показалось, что он даже чем-то похож на него, хотя это было совершенно невозможно, ибо живописец никогда Федора Басманова не видал. Федька улыбался, глядя на икону, после завернул бережно и убрал за пазуху. — Доброй ночи! — Федька встал. — Благодарю за прием радушный! Добротою вашей пользоваться долго не станем, утром же после трапезы пустимся в путь обратный. Схожу коней проверю, — он глянул на инокиню, как бы спрашивая дороги. — Доброй ночи, Феодор Алексеич, спокойного сна тебе и братьям твои! До коня Пантелеймона тебя проводит, — настоятельница кивнула девушке. — За мной изволь следовать, боярин, — голос у келейницы быть тихим и сдавленным. Федька вышел в коридор в сопровождении скромной монашенки, везде было темно, лишь свеча в дрожащих руках девушки освещала путь, отбрасывая на стены длинные тени. Она провела его коридором, еще одним, спустилась на нижний этаж и распахнула перед ним дверь. — Прямо пойдешь, боярин, за церковью сразу конюшня будет, дозволь не идти с тобою, — говоря это, монашенка трепетала и головы не поднимала, апостольник колыхался на ее груди от бешеного биения сердца. «Чудная какая-то! Блаженная!», — подумал Федька, обводя ее взглядом. — Ступай, сестра, сам дойду уж, — благодушно дозволил он, выходя на двор без шубы. — Возьми свечу, боярин, — дрожащим голосом проговорила Пантелеймона. — От луны светло, не нужно, — отмахнулся Федька и быстро пошел в указанном направлении. Пантелеймона трясущимися руками заперла за Федором дверь, после чего прижалась спиной к холодной стене и громко разрыдалась, крестясь и благодаря Господа, что сохранил ее от внимания опричного воеводы. Три года назад четырнадцатилетняя веселая Оленька, боярская дочка младшая, любимая, играла с сестрами да девками в прятки в высоком тереме. Пока сидела она в сундуке, схороненная под летниками, налетело на двор ее батюшки войско опричное, мечом и огнем прошло по терему, надругалось надо всеми девками сенными да над сестрами ее старшими, а надругавшись, умертвило. Ольга сидела в сундуке и видела в замочную скважину все происходящее, слышала крики их, но не могла от ужаса ни глаз закрыть, ни вздохнуть. Чудом каким-то выбралась из горящего терема сиротою и бросилась бежать куда глаза глядят, скиталась долго, пока не пришла в обитель Александровскую, где приняли ее без вопросов, дали приют и стол. Здесь же Ольга постриг приняла, здесь же ее Пантелеймоной нарекли. Жила она тише воды, да ниже травы, во всем игуменью слушалась, да и грамоте была обучена, оттого стала при ней келейницей, прислуживала да в делах помогала. Все дни и ночи инокиня молодая молилась о душах семьи своей ни за что загубленной, победила в сердце своем и ненависть, и гнев, да страха победить так и не смогла. *** Пока Федька беседовал с игуменьей, Демка разбирал сундуки да обустраивался, а опричники ложились по полатям по сон, Максим молился в храме, наказав своему стремянному следить за братией и немедля сообщить ему, ежели кто удумает терем покинуть да монахинь побеспокоить. Юношу глубоко задели сказанные утром Федором слова про отца его, он и сам с собою этими вопросами задавался — отчего батюшка его таков, что делами его движет, а тут и Федька спросил вдруг, чем вызвал мысли тяжелые и чувства тоскливые. Да, часто думал об том Максимка, думал — да не находил ответов. Не любить батюшку он не мог, как ни пытался, а оттого не любил государя, ради которого отец его старался, но и от этого чувства мучался юный опричник, ибо грех великий — государя своего не обожать. Посему Максим горько каялся, стоя на коленях на жестком и холодном церковном полу, молился всем известным ему святым и клал земные поклоны. Вельми религиозен был юный боярин. Намолившись вволю и хоть как-то усмирив отчаяние, в коим пребывал весь день, он выходил уже из храма, когда увидел, что мимо него скорым шагом, без шубы и простоволосый идет Федька Басманов. «Куда Федора Алексеича понесло в такой час? — изумился он. — Али задумал что недоброе? Али глупое? А царь с меня спросит, велел же присматривать». Меньше всего сейчас Максиму хотелось с Федей говорить, а потому он просто скользнул вслед за ним тихой тенью. *** Федька без труда нашел конюшню, в ней было студено и пахло соломой и лошадьми. Света было мало — лишь лунные лучи падали в маленькие оконца. Кони отдыхали после долгой дороги, наевшись овса. Некоторые уже спали, лежа на круглых боках и вытянув длинные ноги. Федька улыбнулся, глядя на эту картину, он хорошо знал, что спящие стоя кони — это огромное заблуждение. Уж в конях он мало-мальски разбирался. Федька легко нашел своего Вихря: конь стоял уже распруженный — без седла и сбруи, укрытый теплой алой бархатной попоной, подбитой шерстяной тканью. При виде хозяина он тихонечко фыркнул и повел острыми ушами. — Ждешь меня? — Федька, улыбаясь, погладил обеими руками бархатный и теплый нос коня. В его мелодичном и ласковом голосе отчетливо угадывались интонации, с которыми с ним самим говорил государь. — Вихрюша мой, коник мой обожаемый ретивый! Федька достал из кармана кусочек соли и протянул питомцу на раскрытой ладони, ведь каждому наезднику известно, что более всего на свете лошади любят соль, а не сахар. Вихрь аккуратно взял лакомство, коснувшись хозяйской руки мягкими губами и обдав теплым дыханием, и захрустел. — Мальчик мой хороший, — гладил коня по щекам Федька, прижимаясь лбом к черной лошадиной переносице. — Соскучился по мне? А я по цареньке соскучился… — Федька вздохнул и поглядел коню в глаза, тот с пониманием повел ушами и фыркнул. — И ты по государю нашему тоскуешь? Да? — конь снова фыркнул, Федька рассмеялся. — Ладно уж, тебе дозволяю! Скоро вернемся к нему, Вихрюша, скоро ужо! Завтра чуть свет поедем… Федька снова вздохнул, наглаживая коню шею и обнимая наконец за морду. — Что он делает теперь? Все трудится, верно… Некому об нем кроме меня позаботиться, так и до утра за бумагами просидеть может, да и плохо государю спится одному, все призраки прошлого его терзают… — Федька вздохнул особенно печально, задумавшись о возлюбленном своем, тоскуя и тревожась. Он еще раз потрепал Вихря меж черными ушами. — Ну спи уж теперь, дружочек, завтра путь дальний предстоит. Федька дал любимцу еще один кусочек соли, передернул плечами от холода и вышел из конюшни. Ошарашенный увиденным и услышанным Максим, ставший не слишком вольным свидетелем этой интимной сцены, так и стоял в изумлении в тени у дверей, никем не замеченный. «Удивительный ты, Федор Алексеич! — думал он, — Как может человек так ласкаться с конем, и при этом так отвратительно обходиться с людьми?». И тут же вторая мысль вспыхнула ярко, ослепляя своей чистотой и откровенностью: так Федя правда любит государя, отчего-то эта идея не приходила ранее в голову ни Максиму, ни всем прочим. В Федьке видели кто распутника, коий, пользуясь государевыми слабостями, плетет мерзкие интриги, а кто жертву Ивановых греховных страстей. Отчего-то никому и в голову не приходило, что два таких разных человека могут так отчаянно нуждаться друг в друге и быть счастливы вместе.