Гневаясь, не согрешайте: размыслите в сердцах ваших на ложах ваших, и утишитесь.
Псалтирь 4:5.
В государевой опочивальне царил полумрак, ставни были наглухо заперты со вчерашнего дня, свечи горели лишь подле Иванова стола, за которым сидел полностью одетый царь, внимательно вчитываясь в какие-то свитки. За окнами уже высыпали звезды на темно-синем шелке вечернего неба, украшая лицо грядущей ночи блестящими веснушками. Небо было тихо и безоблачно, сиял молодой месяц, и снег серебрился в его призрачном свете. Слобода была тиха и заторможена после лихого праздника, лишь холопы да редкие опричники сновали по двору. Умаявшийся за бессонные более чем сутки, переживший все грани эмоциональных подъемов и спадов, царский кравчий Федька Басманов мирно спал в государевой постели. Он изредка тихонечко вздыхал да переворачивался на другой бок, роняя из-под тяжелого одеяла то руку с длинными, украшенными перстнями пальцами, то круглую пяточку. Государь не будил юного своего полюбовника, давая тому отоспаться вволю. Федька давеча был хорошим мальчиком: он на славу потрудился, чтобы рождественский пир удался, покорно служил государевым потехам что в бабьем платье, что вовсе без платья. Да, царь не тревожил сон своего Феденьки, увлеченный государственными делами. Беспорядок, оставленный ими ночью, был уже прибран, подле постели лежало мужское Федькино платье, заботливо принесенное Демьяном по царскому приказу. Под мирное сонное сопение Ивану работалось спокойно и благодушно, так что как знать, быть может, долгий Федин сон спас чью-нибудь жизнь в тот послепраздничный день. Когда небо совсем уже потемнело, из постели раздались шорохи и довольное мычание — то Федька потягивался, выбираясь из одеял, в которых он спал, укутавшись с головою. Он приподнялся, осмотрел опочивальню, обнаружил глядящего на него поверх бумаг Ивана Васильевича, одетого и собранного, отметил царивший в горнице порядок. От сна в тяжелых серьгах болели уши, и Федька поморщился, снимая сережки и растирая мочки. Он глянул на государя — не рассердится ли, но царь не сердился, взгляд его был ласков. — Который час? — сонно спросил Федька. — Уж вечерня прошла, драгоценность моя, — присев на край постели и убирая с Фединого лба спутанные локоны, ответил государь. — Совсем заспался ты, Федюша, — сказал Иван без упрека. — Не будил ты меня, — ни то спросил, ни то ответил Федька. — Не будил, — улыбнулся царь, вглядываясь в заспанное личико с тонкими следами подушки на левой щеке и обводя пальцами эти линии. — Рубаху надень, холопа не смущай. Поесть велю принесть. Федька послушался. Иван Васильевич кликнул своего преданного слугу Митрофана, который служил государю уж более десяти годов с верностью, на какую способен лишь русский холоп, уверовавший, что Царь его и есть сам Господь Бог. Того парнишку царь привез с очередного богомолья, подобрал немого от рождения, но смышленого сироту, осыпав милостью своею, ибо щедр был к убогим. Митрофан за то царю был благодарен сверх меры всякой, чтил его своим благодетелем и служил как верный пес, с такой же преданностью заглядывая государю в глаза. Со временем царь проникся к нему доверием, чего немногие были удостоены, подозрительный с самого детства, царь не верил практически никому. Митрофан же не мог бы и при желании раскрыть секретов Ивана, ибо был нем и безграмотен, да он и не желал, а оттого допускался он в опочивальню, даже когда в ней пребывал в весьма недвусмысленном положении царский полюбовник. Он от всей души счастлив был за царя своего, ибо видел, что с Федькой в жизнь государя вернулась радость, которая утекла, как вода из треснувшей чашки, после смерти его первой жены. Оттого к Феде он был приветлив и добр, чего тот явно не заслуживал, и даже в душе своей, не порицал ни его, ни государя, ибо как может холоп мыслить о грехах господских. Мало кто был к Феде искренне расположен во дворце, ибо за дурной нрав его и близость да милости государевы его не любили, и не мог переменить того даже сам Иван Васильевич. Войдя, слуга низко склонился пред царем. — Митрофанка, боярин наш проснулся, откушать изволит, — весело сказал государь, насмехаясь над спесивым Федькой, который при появлении холопа изменился в лице. — Ужинать неси Федору Алексеичу. Холоп с поклоном вышел, и Федька бросил в государя маленькой подушкой, но — случайно или нарочно — промахнулся. — Ох, смотри, Федька, выпорю, — беззлобно сказал государь, снова садясь на край постели. — Что снилось тебя, яхонтовый мой? — Подарочки, царь-батюшка, — ответил Федька и даже заерзал от нетерпения. — Подарочки твои мне снились. — Еще подарочки? — наигранно изумился государь. — Не будет ли с тебя подарочков, чадо мое возлюбленное? — Не будет, батюшка, — лукаво разулыбался Федор, ласкаясь к царю. — Ох, Федька, ох и хитрец! — рассмеялся Иван Васильевич, целуя того в лоб и гладя по шелковым кудрям. — Ладно уж, будут тебе еще подарочки, сходи посмотри в сундуках посольских, забирай что понравится, — благодушно дозволил государь. Вопреки ожиданиям царя, Федька не обрадовался, а чуть отодвинулся и как-то странно посмотрел на Ивана, сразу меняясь в лице и из ласкового котенка превращаясь в чадо капризное. Брови его изогнулись, губы капризно надулись, он и сам не приметил перемены этой, так быстро она произошла, будто бы даже против его воли. — Что смурной, как день осенний, не разумею? — спросил растерявшийся Иван Васильевич. — А вот и разумеешь! — капризно ответил Федька и надул и без того надутые губки. — Федор, не ломай драму скоморошью, отвечай на вопрос, — устало молвил государь. — Не хочу я посольских даров, я хочу диковинного котика, — капризно протянул Федя, — а ты ведь обещал мне, обещал! — Федька перешел на крик. — Федор, не забывайся! Царь твой пред тобою! — сказал Иван Васильевич, сводя брови, но Федьку уже понесло. — Ты не любишь меня! Ты меня совсем не любишь! — голосил Федька, заливаясь слезами горькими. — Ты невнимательный ко мне, совсем меня не слушаешь, а я хочу котика, хочу именно этого-о-о-о-о-о-о! — Федор, уймись, — сдерживаясь из последних сил, строго проговорил Иван. Федькины обвинения были абсолютно беспочвенны: разве не он сам вчера целовал ему руки и твердил, что он самый счастливый, и что Иван даровал ему лучший из возможных даров? Разве не попрал государь ради Федьки все законы людские и божии, лишь бы потешить дитя это избалованное? Темный гнев закручивался в душе Ивана, оборачиваясь ураганом и сметая все на своем пути. Лицо государя сделалось мрачно и сердито, и перемена эта не сулила ничего доброго. — Воды выпей и утихомирься, глупый, — царь налил в кубок воды и подал Федьке. — Не хочу я воды-ы-ы-ы-ы, — не своим голосом вскричал Федька и оттолкнул Иванову руку, отчего вода разлилась по постели и полу и обрызгала самого государя. — Я кота того хочу-у-у-у-у-у! — Ты забываешься, Федор! Не мамка пред тобою и не холоп какой, а государь всея Руси, одним словом жизни лишающий! Уймись, пока не поздно, опосля поговорим! — в гневе крикнул Иван Васильевич и, резко развернувшись, вышел из опочивальни, хлопнув дверью. Федька повалился лицом в подушки и горько зарыдал, сотрясаясь всем телом. Однажды Федька так довел царя своей истерикой, случившейся по какому-то совершенно незначительному поводу, что в гневе Иван Васильевич влепил Федьке такую звонкую пощечину, что тот даже повалился на пол. Силен был государь всея Руси. От шока Федька тогда замолчал и поглядел на него как-то жалостно и испуганно, делаясь будто меньше, а после закрыл лицо ладошками совершенно по-детски и беззвучно заплакал от боли и обиды. Сердце Ивана сдавила такая жалось, какой он никогда ни к кому в жизни не испытывал, он тут же пожалел о своей вспышке и обнял глупого мальчика, поднимая того с пола. От прикосновений этих Федька дернулся, как от второго удара. Долго еще огромный и безобразный фиолетовый синяк во всю щеку напоминал Ивану Васильевичу о его несдержанности. Смотреть на такого Федьку он не мог, а потому отводил взгляд, хотя и был необычайно ласков с ним и добр. Федька тогда решил, что это оттого, что он так безобразен, и никакими кудрями не скрыть соромных следов царского гнева, за спиной у него все шептались, а мать охала да причитала. Но не глядел на него Иван — от стыда и жалости, что сжимали своими крепкими лапами государево сердце и горло при одном лишь взгляде на битого кравчего, мешая дышать. Та царская выходка стоила казне тяжелого алмазного ожерелья, приближающегося размерами к оплечью, а государь дал себе обещание более не поднимать руки на любимого юношу, и оттого всегда уходил, чувствуя, что гнев закипает в нем неуемный. Федькины рыдания были слышны даже через толстую каменную стену, доводя государя до еще большего бешенства. «Охальный, избалованный, заносчивый мальчишка! — думал царь. — Лишить всех милостей, сослать в Елизарово! Ничего не ценит, места своего не разумеет! В застенок с мышами да крысами на хлеб и воду, чтоб было время подумать о деяниях своих! Розгами сечь за наглость такую!». Он в гневе ходил по комнате из угла в угол, сжимая кулаки и борясь с желанием вернуться в опочивальню и самолично пороть Федьку до тех пор, пока тот не запомнит раз и навсегда, как дозволено вести себя с царем всея Руси. «А лучше бы свести его в Малютин подвал немедля, да там глядеть как малиновые полосы расчерчивают белую спину да слушать как свистит, взмывая для удара, кнут, да как Федька…». — Господи, — в ужасе от мыслей своих воскликнул Иван Васильевич, осеняя себя крестным знамением. Он вспомнил вдруг как Федя просил его вчера встать с колен, как дрожал от его ласк… — Да что же это со мною? Это же Феденька мой, ангел мой, чадо мое неразумное! Настеньку не сберег, а этого что же — руками собственными кровавыми пытать готов? За что ты караешь меня так, Господи Иисусе Христе, сколько ни молюсь, а не могу нрав смирить свой вспыльчивый! Защити раба своего Феодора от гнева моего! И дай сил мне, окаянному, милосердие в сердце своем отыскать! Государь упал на колени пред святыми иконами и молился долго, испрашивая у Бога прощения за мысли свои жестокие, да прося не вводить его во искушение дьявольское, и кладя земные поклоны. Как бы ни был гневлив Иван Васильевич, к счастью для них обоих, он понимал, что порывистый и несдержанный юный его полюбовник, его смешливый и задорный Федюша был всем его светом в мрачном мире терзающих его призраков. И он берег его, видит Бог, ни с кем не был государь так милостив, как с Федей Басмановым. Федька тем временем все рыдал и рыдал, как рыдают дети, которым купили на воскресной ярмарке все желаемое, да закончились петушки у купца, и леденца не купили. И радоваться бы тому, что полны карманы игрушек и лент, орехов и пряников, да нет петушка и ничего не радует уж боле, и плачет дитятя, и кричит, и по земле катается, а от чего так происходит с ним — и сам не разумеет. Так плакал Федька, но наконец и он устал, всхлипы его стали тише и реже. Он лежал с головой под одеялом и не слышал, как тихо вошел и присел на край постели измученный покаянием и молитвой государь, и вздрогнул, когда Иван тронул его за плечо. — Ну полно, полно, чадо мое возлюбленное, — царь погладил Федю по спине. — Будет котик у тебя, ангел мой, не рыдай токмо. Федька одним движением вскочил, выныривая из-под одеяла, и повис на государе, утыкаясь мокрым лицом ему в шею и снова заплакал, но уже по-другому, от облегчения, что и кот будет, и государь не гневается. Федька боялся царя, когда они ругались, боялся потерять его любовь и расположение более даже, чем боялся опалы и казни кровавой, ибо Иван Васильевич был вельми переменчив и милость свою легко менял на гнев. Государь был всем Фединым миром, и он любил его так всеобъемлюще, как может любить лишь сердце, не знавшее ранее другой любви и горького предательства. — Ну полно, что ты как дитя, хватит лить слезы, — совершенно беззлобно и спокойно говорил государь, баюкая Федю в сильных объятиях. — Ступай, принеси мне ту книжицу. Федька жалостно всхлипнул и едва заметно кивнул да прошептал: «Прости меня, прости… Я так люблю тебя». Иван Васильевич с усталым вздохом прикрыл глаза, Федька опять победил.