И Я скажу вам: просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.
Евангелие от Луки 11:9-10.
Иван Васильевич сидел за столом в просторной горнице с двурядными окнами и расписанными узорами стенами. В свете ярких дневных лучей, проникающих в светлицу, кружились редкие пылинки. На столе перед ним лежал раскрытый фолиант в кожаном червленом переплете, государь хмурился, задумчиво глядя то вдаль сквозь зарешеченное ромбами стрельчатое окно, то на страницы. Ему не хотелось признаваться даже самому себе, что он совершенно не разумел, как выполнить данное Федьке обещание и достать этого окаянного кота, которого царь уже заведомо невзлюбил. После вчерашнего случая в опочивальне государь терзался тяжелейшим чувством вины за свои чудовищные помыслы. Федька давеча быстро успокоился и принес книгу, они вместе поужинали, валяясь на постели: Иван кормил кравчего своего черной икрой с серебряной ложечки и поил черемховым медом. Федька лепетал что-то про манула, без конца воображая их будущую совместную жизнь и преданно заглядывая Ивану в глаза, будто каждую минуту проверяя, все ли у них хорошо. Государь, как всегда бывало после ссор, был с ним особенно ласков и даже целовал иначе — мягче и нежнее. Налюбившись вволю, Федя соснул, к Ивану же сон не шел, он все лежал и терзался раскаянием, глядя на Федино лицо и вдыхая аромат жасмина от его рассыпавшихся по подушке волос. Всю ночь, даже в глубоком сне, Федька обнимал государя и держался за его руку, отчего еще невыносимее было Ивану осознание собственного жестокосердия. Поднялся царь к заутрене очень рано и ушел в Покровский храм молиться и каяться в одиночестве, оставив спящего Федьку. Лицо его было серым и осунувшимся, он походил на чрезвычайно уставшего человека. Ни говорить с Федей, ни смотреть на него Ивану не хотелось, ибо это порождало новую вспышку самобичевания. Посему он счел за благо заняться делами государственными после утренней службы, ибо скопилось их превеликое множество. Утром к нему явился Григорий Лукьяныч, как обычно одетый во все черное с ног до головы, со стопкой доносов и записями, что велись в подвалах при допросах и подтверждали вину подозреваемых. У Малюты виновными оказывались все, ежели была на то его воля, об том знал и государь, что, впрочем, его нисколько не смущало — в опричных землях он и был судией, а ежели человек оказывался в руках Скуратова — значится виновен. Когда же случались у государя сомнения, он утешался Евангелием от Матфея, ибо сказано: «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную», а стало быть, ежели и казнит он кого лишнего да безвинного, так тому кущи райские уготованы. Пока царь молился в монастыре, его верный пес трудился на благо Руси-матушки, не покладая кровавых своих рук, а потому бумаг было много у него до государя. — Государь, доброго утречка! — Малюта поклонился царю, вгляделся внимательно в его лицо, нахмурился. — Здоров ли ты, надёжа православный царь? — Твоими молитвами, Григорий Лукьяныч, — отвечал Иван Васильевич, устало потирая переносицу. — Огорчил кто тебя, царь-батюшка? Бояре опять окаянные али… — он замялся, но лишь на секунду, — Федор Алексеич снова нарушает покой твой? Лишь слово молви, я уж… — О Федоре не смей, то не твоя забота! — сказал Иван так грозно, что Григорий Лукьяныч даже отступил на шаг. — Говори, зачем пожаловал? — Да вот, изменников опять нашел на земле твоей, государь, решить, как с ними быть надо бы, уж Рождество-то светлое минуло, — Малюта перекрестился. — Казнить, — ответил государь. — Всех? — уточнил Скуратов, брови рыжие приподняв. — Человек-то десятка три будет, тут и бабы, государь, и дети. — Всех, — даже не взглянув на бумаги, ответил Иван, настроение у него было отвратительное. — На Руси за измену всем одна монета — холоп ты али князь, мужик али баба. Огнем жечь прикажу я тех, кто пожаром по родной земле пройти задумал, да на куски рассечь велю тех, кто русскую землю рассечь призывал! Не палач я, а судья. — Дело царево — дело правое, государь. Потом и кровью царь служит делу народному, да вот токмо невместно кровь дитятей проливать, царь-батюшка, — предпринял еще одну попытку воевода. — Почему же кровь? Есть петля, есть прорубь. Топь. Бездонная яма. Голод. Подбери по своему миропониманию, — ласково ответил царь, но глаза его горели злым огнем. — Можно узнать даже отрока по занятиям его, чисто ли и правильно ли будет поведение его, ибо дети грешников бывают дети отвратительные и общаются с нечестивыми. — Воля твоя, государь, — поклонился Григорий Лукьяныч, обсуждать что-то с царем в таком настроении было бесполезно, о чем воевода прекрасно знал. Вопреки сложившемуся образу, он не был садистом, получающим удовольствие от пыток и казней, скорее он был человеком, хорошо осознающим их эффективность и готовым заниматься этим грязным и неблагодарным делом во имя своего обожаемого государя, а царя Малюта ставил чуть ли не превыше самого Господа Бога. Вызвали печатника и писарей, чтобы те составили приказы, Государь не преминул включить туда и тех глупцов, что были так неосторожны, чтобы напакостить Федьке, тех самых, на которых он жаловался еще перед Рождеством. Когда с осужденными было решено, царь отпустил Григория Лукьяныча и снова сел подле книги. «Раз книга иноземная, стало быть, с посольством ее привезли, значит учтена быть должна», — рассудил Иван Васильевич, ибо все царское имущество, к коему относились и дары посольские, находилось в ведении казенного приказа, коим заведовал казначей. Посему решено было для начала вызвать Угрима Львовича Пивова, который служил при Иване с малолетства и нынче дослужился до этой высокой должности. Дьяк явился быстро, снял шапку высокую да поклонился низко. То был широкоплечий, рослый и очень круглый человек лет пятидесяти пяти с седой окладистой бородою, в высокой горлатной шапке и богатой собольей шубе, синие бархатные рукава которой были так длинны, что тащились за вошедшим, словно шлейф. — Здравствовать желаю тебе долгие лета, царь-батюшка, — проговорил он глубоким басом. — Какое дело у тебя до меня, великий государь? — Ступай сюда, Угрим Львович, на книгу погляди. Привезли ее с посольством, да вот откуда токмо? Узнать мне надобно да поскорее, — отвечал Иван Васильевич. Однако, осмотр книги ничего не дал, вызваны были люди, что описями занимались, принесены свитки со списками даров, но нигде проклятый фолиант не значился. Нашли в итоге и того бездельника, что книгами при казенном приказе ведал, да плохо ведал, ибо порядка в документах не было никакого. Иван Васильевич, разгильдяйства не терпящий, пришел в такую ярость, что швырнул об стену серебряной банкою с кварцевым песком, коим посыпали свежие документы, отчего содержимое ее рассыпалось по полу, а фреска на стене облупилась. Досталось и дьяку Пивову, что в приказе его такой бардак чинится, и незадачливому книговеду. Снова был призван Григорий Лукьяныч, которому приказано было потолковать, как он умеет, с последним, дабы освежить память дураку. Впрочем, служивый и правда не разумел, откуда книга та была, ибо был ротозей и за то поплатился жизнью своею в мрачных подвалах в компании боярина Скуратова. Несколько дней искали концы, но нигде не нашли. Решили искать других книг с заморским котом, отправлены были все писари Слодобы в библиотеку царскую обширную перелистывать постранично каждый толстый фолиант, авось, где встретится еще запись о звере диковинном, но и это не принесло никакого проку. Минула седмица, а государь так и не разумел, где ловить зверя невиданного. Федька всю неделю не унимался и токмо о мануле и толковал, чем доводил Ивана практически до бешенства от отвратительного чувства собственного бессилия, столь неприятного каждой монаршей особе. С Федей груб он не был, но вот всем остальным доставалось сверх всякой меры. Признав бессмысленность и этой затеи, решено было писать во все концы всем монархам, с коими государь состоял в переписке и отношениях дипломатических. Вызваны были живописцы, приказано коим было перерисовывать манула, а кто писал скверно, того лишали рук. Привыкшие рисовать лубочные картинки да святые образа, богомазы вельми измучались, а царь гневался и кричал на них: «Неучи, рукоблуды, бездельники! С превеликим тщанием пишите!», время от времени отсыпая посохом по хребту неудачливым художникам своей царской немилости. Писари тем временем строчили скрипучими гусиными перьями грамоты иноземным владыкам с просьбою от самого великого государя всея Руси ознакомиться с рисунками да дать ответ, есть ли зверь такой в государстве их, а ежели есть, то царь де готов приобресть одного такого кота за любые суммы золотом, каменьями али мехами, ничего не жалея. Грамоты были подписаны лично Иваном Васильевичем, и пустились послы царские во все концы — кто на санях, кто на кораблях. Долго ехали тогда, оттого долго ответа ждать приходилось. Федька все изнывал и бесконечно спрашивал — когда уж, как нетерпеливое дитя, но при этом был так весел и воодушевлен скорой встречей, что злиться на него было невозможно. Его наивная вера в то, что государь может решительно всё, очаровывала Ивана Васильевича, и ему не хотелось ее разрушать. *** Спустя почти месяц начали приходить ответные письма, в которых иноземные правители выражали глубочайшее сожаление, ибо не видали ранее такого удивительного зверя и сами бы хотели таким владеть, да увы. Чем больше приходило ответов, тем мрачнее делался государь. Иван Васильевич совсем потерял сон, молясь днями и ночами и уповая лишь на провидение Божие, ибо больше надеяться ему было не на что. Окончательно устав от Фединого изматывающего всех вокруг ожидания, одним солнечным утром Иван Васильевич позвал Федьку к себе. Кравчий влетел, распахнув дверь так, что от сквозняка сдуло бумаги, которые читал государь. — Привезли? — сразу с порога воскликнул Федька. — Нет еще, Федюша, не привезли, — лицо Ивана Васильевича так скривилось от вопроса этого, будто он съел целый лимон. — Другое дело у меня до тебя есть, соколик мой. — Какое же, царе? — приподнял бровки Федя, подходя ближе и садясь на колени к Ивану. Федька был в кафтане цвета охры, расшитом золотыми узорами, отчего казалось, что само солнце с небес сошло к государю всея Руси. Пышные шальвары из оливковой тафты приятно зашуршали, когда Федька усаживался. Он прижался носом к виску царя и принялся бесстыдно покрывать его щеку короткими поцелуями, спускаясь ниже, целуя чувствительную шею, скользя языком. — Такое дело у тебя до меня, свет мой? — шептал Федька, ерзая от нетерпения, отчего длинные рубиновые серьги, так любимые государем, позвякивали. Федька прильнул к царевым губам, зарываясь пальцами в волосы Ивана. Спал он сегодня в своей опочивальне и уже вельми соскучился. — Другое дело, Феденька, — нацеловавшись с охальным полюбовником, ответил государь. — Рановато для постельных утех, заутреня едва минула. С грамотой тебя в Суздаль отправляю, возьмешь с собой отряд опричный да поедешь в Александровский монастырь к игуменье, передашь ей от меня сообщение. Федька даже отпрянул, не поверив своим ушам — государь отправляет его в Суздаль? Он не ослышался? Когда Федька был маленьким, он мечтал стать воеводою, как батюшка, ходить в походы славные с царем и бить врагов земли русской. Как любое дитя, он представлял себя на верном коне да с саблею, не разумея того, что война — это всегда грязь, кровь и смерть. В походе на Полоцк стало очевидно, что хоть Федька и удалой да смелый воин, да все ж к жизни военной он не пригоден, ибо избалован был сверх всякой меры своею матушкой. Привыкший к мягким перинам и вкусным яствам, Федька жестоко страдал вдали от дома. Но все же он был храбрым воином, ему нравилось скакать на быстром коне да рубить головы, потому опричнина стала для него возможностью реализовать и эти свои таланты. Часто выезжал Федька с братьями своими опричными на дворы боярские, чтобы врагов царских наказать, ибо был он воеводой, пример подавал доблести. Но случилось однажды отряду опричному попасть в засаду на боярском дворе, Федька был ранен серьезно, три дня в беспамятстве пролежал, Иван Васильевич уж успел его схоронить мысленно, да лекарей несколько схоронили всамделишно. Дни и ночи молился государь у постели раненого, моля Господа не забирать у него еще и Феденьку. Село то и подворье боярское со всем людом, даже с младенцами грудными, царь велел сжечь дотла и сравнять с землею. А когда Федька наконец оправился от ранения, запретил тому выезжать из Слободы, дозорным под страхом смерти запрещено было пускать Федора Басманова из города. Федька злился и кричал необычайно, но государь был непреклонен. Тогда же Иван Васильевич подарил едва оправившемуся Феденьке золотую букву фертъ, с которой начиналось имя любимого его мальчика. Украшение это Федька носил на шее своей всегда — не снимая ни в сон, ни в баню, как иные носят нательный крест. В этом простом, но таком особенном подарке была вся любовь к нему государя, вся радость его от того, что Федя выздоровел — буква была сделана специально для него. Спустя какое-то время Иван Васильевич успокоился немного и позволил кравчему своему покидать Слободу, но по опричным делам он более не выезжал, берег его государь. Но молодому и горячему Федору было это не по нраву, уж сколько он государя упрашивал отпустить его на дело, да тот ни в какую — хочешь охоту, хочешь потеху с медведями, хочешь пир широкий, но на двор боярский не пускал. Уехали как-то снежным зимним днем опричники боярина Афонина поприжать, а Федька опять один в Слободе скучать остался, и уж так он рассердился, что Иван Васильевич его в тереме как девку запирает, что сбежал поутру, пока государь еще почивал. Разумеется, выходка эта Федина глупая добром не кончилась — из упрямства своего поехал он лесом, с Демкой одним, да без отряда, заплутал и надо ж было такому случиться — угодил прямиком в руки разбойничьи! И ладно бы просто станичникам попасться, да этими атаманствовал сам Григорий, бывший ранее при дворце стрельцом, а от любви безответной к Федьке скатившийся до душегуба. Страшно подумать, что было б, не появись тогда в хате разбойничьей сам государь и не спаси Федьку, ибо не токмо убийство Федькино было в мыслях у бывшего боярина. Убил Гришку Иван Васильевич, а Феденька захворал тогда, как всегда бывало с ним от потрясений душевных, прощения у цареньки просил, да и Иван свою ошибку признал — обещал Федора впредь отпускать с опричниками. Но вот уж год почти минул, а Федька так никуда и не ездил, и спросить у гневливого своего полюбовника позволения боялся. Потому Федька так изумился, услышав, что царь его в Суздаль отправляет с опричниками. — В Суздаль? — глядя на государя изумленными глазами, переспросил Федька. — Не желаешь? — усмехнулся царь, он уже видел, как заблестели голубые глаза напротив. — Желаю, желаю, царенька! Ты дозволяешь? Спасибо, солнце моя ясное! Сил уж нет сидеть в тереме, как девка! — Федька порывисто обнял Ивана и поцеловал. — Сегодня же поеду! — Добро, поезжай! Но возьми отряд с собою, да на морозе не ночуй, застудишься снова, — напутствовал государь. Нелегко далось ему это решение, но не мог он больше выносить Фединого нытья про манула. Дорога до Суздали была относительно безопасной, город тот был опричный и крамолы в нем не было, никаких сражений не предвиделось, поэтому, скрепя сердце свое, Иван решил отпустить Федьку — и опричник его лихой развеется, и он от него отдохнет. — Зачем мне отряд целый? Возьму Демку и пару братьев, мы же грамоту повезем, а не к боярам поедем, — начал было Федька. — Федор! С отрядом или вовсе не поедешь, без тебя гонцов довольно! — резко перебил его государь, сводя брови. — Хорошо, государенька мой, как прикажешь, не сердись токмо, я по неразумия своему сказал, не сердись на меня, свет мой! — Федька снова прильнул к царю, целуя того в гневно сжатые уста. — А что в грамоте той? Добрые али дурные вести для настоятельницы? — Добрые, земли монастырю жалую новые, хочу, чтоб от тебя узнала, кому как не ангелу небесному вести благие нести, — царь погладил Федю по щеке кончиками пальцев. — Как прикажешь, свей мой ясный, все для тебя сделаю, — с улыбкой отвечал Феденька, прижимаясь щекой к государевой руке и опуская трепещущие густые ресницы, наслаждаясь этой лаской, а после целуя нежно Иванову ладонь. — Ну ступай, мальчик мой ласковый, собирайся в дорогу, путь не близкий, — государь еще раз поцеловал Федьку, и тот вышел со свитком, улыбаясь и напевая под нос себе: «Говори, да приговаривай…». Лишь только за Федькой закрылась дверь, Иван Васильевич с облегчением вздохнул и опустил голову на высокую резную спинку кресла. У него будет не менее пяти дней без разговоров о котах — это ли не счастье?