Сказ о том, как Федька кота диковинного просил-просил да выпросил

Долго длилась рождественская служба, но Федьке казалось, что пролетела она мгновенно. Государь слушал внимательно, повторяя каждое слово игумена, крестился широко, кланялся низко, погруженный в молитву. Федька же не мог сосредоточиться, он пытался хотя бы для виду стараться попадать в текст, но скоро бросил эту затею и лишь повторял «аминь» да крестился, когда крестился государь. Впрочем, сконцентрироваться на службе в тот вечер не удавалось многим, стоя чуть позади царя и его спутника, люди нет-нет, да переводили на них взгляды. Катерина Михайловна смотрела часто и восторженно, бесконечно дергая мужа своего за рукав и кивая головою на Федьку, мол посмотри, сынок-то наш счастлив да как государь ему благоволит. Алексей Данилович хоть и был честолюбив, но восторга ее не разделял, ибо знал, что гнев царский ежели что на ближайших обрушивается паче, чем на дальних. Было что-то неправильное, богопротивное в происходящем, соромное, и оттого он старался молиться усерднее и не глядеть на сына своего охального, но и он не мог удержаться, и сердце его все же заходилось злым чувством упоения собственного — чрез Федора — положения. Малюта и вовсе не мог отвести глаз от Феди, к несчастию своему, он прекрасно видел его самодовольный профиль, Федька улыбался так широко и так высокомерно, что мысли его были очевидны даже малодушному палачу. Машка, средняя дочка Малюты, сплошь разодетая в изумрудные да ультрамариновые цвета, даже дернула тятю за рукав, оттого что люди уже смотрели не только на Федора, но и на них, а сорома себе Мария не желала. Один лишь Максим, казалось, не осуждает их, взгляд его был печален, но беззлобен. Всенощная закончилась, прошло и святое причастие, первым которое принял, разумеется, государь, а за ним и Федька. Народ расступился пред царем, пропуская его с полюбовником его юным к порталу. Все снова склонились в поясном поклоне, Федька довольно скользил взглядом по согнутым спинам, покидая храм. Прошли также улицей в сопровождении рынд обратно во дворец и в царские покои. Все это время Федька весь дрожал, но не от холода, а от нетерпения. Ему хотелось кинуться к государю в ноги и целовать ему руки, и благодарить, благодарить, благодарить его бесконечно и горячо за то, что он сегодня сделал для Федьки. Федя хоть и принимал милости да дары государевы как должное, но все ж понимал цену царским подаркам. Этот был воистину бесценным. А уж как изойдет Мария Темрюковна, когда узнает отчего ее в домовый храм молиться на праздник отправили! Эта мысль наполняла Федьку злобным торжеством, Марию он не любил и жалости в его сердце к ней не было. А уж Малюта! О, Федька будет вспоминать его перекошенное завистью и ненавистью лицо еще много, много месяцев! Жаль, что государь был так сосредоточен на службе, что ничего не заметил, сегодня в храме божием воистину Господь заставил всех явить миру свой истинный лик. Едва дверь за ними затворилась, как Федька правда упал на колени и принялся целовать обе государевы руки, держа их в своих, из глаз его от переизбытка чувств потекли молчаливые слезы, которые сдержать он не мог, да и не желал. Он все благодарил и благодарил царя шепотом, ласкаясь к его рукам. — Ну полно, чадо мое возлюбленное, цветок мой вешний, — Иван поднял Федьку за подбородок и прижал к груди. — По нраву, я гляжу, мой рождественский подарок тебе пришелся, — говорил ласково царь, утирая Федины слезы. — Не сыскать подарка лучше, государенька мой, — Федька поднял заплаканное личико и посмотрел Ивану в глаза, улыбнулся ласково. — Никто никогда для меня ничего подобного не делал прежде! Я самый счастливый нынче, все то тебе благодаря токмо, твоими заботами, государь мой, свет мой ясный! Я люблю тебя, я так люблю тебя, что дышать аж не могу… Федька всхлипнул и прижался еще влажными губами к государевым устам, обвивая руками за шею, прижимаясь всем телом, углубляя поцелуй. Иван жадно целовал заплаканного своего мальчика, проникая языком в его податливый рот, прижимая к себе. Скользя по молодой спине властными руками, царь сбросил с юноши шубу, двигаясь в сторону Федькиных ягодиц, проникая под длинные полы кафтана. Ласкать мягкие округлости сквозь гладкую атласную ткань было сплошным наслаждением. Федька стонал и вжимался в царя, без слов умоляя о большем, в последнюю седмицу до царского тела он не допускался. — Федь, — у Ивана сбилось дыхание, — обожди уж до ночи, — вопреки своим словам снова целуя полюбовника проговорил государь. Федька лишь протестующе замычал и потянул царя к постели. — Ночь уж давно, — молвил он скоро. — Ну, значит до утра обожди, месяц мой ясный, — усмехнулся царь, огромным усилием воли возвращая себе былое самообладание. — Тебе на поварню не надо ли? Стольники твои да чашники небось потеряли тебя ужо. Федька обиженно глянул на государя, Иванов самоконтроль вельми выводил его из себя, потому что сам Федька был до вспыльчивости несдержан и не только когда речь шла о слезах. — Ишь губки как надул, царица моя Федорушка, — продолжал веселиться царь. От имени этого Федю прошибло мурашками, взгляд его затуманился, он хотел было снова припасть к губам государя своего, но Иван его остановил. — Ступай теперь, на пиру увидимся с тобою, — молвил Иван, а Федька лишь разочарованно вздохнул, открывая дверь и так и бросив шубу свою на полу царевой опочивальни. — Федька, — окликнул его Иван, когда Федя почти уже вышел. Взгляд его был каким-то хитрым и дюже распутным, темным, таким, каким бывал, когда Иван Васильевич задумывал злую забаву, как в тот раз, когда переодел князя Владимира Андреевича царем и назначил при том Федьку своим подельником. — Уж и ты будь любезен, послужи сегодня государю своему, окажи милость. Помнишь, я сундук тебе передал давеча? Когда придет час, желаю чтоб ты ступал в опочивальню свою, перерядился да явился к пиру обратно, танцевать для меня сегодня станешь, то твой подарок государю твоему будет, Федора Алексевна… Щеки Федькины от сочетания слов царя да его взгляда ярко запылали, сердце забилось, брови взметнулись. Он хотел было что-то сказать, но государь уже отвернулся, давая понять, что разговор их окончен. Федька отправился на поварню, проверить все ли готово к пиру широкому. Пуще прежнего занимали его мысли о сундуке том таинственном, сердце отчего-то часто билось в самом горле, ох и затеял же что-то государь его… Да вот только что? *** Царские пиры при государе Иване Васильевиче были делом хлопотным и многообрядным, подчиненные строгим правилам в начале и лихие да разгульные под конец, когда много было выпито вина да меду. До десяти часов, бывало, длились пиры те. Быть званым к царю было и честью, и опасением, ибо скольких государь во время трапез этих отправил в Царствие Небесное никто не считал, но было их множество. Подозрительный царь сам пил да вкушал мало, а глядел да слушал много, оттого все в страхе на пиры его приходили. Сегодня же дело было особенное, то был светлый рождественский праздник, а потому люди шли свободнее, в надежде на милость богобоязненного государя. Женщины на пирах не дозволялись, токмо если пир был свадебным, оттого после Всенощной жены да дети отправились по теремам, а гости прибывали во дворец. Пиршественная зала была огромна и прямоугольна и могла вместить в себе до пяти сотен человек. Богато расписанные стены сияли багряными да золочеными узорами, переходящими на высокие потолки. У дальней стены на возвышении стоял широкий стол государя, сидеть за которым дозволялось лишь царю, митрополиту да царевичам. Стол тот был покрыт бархатной пурпурной скатертью с золотым шитьем и густо заставлен золотой и серебряной посудой. Восседал за ним государь на высоком резном золоченом кресле, убранном жемчужными и алмазными кистями. Два льва заменяли ножки трона, а спинку образовал двуглавый орел с подъятыми золочеными крыльями. На кресле том лежали подушки бархатные. Напротив стола государева, оставляя около семи аршинов свободного пространства, тянулись четыре длинных стола, охватить взглядом которые было вельми сложно. Покрыты они были белыми скатертями с красным шитьем, вдоль столов стояли длинные деревянные резные скамьи, покрытые алой парчою. На столах стояла серебряная чеканная золотом посуда, но вся пустая, ибо была она для украшения и роскоши. Зала была залита светом сотен восковых свечей, стоявших в подсвечниках вдоль стен и горящих под потолком в золотых паникадилах. В мерцающем этом свете мир будто качался и плыл, посуда сияла и искрилась. Гости входили в залу и чинно занимали свои места. За столом по левую руку от государя восседало духовенство с приглашенным игуменом, по правую — бояре да иностранные послы, за столами в середине сидели дворяне и бояре менее знатные, да прочие приглашенные. На ближайших к царскому столу местах сидели любимцы государевы — воеводы его да советники. Когда все расселись, в залу тихонько скользнул Федор. Появился он через маленькую дверцу, что вела в горницу, где готовились к выносу блюда, выстраивались в ряды стольники да слуги и оттуда выносили яства. Федька успел побывать на поварне и убедиться, что все готово, и раздать стольникам да чашникам последние указания, ибо во время пира сам он должен был быть при государе и разносить от его имени чаши. Он успел забежать в опочивальню свою, поправить кудри и набросить поверх бледно-голубого костюма белый, шитый серебряными нитями опашень, подбитый серебристым мехом. Федька прошел к ближайшей к царскому столу скамье и сел подле отца. Он многозначительно глянул на родителя, без слов говоря: «Видал? Царица я сегодня!», Федька высокомерно улыбался уголками губ и приподняв брови. За тем же столом сидел и Малюта, лицо его при появлении Федора снова перекосило от ярости: «Наглый, зарвавшийся щенок! Погоди, посмотрим еще, чья возьмет, Федора Басманова!», — думал Григорий Лукьяныч, зло глядя на Федьку. Максим смотрел на Федю из-под полуопущенных русых ресниц, скользя взглядом по его заносчивой улыбке, но видел он на его лице в этот момент совсем другое. Он знал, что Федька умеет улыбаться иначе, до ямочек на гладких щеках, до тоненьких морщинок в уголках глаз. Он знал, что Федька может не только говорить ядовитые слова, но и смеяться весело и задорно, хохотать совершенно по-мальчишески. Знал он и о том, что Федька бывало горько плакал в опочивальне своего государя, а бывало сладко стонал. Да, Максим отчего-то знал все эти постыдные вещи, но зачем ему было надобно их знать и почему не мог он выбросить их из головы своей, о том он не смел сказать даже самому себе. «Да, удивительный ты юноша, Федя Басманов, — думал Максим, — если бы только все знали какой ты настоящий, всем был бы люб». Глупенький, маленький боярин Скуратов-Бельский не ведал, что Федька и был настоящим со всеми, что лишь с Иваном сердце его оттаивало. Знание это много горя принесло бы правдолюбивому, неиспорченному отчего-то жестокой средой, в которой он жил сызмальства, юноше, а потому к благу своему пребывал он заложником собственных грез. Наконец загремели трубы, зазвенели колокола и появился государь. Все встали и низко склонились пред царем, сняв шапки. Иван Васильевич неспешно двинулся сквозь длинные ряды гостей и, проходя мимо Федьки, коснулся его шелковых кудрей, отчего сердце Федино затрепетало. Дойдя до своего стола, царь приветствовал всех поклоном и пожеланиями долго здравствовать. Он прочитал молитву, благословляя всех присутствующих и трапезу, и, осенив их крестным знамением, опустился в кресло. Приглашенные выпрямились и сели, Федька, повинуясь мановению пальцев царя, встал и подошел к нему. Государь дал знак и пир начался. По традиции, начиналась трапеза хлебом, который подносили государю, он разламывал его на ломти самолично и стольники разносили их гостям, начиная с самых дорогих. Раздача эта сопровождалась ритуальными словами да поклонами, а оттого занимала не менее часу, ибо гостей бывало множество. Хлеб пекли несолоным, солонки стояли пред гостями с приборами, а ежели соли не было, то значило это, что государь недоволен гостем. Сегодня же соль была пред каждым, государь являл великую милость свою. — Отцу своему снеси, — Иван Васильевич разломил первый каравай и положил ломоть на серебряное небольшое блюдо, что держал подле Федька. Федор поклонился царю низко, медленно и важно подплыл к батюшке своему и громко, напевно проговорил: — Алексей-су, великий государь жалует тебя хлебом! — Федька грациозно поклонился отцу своему. Алексей Данилович встал, снял шапку высокую горлатную, поклонился также низко и произнес: — Алексей-су принял хлеб, челом бьет! Абсолютно все гости встали и поклонились Алексею Даниловичу. Федька вернулся к государю и, кланяясь, повторил, что боярин принял хлеб и бьет челом. Следующий ломоть был отправлен Григорию Лукьяновичу. Поднося его, Федька так дерзко посмотрел тому в очи, будто говорил: «На, подавись, пес! Все я про тебя знаю, все государю расскажу, недолго тебе в милости его быть», но поклонился почтительно и царь не заметил этой мизансцены. Федька еще разносил хлеба советникам государевым, послам заморским, боярам единичным, кого вельми ценил государь. Остальным же ломти подавали стольники, но процедура неизменно повторялась: кланялись, говорили слова положенные, и кланялись вновь. Когда хлеб был роздан, все уже устали от бесконечных вставаний и поклонов, а оттого понять можно было послов, что писали после своим государям, что на пиру царском не отдых, а сплошная забота. Наконец заиграли гусляры да балалайщики, стольники в красных кафтанах и лисьих шапках стройными рядами понесли закуски: икру красную да черную, соления, квашения, холодцы да заливные, уставляя ими столы длинные. За ними внесли чашники великое множество кувшинов и сосудов и братских чаш с медами вишневыми, можжевеловыми да черемховыми, с винами заморскими да хлебными, со сбитнями, пивом и квасом, морсами и взварами. Откуда-то выбежали веселые скоморохи в пестрых нарядах, запели песни и заскакали бодро, разыгрывая сценки фривольные. Зала ожила, наполнилась звуками и голосами, шорохами и звоном посуды. После закусок внесли лебедей и павлинов жареных, украшенных перьями и уложенных на широкие серебряные блюда, несли которые по двое. Появились на столах и журавли с пьяным зельем, и рассольные петухи с имбирем, и бескостные куры, и утки с огурцами. В золотых и серебряных тазах едва умещались исполинские осетры, белуги, стерляди и сомы. За ними последовали молочные поросята, запеченные на вертеле и особенный деликатес — жареная рысь, начиненная птицей и овощами. После дичи пришел черед ухи из всех возможных рыб и птиц, всего не менее двадцати видов. Затем вынесли пироги и пирожки сытные — мясные или с овощами, расстегаи, кулебяки, курники, оладьи и блинчики с различными начинками. Все это продолжалось бесконечно долго, стольники успели трижды переодеться, сменив сперва красные кафтаны на фиалковые доломаны, а после на черные с золотым шитьем зипуны. Гости, сперва тихие и скромные, скоро начали напиваться пьяны, смеяться да вести беседы шумные. Не менее четырех десятков раз царский кравчий подносил гостям чаши почетные от государя присланные, но сегодня то была почесть, а не наказание. Федька умаялся и был очень голодным, когда государь наконец велел ему пойти за стол. Рысей Федька не любил, а вот к лебедям относился с большим воодушевлением. Пил он на пирах мало, дабы присматривать за всем. Государь был с детства вельми подозрителен и боялся яда, оттого каждое блюдо и напиток, что попадали на царский стол, пробовали четверо человек, и все равно Иван Васильевич предпочитал пирам трапезы уединенные, на застольях широких ел мало, а пил и того меньше и в основном вино хлебное. Близилось утро, когда государь снова подозвал Федора. — Откушал, Феденька? — спросил он заботливо. — Хороши ли яства сегодня? — Хороши, царенька, — отвечал Федька, склоняясь с государю. Царь бросил на пол подле себя подушку и кивнул на нее Феде. Кравчий грациозно опустился у ног государя, оказавшись почти полностью скрытым от глаз приглашенных столом. Царь махнул чашнику, чтоб налил Федьке рейнского вина в глубокий золотой кубок, украшенный жемчугами и яхонтами. — Пей, — сказал властно, подавая. — Царь чашею тебя жалует, Федька! Федор улыбнулся и покорно опустошил кубок. — Выпил чашу, царь-батюшка, челом бью! — Федька поклонился, приложив правую ладонь к сердцу и слегка склонив красивую голову ближе к царю. Оба они рассмеялись, Иван погладил Федьку по щеке. Невозможно было налюбоваться этим охальным мальчишкой, он сводил государя с ума своей красой не первый год, но чувства Ивана становились лишь крепче. После смерти Анастасии он многое перепробовал, попортив изрядно боярских дочерей да молодых княгинь, никто не смел ему отказать, а кто смел, тот немедля отправлялся на плаху, но ни одна девка, даже самая пригожая, не могла заполнить пустоту в сердце государевом, а Федька смог. Возможно, все дело было в его невозможных глазах, таких же точно, как были у Настеньки, но все же казалось государю, что дело было во взгляде этих глаз, полном любви и обожания. Юный совсем мальчик влюбился в него с первого взгляда еще под Полоцком и долго томился от этих невысказанных, непонятных ему самому еще чувств. — Феденька мой, — ласково проговорил ему царь, — Федюша… Краса райская… От нежности этой щечки Феди чуть зарумянились, он прильнул щекой к государеву колену, ласкаясь, словно Пряник. Иван запустил руку в его волосы, перебирая мягкие пряди. — Отрада ты моя, Феденька… В этот момент стольники начали подавать сласти. Вынесены были фрукты, сахарные фигурки животных и известные всем сахарные трехпудовые кремли, сладкие пряники, коврижки и пирожки, но самым удивительным были пряничные теремки, расписанные сахарной глазурью, отчего выглядели они будто настоящие домики, припорошенные снегом. Вынесли и рождественских агнцев, выпеченных из пышного теста с начинкой из орехов и сухофруктов, барашки тоже были покрыты глазурью, отчего казались живыми. На стол государев кроме прочего поставили блюдо с финиками и самый большой пряничный терем, повторявший Слободской дворец. Работа была такой искусной, что можно было найти покои любые. Иван отломил кусочек пряничной крыши и поднес к Фединым устам: — Царь всея Руси теремом тебя жалует, месяц мой ясный, — с улыбкой произнес Иван, — бей челом государю! Федька осторожно откусил кусочек пряника, касаясь пальцев Ивана губами и нарочно задерживаясь так чуть дольше необходимого. Прожевал и облизал пухлые губки, нарочно глядя Ивану в глаза. — Фиников, может, пожалуешь холопу своему верному? — с задорной улыбкой спросил Федор и тут же получил желаемое. Государь вспомнил их первый поцелуй, тогда он тоже угощал Федьку финиками и поцелуй тот был сладок и тягуч, да вовсе не от плодов сахарных. — Ну, будет с тебя, — после шестого финика улыбнулся Иван и подал Феде небольшой золоченый ключ. — Ступай в покои свои, переодевайся. Потешимся. — Как прикажешь, государь мой, — Федька поднялся с подушки, поклонился и вышел через неприметную дверь, сквозь которую обыкновенно покидал пиры Иван Васильевич. Алексей Данилыч проводил сына взглядом и едва заметно покачал головой. *** Федька слегка захмелел от выпитого залпом кубка, поданного ему государем, а потому мысли его текли как-то особенно плавно. «Что в сундуке том и для чего эта странная таинственность? — думал он, бредя по коридору к своей светлице. — Токмо бы не снова платье покойницы Анастасии!». От этой мысли Федька даже поежился, было что-то странное, пугающее в том, что государь спустя столько лет хранил все это тряпье и наряжал в него Федьку. Федор до сих пор покрывался колючими мурашками, вспоминая их первую ночь — тот белый летник покойной жены, что Иван заставил его надеть и его слова ранящие: «Горлица моя… Настенька… ею при мне будешь…». Федька остановился и зажмурился на миг, прогоняя навязчивые воспоминания. «Это все хмель окаянный, — проговорил тихо Федор, — царь меня любит, давно уж про нее не вспоминал, давно платья у меня свои собственные!». Как ни соромно было признавать, но Федька ревновал к мертвой жене государевой более, чем к живой. Он никогда никому не смел молвить об этом, тем паче при царе, ибо хоть намек на слово непочтительное об Анастасии приводил Ивана в такую ярость, что не сносил бы головы даже Федор. Скор был в гневе своем государь. Басманов вошел в опочивальню свою, Демьян мирно спал на полатях, тут же лежала Федина шуба голубая и шапка, у государя давеча оброненные. — Боярин твой боле тебя трудится, трутень! — весело воскликнул он, кидая в Демьяна опашень. — Поднимайся, сонная тетеря! Одевать меня станешь! Демьян подскочил на ноги и рассыпался в извинениях, склоняя русую голову. — Полно, уймись! Свечи зажигай все! — Федька уже сидел на коленях подле сундука того и прилаживал ключик. Открыв крышку, Федор замер, рот его сам собою округлился, глаза распахнулись шире. Что бы ни ожидал он увидеть там, такого не ждал даже он. В сундуке не было царицыного наряда, зато лежало невиданной красы венецьянское платье из плотной небесно-голубой шуршащей тафты. Федька застонал и опустился на пол. Он готов был танцевать во всех платьях покойной государыни, только б не это! Демьян с любопытством заглянул хозяину через плечо. — Не-е-е-е-ет, — простонал Федька, — невозможно! Государь бы так не выдумал… Но Иван Васильевич выдумал именно так, сомнений тут не было никаких. Смятение Федора было связано с тем, что хоть он и наряжался для царя в бабье платье, да все ж то было русское платье, вельми отличное от западного, тем более от разнузданного венецьянского. Летник представлял собою широкое трапециевидное платье, укрывающее с ног до самого подбородка, рукава его доходили до середины пальцев, скрывая даже то, что скрывать важности не было. Федька одевал его прямо на кафтан на пиры, то была забава, это же был настоящий сором. У платья был глубокий квадратный вырез, явно рассчитанный на пышные женские груди. — Я не стану! — ныл Федька, жалобно глядя на Демьяна. — Это уж шибко… Там же батюшка… Там же все! Демьян только глядел сочувствующе да разводил руками. — Ступай! Скажи ему, что я захворал! Что дурно мне! — не унимался Федор. Лицо у него было такое, будто он сейчас расплачется, глаза влажно блестели. — Ну вот за что он так со мною?! — Батюшка, Федор Лексеич… — мягко проговорил Демка, опускаясь подле боярина на колени. — Как же я пойду на пир царский, батюшка? Не можно это. И государю отказать в исполнении указа его не можно, ибо на то воля его великая… Вставай, батюшка, вставай, давай помогу тебе. Демьян поднял безвольного и растерянного Федьку с пола и, усадив на скамью пред зеркалом, начал расстегивать на нем кафтан. — Посмотри, батюшка, там и масочка имеется, глядишь и не признает никто, — без зазрения совести лукавил Демка, утешая хозяина своего. — Гляди какая красная! — и вложил в Федькины руки карнавальную венецьянскую маску. Кто хоть раз бывал на каналах сырой Венеции, знает, что карнавальные маски бывают различны, у Федьки в руках лежала тонкой работы маска венецьянской дамы, стоившая, вероятно, целого королевства. Она искусно была отлита из папье-маше и изукрашена по щекам и лбу позолотой, драгоценными каменьями и жемчужинами, губы у маски отчего-то были голубыми, а прорези для глаз были обведены золотой краскою. Сверху, имитируя пышную прическу, высились мягкие страусиные белые и серые перья, переплетенные тонким кружевом. В те года кружево еще не плели, а шили иглами, работа то была чрезвычайно сложная, долгая и доводящая бедных девушек до слепоты, оттого ценилась она на вес золота. Крепилась маска плотными тесемками, скрывая лицо полностью. По тогдашней моде самые дорогие детали маски пропитывались благовониями и оттого она слабо пахла Фединым любимым жасмином. Никогда в жизни Федька не видал такой красоты, а повидал он многое. Будь это подарок, предназначенный для них двоих, Федька бы лишь обрадовался, но одеть бабью маску на святой праздник при всем боярстве — то было иным. Федька сидел и не шевелился. — Федор Лексеич, ну полно тебе! Сам знаешь, что не можно царя ослушаться, вельми разгневается, головы полетят! — увещевал его Демьян. — Вставай, батюшка, раздеться надобно. От слов этих Федька вмиг вспыхнул и закричал в ярости: — Не смей указывать мне, окаянный! Без тебя разумею кому подчиняться, а кому противиться! Неси платье это проклятое, давай уж скорее хоть покончим с неизбежным. В сундуке было не только платье, но и нижняя рубаха, и головное украшение и даже — святые небеса! — белые шелковые чулки, коих Федька в жизни ранее не видал, ибо на Руси ни мужики, ни бабы чулок в ту пору не носили. Все это было таким тонким и прозрачным, что быстро стало понятно, что одеть соромный костюм этот поверх хотя бы нижнего Федькиного платья никак не получится. Федя, красный от злости и смущения, разделся донага. Не менее смущенный происходящим Демьян надел на Федора длинную тонкую до полупрозрачности воздушную батистовую рубашку, изготовленную из мягкой, будто слегка смятой ткани, редко расшитую по всем рукавам и воротнику золотой нитью. Благо рубашка была скромная и с маленьким отложным воротничком шириною едва в два пальца. Не по итальянской моде, она закрывала собою грудь и завязывалась на шее на тонкий золоченый шнурок, все же оставляя узкий просвет голой кожи от завязки до глубокого декольте платья. Федька в ужасе смотрел на себя в зеркало, сквозь рубаху было видно решительно всё. Поверх одели диковинное платье: с высокой талией и пышной юбкою до самого пола, оно застегивалось на спине тугой шнуровкой и снять его без помощи было невозможно. Федька тихонько ойкнул, пока Демьян затягивал корсаж, хотя платье ему было точно впору. Рукава одевались отдельно и каждый состоял из двух половинок. Сперва одели верхние, крепившиеся к плечам лифа приметными бантами, выпуская наружу полосу тонкой белой рубашечной ткани на плечах. Одели и нижние, начинающиеся пониже локтя и доходящие до запястий, оставляя всю ладонь открытой и позволяя любоваться локотками сквозь фонарики выпущенной рубашки. Рукавчики эти закрывались неприметной шнуровкой, концы которой были заправлены Демьяном в рукава. Пришел черед чулок: они были шелковыми, гладкими, приятно прохладными и бесконечно сползали, не желая оказаться на Федькиных ногах. Долго провозились с ними, Федька злился и ругался — на мерзкие тряпки, на криворукого холопа и на бессердечного государя своего. Наконец натянули и их, закрепив чуть выше колен плотными, украшенными кружевами и вышивкой, голубыми лентами. К счастью, Иван Васильевич не положил в сундук туфель, так что Федька просто надел свои серые сапожки, впрочем, видно их все равно не было, юбка скрывала их полностью. Федька встал и глянул на себя в зеркало, будто не узнавая. Голова была его, Федькина, но вот все остальное было каким-то чужим. Фигура его выглядела на удивление женской. Платье было невероятно красиво — сшитое из небесно-голубой плотной тафты, оно было расшито золотыми и серебряными нитями и мелким жемчугом. На корсаже на груди была вышита широкая многоконечная жемчужная звезда с разбегающимися от нее в стороны длинными лучами. По вороту шла плоская золотая вышивка с объемными звездочками. От талии вниз по центру спускалась широкая расшитая полоса, упираясь в такую же широкую горизонтальную оборку, обхватывающую юбку по подолу. Параллельно ей бежали вертикальные линии потоньше, все это сияло и переливалось, и повторяло узоры с ворота. Рукавчики были в горизонтальную полоску, перемежая голубую гладкую тафту с более темной синей тканью, шитой сияющими нитями. К плечам сзади золотыми замочками пристегивался длинный ультрамариновый плащ, скользящий по полу. На голову Феде одели плетеную из жемчуга и золотой плотной нити сетку для волос, как носили итальянские донны эпохи Возрождения, убирая в нее свои длинные волосы. Федьке убирать было особенно нечего, ибо сеточка доходила почти до спины, но пышных кудрей его вполне хватило, чтобы она не выглядела пусто и неуместно. Наконец одели на Федю маску, крепко завязав бархатные тесемки. За уши нанесли по капельке жасминового масла. Федька был готов. — Батюшка, Федор Лексеич! Ты ли это! — в восхищенном изумлении прошептал Демьян. — Век бы не узнал тебя, истинно барыня венецьянская! — Дурак, — пробурчал Федька. Впрочем, он правда был пригож и с упоением любовался своим отражением, поворачиваясь то вправо, то влево. Узнать в отражении Федора Басманова, царского кравчего, было и впрямь затруднительно. Федька глубоко вздохнул и покинул покои. К изумлению его, за дверью дожидался царский рында, смышленый молодой боярин Трубецкой, пользовавшийся царевым расположением. Давеча подозвал его Иван Васильевич и молвил: «Ступай к покоям Федора Алексеича, да дожидайся, пока выйдет оттуда дама венецьянская, опосля с почестями, как гостью дорогую, веди ее в залу. И вот что, Димитрий, скажешь хоть слово кому о том, что увидаешь, я тебе язык собственными руками вырву и псам скормлю. Уразумел? Ступай». Дмитрий Тимофеевич ослушаться государя не посмел бы, а потому низко поклонился Федору. — Не гневайся, боярыня, государь просил до залы проводить, — в этой чудной иноземке Федора он не признал. *** В пиршественной зале народ был уже пьян, шло лихое веселье, гости пели и плясали, когда неожиданно снова загремели трубы, останавливая музыку и разнузданные танцы. Все поглядели на государя, он сидел на своем кресле и улыбался, будто насмехаясь над всеми присутствующими. — Прошу жаловать гостью дорогую, — громко сказал Иван Васильевич, широким жестом указывая на иноземную бабу в маске, что стояла у парадного входа. — Подойди, la mia bella donna. Все обернулись и уставились на Федьку, не понимая кто это и что происходит, ибо и царицу саму на пир не звали, а тут басурманка какая-то. Тем не менее, воля царя была понятна, а противиться ей было себе дороже, оттого все расступились и склонились в поклоне. Федька неспешно двинулся к государеву столу. Хоть итальянского наречия он не разумел, что делать он понял. Подойдя, Федька поклонился. Иван указал ему на невысокий резной стульчик, что поставили подле него. То была многозначительная шутка, ибо всего единожды баба могла сидеть подле государя на пиру и было то на их собственной свадьбе. Федька не понимал, что все это значит и как ему реагировать, обычно государь заранее посвящал его в свои затеи, сейчас же он чувствовал себя марионеткой на ниточках кукловода. Делать было нечего, он сел подле Ивана и уставился тому в глаза сквозь отверстия маски, ища ответов. — Ну что глядишь так, соколик мой, али не весело тебе? Хотел царицей быть, так царствуй! — государь явно захмелел, взгляд его был тяжел и полон того кровожадного упоения, с каким он смотрел на травлю медведями провинившихся своих холопов. Сердце Федькино бешено застучало, он судорожно сглотнул. — Государенька, батюшка мой, я прогневил тебя? — спросил дрожащим голосом, беря царя за руку. Иван долго не отвечал, вглядываясь в зал, в лица подданных своих, потом поглядел на замершего Федора. «Остановись, Иван, жалеть потом станешь», — сказал он самому себе и взгляд его стал теплее. — Нет, не гневаюсь я на тебя, ангел мой, так токмо тешусь, — он огладил Федьку по голой шейке под жемчужной сеткой. — И ты потешься, чадо мое возлюбленное. Федька задрожал от этой ласки, чуть подаваясь назад. — Эй, Марко, — громко позвал государь, обращаясь к венецьянскому послу Марку Фоскарини, коий был в то время в милости у государя, — потанцуй с прекрасной донной Лукрецией, потешь государя своего. При дворе Ивана Васильевича и отца его было множество итальянцев: лекари, живописцы, архитекторы, музыканты, купцы и, конечно, послы. Даже Слобода была построена итальянскими мастерами, Алевизом и его помощниками. Век их при дворе часто бывал короток, ибо государь карал жестоко за малейшую провинность. Марко об том имел самое полное представление, оттого не хотелось ему танцевать с загадочной незнакомкой, но и отказать государю он не мог, его лишили бы жизни тут же. Он встал и почтительно поклонился, направляясь к царскому столу. — Государь, я ж не умею по-венецьянски танцевать, — взволнованно зашептал Федька. — Научишься, — усмехнулся Иван. — Ступай. Федька встал и вышел на площадочку перед государевым столом, где дожидался его посол. Фоскарини склонился перед ним на западный манер, Федька не шелохнулся. — Da dove vieni signora? — заговорил он по-итальянски. — По-русски говори, дурак, — раздался злой голос, поразительно похожий на голос Федора Басманова. — Фиодр Аликсеичь? — вздрогнув, спросил Фоскарини, вглядываясь в пустоты масочных глазниц. — А ты думал, государь потаскуху итальянскую притащил на пир рождественский? — зло усмехнулся Федька. — Верно про вас толкуют, что ума у вас маловато. Как танцевать сказывай, да руки смотри не распускай, а то государь их тебе отрубит да медведю отдаст. — Федька зло захихикал. — А ежели скажешь кому обо мне или пасквиль напишешь, так уж я собственными руками тебе горло перережу. Угрозы эти были совершенно не вымышленными, посол отлично знал, что жизнь его здесь ничего не стоит, а что в милости он у государя, так то легко перемениться может. — Я — могьила, — уверил его посол. — Повторьайте за мною, ваша милость. Откуда-то появились итальянские музыканты с лютнями, домрами и флейтами и заиграли неспешную мелодию. Посол поклонился, Федька тоже, и начался танец. Он был несложным, сплошь состоящим из неглубоких приседаний да вращений, поднятыми ладонями они не соприкасались, посол боялся навлечь на себя гнев государя, но контакта глаз не разрывали. Федьке становилось весело, он думал о том, что зря он так разнюнился из-за этого платья и что государь все мудро придумал, никто не узнает Федьку, а если и узнает, то доказать, что это был именно он, будет невозможно. Федьке кружило голову то чувство превосходства, что охватывает всякого, когда ему удается водить за нос окружающих. — Гойда! — крикнул царь. Музыканты заиграли быстрее, потом еще быстрее, пока Федька и посол совсем не запыхались. Увлекшись, в конце танца Марко высоко поднял Федьку за талию и быстро поставил, поспешно убрав руки и поклонившись, знаменуя тем окончание действа. — Хороша боярыня венецьянская? — спросил лукаво у посла государь, снова подманивая Федьку к себе. — Истьинно так, государь! Благодарью за честь вельикую! — с поклоном ответствовал посол и с позволения Ивана Васильевича удалился за стол. Вернувшись к царю, Федька так задорно хохотал, что Иван тоже не сдержал улыбки. — Батюшка, вообрази, этот дурень и не признал меня! — Да я и сам едва признал тебя, цветок мой вешний. Истинно прекрасная донна! — он погладил Федьку по волосам. Ивану хотелось сорвать с него маску прямо здесь, сейчас же увидеть Федькино смеющееся лицо, но он не мог так поступить с полюбовником, от потехи до злой шутки всего шаг. — Идем, драгоценность моя яхонтовая, оставим их! И с этими словами государь поднялся и скоро пошел к двери, через которую ранее выходил Федька, ведя кравчего своего за руку за собою. Мало кто заметил их исчезновение, лишь Максимка да батюшка Федора неотрывно смотрели им вслед. Эти двое знали наверняка, кто скрывается под карнавальной маской.