Сказ о том, как Федька кота диковинного просил-просил да выпросил

На следующее утро проснулись затемно от колокольного звона, коим призывали инокинь на заутреню. Собрались скоро, чем не выспавшийся Федька был крайне недоволен и оттого бесконечно бранил такого же сонного Демку, и отправились на службу вместе с монахинями. Стояли поодаль, не смущая скромных и боязливых женщин. После молитв присоединились к монастырскому завтраку, который был сегодня невероятно богат — ради гостей настоятельница расстаралась, не стала кормить опричников обычными их кушаньями, ибо не поститься и молиться те приехали, а как послы царские. Выехали рано, чтобы до ночи поспеть в Рождествено, где решено было заночевать. Игуменья Анна и все монашенки снова вышли на широкий двор, благословляя и желая пути легкого да покойного. В ярком дневном свете они смотрелись озябшими грачами на белом снегу. Федор рад был покинуть монастырь, жизнь в обители и гнетущая праведная атмосфера были ему не по вкусу. Однажды государь взял Федьку с собой на богомолье, да и оставил в монастыре дальнем, ни слова не сказав, лишь письмо оставил, что заберет того, как он покаяние познает — позаботился о душе любимого мальчика. Федька же смиряться не собирался, а потому из монастыря сбежал, прихватив с собой послушника, коий ныне в опричнине писарем служил. От пути ночного тайного в мороз Федька захворал и болел долго и тяжело, едва не потерял его государь, весь лоб разбил Богу молиться о мальчике любимом. Понял тогда Иван Васильевич ошибку свою, что нельзя через колено душу чужую смирить, первый и единственный раз просил он тогда у смутившегося Федора прощение, подарками осыпая. Федя, конечно, простил, ведь он не из монастыря бежал, а к государю. Утром было солнечно и морозно, снег ломко хрустел под конскими копытами. Федька был рад отправиться в Слободу, к государю, а потому ехали скоро и лишний раз не останавливались. В своих желаниях Федька был непоследователен, как дитя — пока был во дворце, хотелось отправиться на дело, а теперь вот желалось сидеть в опочивальне царской на коленях у любимого мужчины и угощаться с его рук финиками. Федька даже заулыбался от этой мысли. Ах, вот бы еще и манула привезли, пока его не было! Федька совсем замечтался и не заметил, как начали опускаться сумерки. Пошел пушистый легкий снежок, низкие пузатые облака затянули небеса, погружая землю в еще большую темноту. До села Рождествено оставалось не более двадцати верст, дорога пошла лесом, поднимая с обеих сторон высокие еловые стены. Деревья были стары и ветвисты, на пышных, кажущихся в полумраке черными, лапах покоились высокие снежные шапки, лес был укутан белым покрывалом, давая хоть какой-то свет. Притомившийся за день отряд ехал шагом, когда шедший впереди Вихрь всхрапнул и беспокойно повел ушами. — Ну чего ты, дружочек? — спросил его тихо Федька, потрепав за шею. — Устал али услышал чего? Федька прислушался — в лесу было тихо, только мерный топот конских копыт рассыпался вокруг. — Приедем уж скоро, потерпи маленько, — снова похлопал коня по шелковистой шее воевода. Вихрь, однако, снова заржал и привстал на дыбы, оборачивая морду к наезднику. Это было уже странно, конь явно был чем-то взволнован. Федька остановился и поднял руку, без слов веля следующему за ним отряду встать, и снова прислушался. К хозяину подъехал следовавший на пару шагов поодаль Демьян и глянул вопросительно — лицо Федьки было очень серьезно, и сейчас в нем едва ли можно было узнать того высокомерного юношу, к которому все привыкли. Внезапно из густой темноты справа раздался шорох и характерный звук лука, пускающего стрелу. — Засада, братцы! — крикнул кто-то из опричников, когда его сосед замертво упал с коня, сбитый стрелой. Федька выхватил саблю и с громким криком «Гойда!» скакнул на коне вправо, и скрылся меж толстыми стволами, в том направлении, откуда была пущена стрела. Не ожидавший такой прыти лучник, одетый в какие-то лохмотья и драный тулуп, был с ходу зарублен уверенной рукой, не успев даже вскрикнуть. В этот же миг на дорогу, окружая опричный отряд, высыпало человек двадцать пять станичников, вооруженных топорами да дубинами, саблями да ножами различными. Были среди них и старики, и юнцы совсем, одетые в основном в простую холопскую одежу — в овечьи тулупы да шапки. Ждали они купеческого поезда, коий нынче должен был проехать, по дошедшей до них вести, да видно задержались купцы в пути. Зато ехал небольшой совсем отряд кромешников, коих тати ненавидели пуще всего на белом свете, ибо многие из них путь этот нечестный выбрали, осиротев да овдовев от рук царева войска. Удивительно, что государя при том они почитали за отца и премного ему благоволили. На дороге завязалась битва, по двое аль по одному набрасывались лихие люди на опричников с одной лишь целью — убить проклятых губителей. Но чтобы ни говорили про войско государево, то были прежде всего ратники, обученные делу своему, бесстрашные да ловкие, прошедшие походы завоевательные — все они были умелыми войнами, а не шайкой разбойников. Зазвенела сталь, заржали кони, все смешалось в сумраке вечернего леса. Федька с кровожадной улыбкой влетел на коне своем ретивом в самую гущу битвы, ловко орудуя саблей, рубя направо и налево. Мертвые тела падали под ноги коням, отчего те спотыкались и недовольно ржали. Федька спрыгнул на землю, вступая в схватку с широкоплечим и коренастым мужиком, ловко орудующим кривым шамширом. Лицо его было изуродовано старым шрамом, отчего один глаз косил. Федьке нравились сражения: нравился быстрый бег крови, наполненной адреналином, нравился звон встречающегося металла и то упоительное чувство безграничной власти над жизнью, какое знает лишь тот, кто убивал и не однажды. От очередного Федькиного удара станичник повалился замертво, на белом снегу алыми маками распустились кровавые пятна. Увлеченный соперником, Федька не заметил, как в гуще сражения к нему подобрался высокий детина с топором. — Федор Лексеич!!! — то был испуганный крик Демки, который при всем желании не успел бы к боярину. Федька обернулся на его голос и увидел над своею головою уже занесенный для удара топор, еще миг и он раскроил бы Федькин хорошенький череп. Воевода не успел ни подумать ни о чем, ни испугаться, как пущенный уже бердыш был остановлен появившимся из ниоткуда клинком, тут же разлетевшемся на осколки. Медлить было нечего, и Федька ловко проткнул замешкавшегося детину своей саблей, убивая насмерть. Он глянул влево, откуда пришло нежданное спасение, и увидел Максима, тот глядел на Федьку испуганно и тяжело дышал. Взбудораженный происходящим, Федор ничего не подумал в тот момент, не поблагодарил даже молодого опричника, развернулся и продолжил разбойников рубить, как ни в чем не бывало. Максим же думать мог лишь об одном — еще какая-то секунда и не видать ему больше Федькиных высокомерных голубых глаз. Битва вскоре окончилась абсолютной победой опричников — те тати, что пытались дать деру, были по приказу воеводы пойманы и добиты. К всеобщей печали не обошлось без потерь и среди царевых воинов — троих братьев не досчитался отряд. Все сняли шапки и молча перекрестились, кто-то молвил: «Да дарует Господь им Царствие Небесное и да простит прегрешения их». Удалое веселье от сечи сменилось удушливой липкой тоской. — Федор Лексеич, чаво с нашими-то делать? — спросил растерянный и погрустневший молодой опричник, он потерял сегодня верного товарища. — У Митьки жена в Слободе молодая на сносях, а у Андрюшки мамка в селе где-то недалече… — На коней грузите, в Слободе схороним, — велел Федька, садясь на Вихря, который, к счастью, в битве не пострадал. — А с остальными что ж? — спросил Максим, глядя на Федора и хмурясь. — Негоже бросать на съедение дикому зверью, то все ж люди, а не овцы… — Те люди нас зарубить хотели! — начал было Федор зло, но вдруг замолчал, встретившись очами с Максимом. — Ладно… — и добавил громче, — мертвецов с дороги уберите, да веток еловых нарубите и тела укройте! Среди опричников раздался недовольный шепот — не желалось им заботиться о ворах да разбойниках, жизни у их братьев отнявших. — Слышали приказ воеводы? — громко и строго сказал Максим Григорьич. — Нечего роптать, за дело, братцы! Максим перекрестился и принялся помогать, Федька так и остался сидеть на коне, хмурясь и глядя на происходящее. На него опускалось какое-то странное непривычное оцепенение. Покончив с делом, поехали дальше. Кто-то затянул заунывную песню, что пели в деревнях, оплакивая почивших: Желанный наш братец! Что ж ты ничего нам не скажешь, Что ж ты ничего не промолвишь? Мы все думаем: ты очнешься. А ты, милый братец, Лежишь — не тронешься, Лежишь — не ворохнешься. Скрепил свое сердечко Крепче крепкого камушка! Желанный братец! Последнее с тобою свиданьице, Последнее расставаньице: Теперь мы тебя не увидим, Голосочка твоего не услышим. Ни письма, ни бумажки, Ничего от тебя не будет! Нигде не шатнешься, Нигде не матнешься. Западут твои стежечки, Западут твои дороженьки Белыми снегами… От пения этого монотонного да тоскливого Федьке стало не по себе. Он хотел было приказать прекратить, но не смог и слова вымолвить. «А ведь меня тоже могли сейчас везти на коне вот так, если б не Максим», — размышлял воевода. Он поглядел на тихого и задумавшегося о чем-то своем юношу: зачем он это сделал? Мог бы и не делать, не спасать Федькину жизнь, кто бы узнал? Государь бы, конечно, весь отряд сварил в смоле да растерзал на дыбе, но батюшка уж как-нибудь огородил бы сына единственного от жуткой участи. Так он спасал Федьку или своих опричных братьев? Нет, едва ли их, Максим опричнины гнушался, слишком он был неподходящим для этой службы человеком, Федька это видел. Ему нравилось дразнить его, забавляться жестокими шутками, ему хотелось, чтобы Максим наконец уронил эту праведную маску и ответил ему не смиренно, а грубо. Но он никогда не слышал от юноши ни одного злого слова. Федька этого не понимал, сам бы он давно нажаловался царю или подрался. «А ведь и сам Максим мог погибнуть», — подумалось вдруг Федьке. Выходит, этот странный блаженный готов был отдать за него, Федьку, свою жизнь? Он ожидал бы такого от Демки, но точно не от сына Малюты Скуратова, который бы продал душу дьяволу, лишь бы сжить Федора со свету. Эта мысль его позабавила — знал бы Григорий Лукьяныч, что сделал его сынок. Надо бы рассказать ему по приезде. Федька зло усмехнулся, воображая лицо Малюты. Но кусочки этой странной головоломки все равно не складывались в Фединой голове, как бы он их ни крутил, и за мыслями этими он и не приметил, как добрались до Рождествено. *** Рождествено было большим и богатым селом с широким боярским двором и высоким, в три жилья, срубленным теремом с расписанными цветами и травами ставнями, на ночь уже закрытыми. На дворе было множество служебных построек, говоривших о достатке и высоком положении хозяина. К двору примыкала новенькая каменная домовая церквушка, выстроенная боярином для молодой своей жены. Все было покрыто высокими, словно горлатными, снежными шапками, двор же был вычищен и утоптан. Жил здесь не кто иной, как царский советник, едва достигший тридцати годов боярин Роман Филиппович Таратин, попавший в милость к царю, продав собственного отца с матерью, которые не довольны были политикой государя и от преимуществ феодализма вельми не желали отказываться. Обыкновенно время проводил он в Слободе, а в Рождествено бывал наездами, но встречать царского полюбовника приехал самолично, ибо честью считалось то великой. Готовились к прибытию опричного войска во главе с Федором Басмановым два дня: прибирали, кашеварили, взбивали перины и заранее уж протапливали терем. Даже зеркало большое венецьянское из светлицы боярыни перенесли в подготовленную Федору горницу — Роман Филиппыч Федьку знал лично, а потому старался угадать его потребности, ибо стоило взбалмошному юноше молвить государю хоть слово порочащее, лишился бы боярин всякой милости. Молодая его женушка, кокетливая и смешливая, досужая до сплетен Ксения Степановна, все дни не отходила от мужа и расспрашивала его без устали об Федьке — давно уж она слыхала о соромнике этом, что в бабьем платье пред самим государем пляшет и серьги женские носит, но самой поглядеть на боярина чудного — то был предел ее мечтаний. Ах, вот как расскажет она сестрицам своим потом об нем при встрече, вот потеха будет! Оттого просилась Ксения Степановна чарку гостям подавать, а получив согласие, расцеловала мужа своего. «Ксеньюшка, ты токмо не болтай при нем, уж я тебя прошу, голубушка! Да не глазей совсем уж соромно!», — напутствовал ее супруг, зная легкомысленный нрав ее, но любя сильно глупую бабу. Снег прекратился, уж звезды взошли, зажгли в тереме свечи, а все не было опричников. «Где ж они?», — изнемогала от ожидания боярыня, вертясь у незапертого ставнями окна специально для этой цели. Одета она была так, словно самого государя встречать собиралась: поверх шитого золотом парчового сарафана канареечного цвета одет был алый шушун, также расшитый золотыми нитями да драгоценными яхонтами, застегнутый на золотые пуговицы. На шее ее в десяток рядов лежали крупные жемчужные бусы, складываясь в широкое оплечье, голову покрывал красный повойник, поверх которого высился драгоценный кокошник с яхонтами и жемчугами, роняя на лоб ее плотную жемчужную понизь. От висков и до плеч ее спускались драгоценные рясы по пяти нитей с каждой стороны. Поверх кокошника наброшено было прозрачное белое шелковое покрывало, ничего под собою не скрывающее. Окромя того по спине ее вились атласные ленты от убранных по обычаю волос. На тонких пальчиках сияли перстни. Нечасто доводилось ей встречать гостей. — Холопы забегали, — взволнованно вскрикнула боярыня, оборачиваясь к мужу. — Верно едут! Палашка, Дунька, несите поднос с чаркою, подавайте боярину хлеб-соль, едут! Роман Филиппыч, сокол мой, я с тобою на двор сойду! Силушки нет дожидаться в тереме! — при этом Ксения Степановна даже хлопнула в ладоши и покружилась, позвякивая украшениями. — Ох, не могу дождаться! Поглядеть бы на него! Ксении было всего осьмнадцать годочков, в ней кипела неуемная жажда жизни, столь чарующая уже повзрослевших мужчин. Супруг ее лишь тяжко вздохнул, спорить с ней не было никакого толку, все равно б пошла неуемная. Роман Филиппыч с боярыней своею вышли на широкое крыльцо с навесной кровлей, поддерживаемой резными пузатыми столбами. За четой выстроилась сенная челядь — девки боярыни да холопы домашние. Ксения Степановна держала золотой поднос с одной единственной братскою чашей, полной можжевелового меду, девка ее верная несла каравай на вышитом рушнике, готовая подать его боярину. Наконец в ворота въехал черный конь с черным всадником, рассмотреть в темноте на таком расстоянии его было невозможно, и боярыня нетерпеливо вздохнула. За всадником въехал опричный отряд. Роман Филиппыч сошел с крыльца и направился навстречу опричникам, Ксения за ним. Увидев Федора, боярин сразу понял, что произошло что-то недоброе — лицо и кафтан спешившегося Федьки были забрызганы засохшей кровью. Он быстро обвел взглядом отряд — те были в драных кафтанах и также вымазаны в крови, были среди них и раненые, и трое мертвецов. Подоспевшая Ксения Степановна вмиг побледнела и ахнула, отступая за широкую спину мужа. Не такого она ожидала увидеть. — Ну, чего вытаращились, будто лешего увидали? — с обычной своей наглой ухмылочкой проговорил нараспев Федька, смерив супругов презрительным взглядом. — Али не признал меня, Роман Филиппыч? — Как не признать, признал, батюшка, Федор Алексеич! Здрав буде! Милости просим в дом наш! — боярин низко склонился, снимая высокую шапку. Боярыня последовала его примеру, но глаз с Федора не сводила. Хоть Федька и был растрепан и грязен, он был невообразимо красив, никогда прежде не видала она таких пригожих юношей. Подоспевшие девки подали боярину рушник с караваем. — Хлебом да солью встречаем тебя, Федор Алексеич! Изволь отведать! — боярин снова поклонился Федьке. Федька снял перчатки, брезгливо глянул на руки свои и, плавным жестом отломив кусочек, поднес его к губам, но, даже не прикоснувшись, бросил на землю. Ксения Степановна, такой спеси никогда в жизни не видавшая, сделала нерешительный шажок вперед и молвила: — Испробуй, батюшка воевода, нашего меду! — она улыбнулась Федьке своей самой очаровательной улыбкой, перед которой никто не мог устоять. Но Федька даже не взглянул в ее сторону. — В баню сперва схожу, после вопросы свои задашь, Роман Филиппыч! — надменно молвил Федор, будто прочитав его мысли. С этими словами Федька пошел к терему, кликнув Демьяна и ни на кого более даже не глядя. *** Подготовленная Федьке горница была просторной и жарко натопленной, подле окна стояло на столе высокое зеркало в перламутровой раме, повсюду горели толстые восковые свечи. — Ишь как расстарался, лис лукавый, — проговорил Федька, опускаясь на скамью и глядя на свое отражение. Вопреки словам, взгляд его был невесел. — Знает, кого принимает, лицемер. Демка подошел к хозяину и принялся раздевать: снял плащ и шапку, развязал кушак да начал расстегивать кафтан. Из-за пазухи Фединой на колени тому выпал завернутый в зеленый бархат предмет. Ткань раскрылась, обнажая фрагмент иконы, где писан был меч в руке святого. Демка перекрестился. Федя развернул икону и поставил подле зеркала, разглядывая. Холоп зашептал молитву: «О славный и великий мученик святой Феодор Стратилат! Защити нас грешных, обращающихся к тебе с молитвами в надежде на помощь твою…», глаза их встретились в отражении, боярин и холоп одновременно осенили себя крестным знамением. — Игуменья подарила мне за вести добрые, — пояснил Федька. — Вот Святой Феодор-то и уберег тебя нынче в лесу, батюшка, вечная ему слава! — Демка снова перекрестился. — И Максим Григорьич! Век об нем молиться стану за удаль его да доброту. Федька нахмурился. — Не смей о случившемся сболтнуть, слышишь? Государь ежели проведает, вовек меня уж никуда не пустит, так и помру в тереме за гладью! — разозлился вдруг Федор. — Целуй крест на том! — Ни одной душе не молвлю, — целуя кипарисовый крестик на красной нитке, что висел у него на шее, пообещал холоп. — Да ведь там и другие были, всем рта ж не заткнешь… — Заткнешь! Пусть посмеют только государя потревожить, всем языки прикажу вырвать, — в какой-то бессильной злобе прошептал Федор, глаза его пылали. Демка промолчал, ему не хотелось получить от Феди, а хозяин его, когда гневался, мог и ударить, и сапогом кинуть, хотя Демьян знал, что Федор Алексеич ему вельми благоволит, просто нрав у боярина был несдержанный, что уж теперь, то доля его холопская. Хозяина Демьян очень любил, с детства ж служил при нем. Он снял наконец с Федора кафтан и хотел было отложить, чтоб после почистить, но Федька схватил его за руку да уставился в очи отчаянным взглядом потемневших глаз: — Сожги! — Федор Лексеич, батюшка, да как можно ж?! — Демкины брови в изумлении изогнулись. — Один раз надеваный, бархат флорентийский с шитьем золотым! — Сожги я сказал! — Федька вскочил и топнул ногою. — Да помилуй, батюшка, дозволь хоть пуговицы спороть, они ж из чистого золота! — не уступал холоп. — С пуговицами жги! Ну! Тебе боярин твой приказывает, ты как спорить со мною смеешь! — закричал совсем уж взбесившийся Федька, хватив по столу кулаком. — Делай, не то пороть велю! Демка знал, что пороть его Федор Алексеич ни в жизнь не велит, но спорить не стал: если боярину что в голову ударило, так не вышибить — так с самого детства бывало. — Как прикажешь, батюшка, — тихо молвил Демьян. — Ступай, — зло сказал Федька, — да смотри, узнаю, что ослушался… — Так как же ты в баню-то один, батюшка? — сказал растерявшийся Демка: хозяин его был самым несамостоятельным в быту человеком из всех, кого холоп знавал. Федька ничего не ответил, лишь глянул на слугу своего таким взглядом, что холоп поклонился и вышел. «Чудной сегодня Федор Лексеич, перепужался верно! — думал он. — Ну ничаво, отойдет!». *** Федьке хотелось побыть одному, это непривычное желание настигло его еще в лесу. Ему хотелось снять наконец маску высокомерного царского кравчего и удалого опричного воеводы и побыть просто Федей, чего позволить на людях он себе никак не мог. Минутная слабость стоила бы ему слишком дорого. В Федькином мире был лишь один человек, с которым он мог побыть маленьким и слабым, которому мог доверить свои печали, да и то не все — то был Иван Васильевич. Федьке очень хотелось сейчас прижаться к государю и плакать, плакать, плакать, сам не разумея от чего, и чтобы царенька жалел его, целовал его личико, баюкал, как дитя. Федька сидел в жарко натопленной бане на горячей деревянной скамейке совсем один, холопов он прогнал, а мыться с царевым полюбовником никому бы и в голову не пришло, ибо ревнивый государь собственными руками б порезал того наглеца на куски. От мыслей тоскливых по Федькиным щекам потекли слезы и захолонуло сердце. Наконец, наплакавшись и помывшись, Федька вернулся в горницу, где ожидавший его Демьян расчесал ему кудри и помог одеться. К позднему ужину юный боярин Басманов вышел как ни в чем не бывало: на лице его было привычное надменное выражение, в ушах подрагивали длинные малахитовые серьги, атласный изумрудный с золотым шитьем кафтан переливался в свете свечей. Вел себя Федька вполне для себя обычно — смотрел на всех свысока да язвил, но так умело, что придраться к словам его было решительно невозможно. Иногда только взгляд его делался задумчивым, встречаясь с серыми очами в обрамлении русых ресниц. *** До трапезы Ксения Степановна не была допущена, ибо бабам путь в мужскую компанию был закрыт, однако ж было у нее одно местечко тайное — щель в стене широкая, в которую боярыня молодая подглядывала обыкновенно да подслушивала, покуда муж ее с боярами трапезничал. Вот и сейчас во всем богатом своем облачении, присев на невысокий табурет и припав лбом к бревенчатой стене, она внимательно глядела на пир, будто на скоморошью потеху. Подле нее на коленях, также припав к щели глазами, стояла верная ее сенная девка Дунька, привезенная ею еще из отчего дома. По Дуньке сразу было видно, что она в милости у хозяйки — на шее ее были красные бусы в три ряда, на голове ленты и расшитый речным жемчугом венец, одета она была в чистую белую рубаху и нарядный голубой сарафан, а поверх всего была одета короткая клешеная епанечка синяя, также жемчугами мелкими шитая. Для холопской девки то был необычайный наряд, но, скучая по милым своим сестрам, Ксения Степановна всю любовь и преданность сестринскую на Дуньку переложила. Девушки тихо переговаривались и иногда хихикали. — Правду говорят, что Федора Царская хороша, как девка! Погляди какие серьги, небось у самой царицы нет таких! — весело шептала боярыня, прикрывая рот ладонью, чтоб никто кроме Дуньки не услышал. — А уж глаза-то! Глаза лазурные! А щечки алые, а уста… Так и расцеловала бы! Девки снова прыснули. — Да на кой он тебе, матушка! А спесивый какой, глянь! Будто сам царь, не менее! — смешливо отвечала Дунька. — Ему от девок, балякают, токмо сережки и подавай! — обе бесстыдно рассмеялись в кулачки. — Ты погляди лучше на опричника вона того, что шапку снял! Какие брови у него черные, что соболя наши, а глянь какие руки сильные… Дунька вздохнула и обернулась вдруг к боярыне и, ухватив ту за подол, жарко зашептала: — Ксеньюшка Степановна, родная, дозволь до опричников сходить ввечеру! Хороши мужики, где таких найти в деревне! Пусти, милая, век благодарна буду! — Ладно уж, пущаю, — лукаво глядя на служанку, шепнула Ксения, — токмо уговор такой: все у них разузнай про Федора Басманова — любопытно, мочи нет! Я Романа Филиппыча спрашиваю, а он токмо — охальник, соромник, в бабьем платье пляшет, уста государю подставляет, одним словом, Федора Царская! Тьфу! Не умеет сказывать, сколько не спрошай! — Узнаю все, боярыня, все тебе расскажу! — целуя мягкие хозяйские ручки с жаром пообещала Дунька. Девушки снова припали к щели, глазея да слушая пьяные песни опричные. *** Федька застолий опричных не любил, всегда ему там не по себе было — все ему улыбались, а стоило тому из-за стола выйти, начинали кости перемывать да шутки премерзкие шутить. Роман Филиппыч Федьку тоже невзлюбил: не то, чтобы Федор Басманов сделал ему что-то злое, но все не любили и он не любил. Собственными глазами Роман Филиппыч не раз видал, как неугодные Федьке люди отправлялись на плаху, а потому Федора он боялся. Кроме того, сам боярин был потомком князей, а кто таков этот Басманов? Ровней себе он Федора не считал, а необходимость гнуть пред заносчивым мальчишкой спину его вельми гневила. Посидев со всеми не более часу, не выпив ни глотка ни меду, ни вина, а токмо брусничного взвару и без аппетита отужинав, Федька удалился. Сидеть в душной горнице ему не желалось, запах от горящих свечей напоминал о царевой опочивальне, отчего Федьке хотелось вскочить в седло немедля и скакать в Слободу, но надо было ждать утра. Набросив на плечи богатую голубую свою шубу, распахнутый и простоволосый, Федька вышел на крыльцо и спустился на нижнюю ступеньку. Снег давно перестал, и небо казалось расшитым мелкими жемчужинами черным бархатным покрывалом. Ярко светила полная луна, серебря белые одеяла, коими была укрыта земля. На улице было морозно. Федька стоял, обхватив себя одной рукой, второй крепко сжимая золотую ферть на своей шее, и глядел на усыпанное звездами небо. Иногда то тут, то там стремительно падали яркие звезды, расчерчивая небеса своим хвостом. Федька дрожал — от холода ли или от пережитых эмоций — он и сам не разумел, все же не каждый день доводится человеку бывать на волосок от смерти. Не склонного к рефлексии Федьку снова одолевали мысли. Он думал про матушку и батюшку: какое отчаяние настигло бы их обоих, если б с ним что случилось. Думал Федя и о государе, воображая скорбь его. Он вдруг подумал, каким жестоким и несправедливым было бы забрать у него еще и Федьку, после того как он потерял Анастасию. Как знать, быть может, Господь сберег его, пощадив Русь православную, наверняка зная, какие реки кровавые ее омоют, если отнять у царя любимого мальчика? Федька знал, что он государева отрада, его чудо, его возлюбленное чадо, но никогда он не чувствовал этого так отчетливо. Федьке снова до слез захотелось к Ивану: прижаться, обнять, поцеловать, никогда более не расставаться. Он вдруг почувствовал себя таким беспомощным, каким, казалось, не чувствовал никогда. Так ощущает себя человек, уразумевший бесконечную власть Господа над всеми рабами его. За этими мыслями Федьку и застал Максим, вышедший на крыльцо, ибо увидал сквозь окошко одиноко стоящего Федора Алексеича. Он тревожился за Федю, от него единственного не укрылось, что тот был растерян и печален, хотя и пытался это скрыть. Максим спустился по ступеням и встал подле Федьки, поглядел на его задумчивый профиль. Без привычной маски высокомерия Федя казался моложе и еще красивее, сердце Максима пропустило удар и забилось в груди пойманным воробушком. — Звезды опадают, — не глядя на Максима тихо молвил Федька, продолжая смотреть на небо. — Матушка мне в детстве сказывала, что то ангелы небесные слетают за душами благочестивыми, — улыбнувшись, ответил Максим и тоже поглядел наверх. — А мне в детстве нянька говорила, что, когда слетает с небес звезда, Господь все слышит и попросить можно об чем желается, но исполнит он лишь грезы праведников… — задумчиво ответил Федька. Он вдруг вспомнил как был маленьким мальчиком в Елизарово и как прижимался носом к холодному окну, наблюдая звездопад, считая яркие короткие вспышки. Матушка кутала его в пышное шелковое одеяло и причитала, что он застудится, ежели не отойдет от окошка, но можно ли было его оторвать? Никак не можно, ведь звезды сыпались и сыпались, словно пшено из дырявого сита. — Стало быть, наши не исполнит, — грустно улыбнувшись и поглядев на Федьку, тихо сказал Максимка. Черное небо снова расчертила яркая полоса. Потом еще одна, и еще. — Спасибо, — не отводя глаз от вышины проговорил Федор. Он не сказал больше ни слова, но Максим все понял. — Не за что, — ответил он. — Я государю слово давал. — Так в самом деле он тебя со мною отправил? — Федька посмотрел на Максима. — Я ж в первый день тебе сказал еще, Федор Алексеич, — пожал плечами Максим. — Государь велел ехать, не отец мой. Отчего не веришь? — Никому во дворце веры нет, — серьезно сказал Федька, он был сейчас совершенно другим, незнакомым, — каждый только и ждет, чтоб другому горло перерезать. Государю одному верю. От Федькиной неожиданной откровенности у Максима бешено застучало сердце и вспотели ладони. — Любишь ты его? — покраснев, спросил он. Федька поглядел на Максима изумленно, как-то испуганно и растерянно, будто человек, который говорил во сне и вдруг проснулся и понял, что у слов его были свидетели. — Я не осуждаю тебя, Федор Алексеич, не осуждаю вас, — смущенно проговорил Максим, щеки его обожгло пожарищем. — Знаю, что любишь, другой ты с ним. Федька покраснел практически до слез, прикрыл голубые глаза свои пушистыми ресницами и очень тихо молвил: — Люблю. Больше жизни люблю. Федька никогда прежде ни с кем так не говорил об этом, сердце его часто-часто билось от этой неожиданной откровенности. Он и сам не знал, отчего говорит это, да кому — Максиму, сыну его врага. Но вот же говорил, и было это упоительно приятно. — Я не скажу никому, Федя, — молвил Максим, коснувшись его плеча. — Я умею тайны хранить, и мне ты тоже верить можешь. Федька поглядел на него как-то странно — по-детски доверчиво — и кивнул. Он отчего-то точно знал, что Максим говорит правду. Ужасная истина обрушилась с этим признанием и на самого Максимку — да ведь и он любит Федю, как тот любит царя. Больше жизни. Так сильно, что никогда не найдет в себе силы покинуть царский двор; так сильно, что никогда не расскажет об том Федору, лишь бы видеть взгляд его доверчивых лазурных глаз и быть подле. *** Когда терем боярский и все обитатели его уснули, Ксения Степановна прижалась к мужу своему на теплых полатях и молвила: — Ах, что я узна-а-ала, Роман Филиппыч, — лукаво растягивая слова и заглядывая мужу в очи, молвила она. — Что узнала! — Что ж ты узнала, лебедушка моя? — с улыбкой спросил боярин, обнимая боярыню за плечи. Сплетни жена его обожала и щедро делилась ими с ним. — Опять подсматривала, Ксеньюшка, за трапезой? — Не подсматривала, а приглядывала, свет мой, чтоб гости твои особенные, — она приподняла брови при этом слове, — тобою не слишком интересовались! — Тьфу, сором какой, Ксения Степановна! — брезгливо сказал Роман Филиппыч и нахмурился. — Ах, что царю не соромно, то и холопам его дозволяется, — расхохоталась Ксения, седлая бедра мужа своего и снимая рубаху. — А узнала я вот чего, — она склонилась, целуя мужа в шею подле уха и зашептала заговорщицки, — нынче в лесу на опричников государя разбойники напали… — Так в том тайны нету, — перебил ее боярин, оглаживая по длинным, рассыпавшимся по постели волосам, заправляя льняные пряди за ушко. — А в том, что воеводу, Федора Басманова, едва топором не зарубили, а боярин молодой Скуратов-Бельский спас его, — обиженно надув губки, продолжила Ксения, садясь рядом. — В том тоже нету тайны для тебя? Но в том была тайна для Романа Филиппыча, да тайна вельми выгодная, об том можно было государю сообщить, изобразив беспокойство о полюбовнике его, а на деле наведя гнев царский на Федьку. Боярин помнил, как Басманова из города не пускали после неудачной его поездки на боярский двор, да не разумел, что то не гнев был государев, а забота. — Откуда ты узнала это, Ксения? — спросил он серьезно, садясь и в глаза жене заглядывая. — Точно ли? — Точно… Дунька мне рассказала, а ей опричник давеча, ходила она с ним хороводиться, — боярыня поглядела на мужа лукаво и добавило ласково, — Не брани ее, мой свет, девкам тоже страсти хочется! С этими словами Ксения Степановна снова уселась к мужу на колени и, обняв за шею, принялась зацеловывать его грудь и плечи.