И возлюбив ее, возлег с нею, и пренебрег заповедью Господа и заповедью отца моего, и взял ее в жены.
Завещание Иуды, четвертого сына Иакова и Лии, XIII-7.
Обзор у Федьки был ограничен, а потому он изредка спотыкался да путался в своей длинной бабьей юбке, и крепко держался за государеву руку. Царь скоро шел по коридору, на Федьку не оглядываясь, словно Орфей, ведущий Эвридику из преисподней, и юноша едва поспевал. У царских покоев стояли в карауле рынды в белых кафтанах и рысьих шапках, и Федя мельком подумал, что когда-то и он так стоял у дверей государя, мечтая оказаться за ними. — Вон, — властно сказал Иван Васильевич, быстро входя в покои и затворяя дверь. Ночь уже отпустила звезды со своего бархатного покрывала, за окнами встало холодное зимнее солнце, знаменуя новый день и сияя по чистому белоснежному ковру, но в покоях государя ставни были плотно затворены, а потому казалось, что ноченька все еще длится. В опочивальне горели толстые восковые свечи, источая церковный аромат, воздух подрагивал в их огнях, было жарко натоплено. Два спальника терпеливо дожидались царя, готовые помочь самодержцу отправиться ко сну. Иван вошел, резко распахнув дверь, отчего та шарахнула о каменную стену. Спальники вздрогнули, государь был явно не в самом благодушном своем расположении. — Вон пошли, — сказал он строго, сверкнув глазами. Испуганные слуги попятились, низко склонившись, и притворили за собою бесшумно дверь. Государь рывком прижал Федьку спиной к закрывшейся двери, сорвал с него маску, с треском разрывая бархатную тесемку, и хищно поцеловал, отбрасывая украшение в сторону, вцепляясь обеими руками в его щеки, зарываясь пальцами в шелковистые волосы. Федька весь трепетал от нетерпения, ему хотелось скорее, глубже, ближе. Ему желалось отдаться царю без промедления, и он приоткрывал уста, позволяя Ивану всё, обнимал государя своего за плечи, прижимался к нему и тихонечко стонал. Целовать Федьку было упоительно, в такие моменты царь забывал обо всем: о крамоле и заговорах, изменах и походах, оставался только его мальчик и его сладкие уста. Федька потянулся себе за спину, пытаясь нащупать шнуровку и избавиться от платья, но Иван резко остановил его, прижав Федькины руки к двери над его головой. — Нет, — охрипшим от страсти голосом молвил государь. — Сам. Этот собственнический жест подействовал на Федьку особенно возбуждающе, щеки его запылали, трепещущие ресницы опустились, он шумно вздохнул. Властным жестом Иван Васильевич развернул полюбовника к себе спиною и, продолжая левой рукой удерживать его поднятые запястья, правой начал медленно распускать шнуровку корсажа, неспешно покрывая Федину шею и плечи колючими поцелуями сквозь тонкий батист рубахи. Было что-то особенно волнующее в этой беспомощности, в невозможности самостоятельно даже снять собственного платья, в бесконечной зависимости от другого человека, от любимого человека. Это чувство было хорошо знакомо тогдашним женщинам, ибо, совершая адюльтер, они полностью полагались на своего полюбовника, неспособные после плотских утех даже самостоятельно обрядиться. То всегда был акт глубочайшего доверия или же полнейшей глупости, ибо зачем нужен пояс верности, когда существует дамский корсет? — Государь… Государь мой… Свет мой… Любовь моя… — всхлипывал Федя, но освободиться даже не пытался, лишь прижимался лбом к деревянной двери, подставляя обнаженный участок белой шейки под царевы губы. Иван отстегнул тяжелый плащ, и тот скользнул на пол с тихим шорохом. Без затруднений распустил тугую шнуровку и, повернув Федьку снова к себе лицом и отпуская его руки, стащил лиф вместе с привязанными к нему верхними половинами рукавов и отбросил в сторону. — Ты словно дар божий, Феденька, в обертке праздничной, — проговорил государь, — разоблачать тебя — сплошная услада. Он поглядел на странные половинки рукавов, оставшиеся после платья, поднес Федину руку к губам и поцеловал прозрачное запястье под самым рукавчиком, губами ощущая скорое биение любимого сердечка. Правое. Левое. Снова правое. Феденька застонал, упираясь затылком в дубовые доски, это была какая-то беспрерывная пытка удовольствием. Государь усмехнулся, ему нравилась Федькина несдержанность, было в ней особое очарование юности. Он с силой дернул половинки рукава по линии шнуровки, раздался громкий треск ткани и испорченный обрывок упал им под ноги. Федька от неожиданности тихо ойкнул. Такая же участь постигла и второй рукав. Федька остался в одной полупрозрачной воздушной рубашке и пышной голубой юбке. — Истинно царица, Федорушка моя, — говорил Иван Васильевич, любуясь разрумянившимся юношей. На голове его блестела золотом и жемчугами сеточка, тонкая рубашка колыхалась в такт биения молодого сердца, длинные яхонтовые серьги подрагивали. Государь целовал Федькин лоб, брови, скулы, прикрытые веки, щеки, подбородок и губы, осыпая ласками любимое личико. Юноша шумно дышал, подставляясь ненасытным устам. Иван легко скользил перстами по всей длине Фединых сильных рук, нежно проводя большими пальцами по раскрытым ладоням и снова взбегая к плечам. Государь дразнил Федьку, играл с ним, как кот с мышонком, наглядно демонстрируя, кто здесь принимает решения. Он скользнул руками под пышную юбку, приподнимая ее, отчего комната наполнилась характерным шуршащим шорохом, какой издает только тафта. Звук это вельми нравился Ивану, оттого он любил, чтоб Федька носил тафтовые шальвары. Он гладил Федькины бедра, и юбка рассыпала вкруг себя шорохи вновь и вновь, пока их уста снова сливались в страстном поцелуе. Федька обнимал государя за плечи, гладил по волосам и лицу, тщетно пытаясь ощупью расстегнуть тяжелое золотое оплечье. Наконец воротник поддался и с грохотом упал на пол, но они будто бы и не заметили того. Федька принялся развязывать на государе кушак, пальцы его не слушались и дрожали от возбуждения и нетерпения. Федьке казалось, что он возится целую вечность, когда наконец окаянная тряпка поддалась и он издал радостный вскрик, полузадушенный поцелуем. — Не суетись, соколик мой, — с насмешкой глядя на раскрасневшегося мальчика, сказал Иван Васильевич, — а то придется связать тебя кушаком этим. Федька протестующе качнул головой. Не то чтобы они не играли в такие игры ранее, играли и Федьке вельми нравилось, но после сорокадневного воздержания хотелось обнимать своего государя, и целовать, и ласкаться, а не лежать связанным. Федька, разумеется, рукоблудил в протяжении поста, но можно ли сравнивать то с царевыми ласками. — Терпению тебе учиться надобно, — веселился Иван Васильевич, подхватывая Федьку под бедра и перенося на мягкую постель. Там с Федьки наконец снята была дивная юбка и отложена на край кровати. Платье было необратимо испорчено, но вот юбка еще могла пригодиться в их потехах, уж больно волнующе она шуршала. Государь усадил Федьку на край постели, опустился перед юношей на колени и, глядя в глаза, невыносимо медленно поднял подол длинной рубашки, обнажая стройные сильные ноги. Он стянул с Федьки сапоги, не отпуская при этом его взгляда, и отбросил их в сторону. Федьку била дрожь. Царь всея Руси стоял перед ним, Федькой Басмановым, худородным боярином, на коленях и снимал с него сапоги. Было в этом что-то чрезмерное, и Федька потянулся к государю, увлекая его за плотную ткань платья к себе и приговаривая: «Государь, не нужно … не можно …» и страшно краснея до выступающих слез. Но может ли ветерок сдвинуть скалу? Иван даже не шелохнулся и руку Федькину отстранил. — Государю всё можно, — серьезно сказал Иван Васильевич таким тоном, что Федька спорить не решился. Он смотрел на государя своего как завороженный, сердце стучало пойманной ласточкой, стремясь вырваться из плена ребер, приоткрытые губы пересохли, и он неосознанно облизывал их, дыхание совсем сбилось, взгляд поплыл. Царь будто не замечал, что творится с его полюбовником и продолжал эту сладкую пытку. Он положил одну Федькину ножку себе на плечо и покрыл неспешными поцелуями от щиколотки до самой кромки поднятой рубахи. Повторил тоже самое со второй ножкой и вновь вернулся к первой. Глянув на ошалелого Федьку темными бездонными глазами, Иван развязал подвязку и медленно потянул молочную гладь чулка вниз, целуя каждый сантиметр обнажающейся кожи. Федька застонал — он больше не мог смотреть на это безумие и решительно не мог отвести взгляда. Иван развязал вторую подвязку и таким же манером стащил с Федькиной ножки и второй чулок. Ему всегда нравилось целовать Федины белые пяточки, и сегодня он не собирался отказывать себе в этой маленькой радости. Сорок дней Иван Васильевич держал пост и молитву и предавался всяческой аскезе, не считая того памятного вечера по возвращении его, сегодня же он собирался взять все, что причиталось ему по праву. Он поднялся и без всякой помощи снял с себя богатые одежды. Государь всея Руси был высок, широк в плечах, силен и без одежды походил на античную статую вседержителя Зевса. — Государь мой… Государь… Иди ужо ко мне, — как в бреду шептал юноша, протягивая к Ивану руки. Видеть Федьку таким и бездействовать становилось мучительно, нависая над юным своим полюбовником, царь жадными мокрыми поцелуями покрывал его шею, грудь и живот, спускаясь ниже, целуя бесстыдно, погружая в горячий рот. Мир Федьки взорвался мириадами цветных осколков, он закричал и задохнулся этим криком, от переизбытка чувств и гормонов на глазах его выступили слезы облегчения, ресницы намокли. — Нетерпеливый, — ласково проговорил Иван Васильевич, глядя на Федю с той особой нежностью, с какой смотрят лишь на детей да молодых полюбовников. Целуя уста разомлевшего своего мальчика, он стянул с Федьки смятую рубаху. — Повернись. Феденька, все еще не чувствуя собственного тела и пребывая в плену сладкого головокружения, покорно лег на живот. Мир стал каким-то зыбким, текучим, будто он плыл на хлипкой лодочке, качаемой на волнах. По характерному звону металла Федька понял, что царь снял перстни, и они упали на деревянный столик. Он сладко вздохнул и заерзал от нетерпения на тяжелом парчовом покрывале. По спине его и бокам заскользили жадными ластящимися песцами руки его возлюбленного государя, обводя ямочки Венеры, голубя бедра, оглаживая ягодицы, проникая влажными от масла пальцами вглубь, нежа и подготавливая. Федька застонал от наслаждения и предвкушения, приподнимая бедра и оглядываясь через плечо, очами прося о большем. Ивану Васильевичу нельзя было отказать в умении понимать намеки своего кравчего, резким рывком тот был поставлен на колени, и государь вошел в него одним плавным движением, заставляя Федьку вскрикнуть и уткнуться носом в постель. Иван Васильевич не был нежным любовником, ласке предпочитая страсть, однако же он умел дарить наслаждение. Федору всегда было хорошо в его умелых руках, любиться с ним было ой как сладко. Одной рукой придерживая юношу за талию, второй Иван грубо взял его за волосы, пропуская пальцы сквозь жемчужное плетение, и с силой потянул, заставляя подняться и запрокинуть голову, принуждая глубже прогнуться в пояснице. Федька застонал, поддаваясь, ему было и больно, и сладостно, и желалось, чтобы государь разжал пальцы и чтобы ни за что не разжимал. Толчки стали глубже и быстрее, казалось бы, Феде должно было стать больно, но становилось лишь приятнее. Он больше не мог молчать, он громко стонал и вскрикивал. «Услышат… Опять болтать станут…», — по краю его сознания скользнула тревожная мысль, но удержать ее он был не в силах, она рассыпалась на звуки ответных стонов наслаждения. «Любо ему со мною, — мелькнула еще одна мысль, заставляя сердце пуститься галопом, — любо…». Волна какого-то сверхчеловеческого счастья затопила его сознание: он любил государя так сильно, так сильно тосковал по близости с ним, и иной раз ему казалось, что он в этом одинок, что Иван Васильевич паче наслаждается молитвою, чем Федькой и что он ему вовсе не надобен. Думы эти были такими тоскливыми, что перехватывало дыхание, ибо он не разумел, как ему жить без своего господина и без рук и губ его. Но сегодня, сейчас, он точно знал, он буквально чувствовал Иванову страсть. Федька особенно громко вскрикнул и снова провалился в звездную бездну, увлекая за собой и своего дорогого государя. Они лежали так близко, что чувствовали щекочущее дыхание друг друга. Федька, ласкаясь как котенок, жался к груди Ивана, пока тот пальцами расчесывал его спутанные влажные кудри. В горнице пахло разделенным на двоих удовольствием. Феде хотелось спать, но еще более хотелось быть вот так бесконечно долго, и он из последних сил боролся с тяжелеющими веками. Он то прикрывал глаза, то резко распахивал, вырываясь из сонных грез. — Умаялся ты, Феденька, — ласково говорил Иван Васильевич, целуя Федьку в лоб, — долгий день был… Закрывай уж очи свое озерные, ангел мой, сосни немножечко. — Не желаю, чтобы день этот заканчивался, государенька, свет мой, — тихо проговорил Федька, осоловелыми глазами глядя в очи царские. — Любо мне давеча было — и в храме, и на пиру, и в постели твоей, — Федька лукаво улыбнулся и облизнул губки. — И завтра любо будет, цветок мой вешний, — Иван укрыл Федю тяжелым пуховым одеялом, погладил по лбу, по щекам. — Засыпай, отрадушка моя, и я с тобой посплю. — Обещаешь? — совсем по-детски спросил Федька, заглядывая государю в глаза. Иван не понял к чему относились его слова — к тому ли, что завтра будет новый добрый день или к тому, что он останется с ним в постели, поэтому он просто ответил: — Обещаю, — в этот миг он сделал бы для Федьки все, что угодно, достал бы луну с небес или полетел бы на самом черте за драгоценными башмаками. Федька еще сильнее прижался к государю своему и мгновенно провалился в сон, где он ласкал пушистые манульи бока и кормил того пряником со своей ладони.