Долгие длинные месяцы ждать его
И однажды проснуться под Рождество,
Оно схвачено кудрями дев из снов!
«Рождество» Моя Мишель
Сочельник опустился на Слободу мягкой снежной лапой невидимого зверя. Утром снег встал раньше всякого холопа, чтобы украсть тепло из-под томных перин и из темных опочивален теремов, напоминая о белоснежной зиме. Ветра не было, и снежинки кружили в медленном ленивом хороводе, неизбежно касаясь уже упавших сестер, укрывая землю тяжелым пухлым одеялом. На дворе стоял такой мороз, что вода стыла в ведрах и лоханях, которые несли укутанные по самые глаза сонные девки. Всякого, кто имел неосторожность высунуться на улицу распахнутым, ждала бы неминуемая застуда, холопы вваливались в подклети до того румяными, что казалось, будто щеки их натерли свекольными дольками. Царский двор пробудился рано в светлый день Сочельника, все кипело и бурлило, но пока молчаливо и сонно. Рано был разбужен в тот день и царский кравчий Федор Басманов, ибо после Всенощной ожидался широкий пир и дел у Федьки было невпроворот. Оттого, что Демьян разбудил боярина затемно по его же собственному указу, Федор был гневлив и капризен. Вылезать из кокона теплых перин и одеял не желалось - хотелось нежиться в их объятиях до самого обеда, как это бывало в детстве, когда он был мальчиком и жил в Елизарове, надежно укрытый матушкиной и батюшкиной заботой от всего мира. В те дни сон Федюши оберегали, будто то была редкая драгоценность, няньки и девки сидели у его постели всю ночь, поправляя одеяла и перины и реагируя на малейший шорох из боярской кроватки — спать Катерина Михайловна им не дозволяла. Особенно же дрожали над отдыхом Феденькиным перед Всенощными, ибо как не отдохнувшему дитяти выстоять службу долгую, а оттого шуметь в Сочельник в доме Басмановых было строжайше запрещено. Федька с тоской вспоминал те сладкие детские годы, спуская босые ноги на звериную шкуру, что лежала у его постели. В светлице кравчего всегда было жарко натоплено, ибо Федька был скор на простуды и капризен до лечения, оттого государь велел топить у полюбовника не менее, чем у самого себя. Демка принес хозяину серебряную с чеканными лебедями лохань теплой воды, помог умыться, расчесал спутанные со сна волосы. Федька сердился на весь мир и оттого дважды ударил Демьяна по рукам за то, что тот, по его мнению, слишком сильно дергал боярские кудри, хотя найти более чуткого к его волосам холопа было бы просто невозможно. Усугубляло ситуацию и то, что Федька был страшно голодным - вчера он не отужинал, а завтрак предвиделся весьма скудный. Федьке вообще до ужаса надоел Филиппов пост и хотелось жареной курицы, а не постных каш с медами и орехами да ягодных пирогов. Впрочем, в Сочельник набожный государь запретил вкушать и это, назначив всей братии опричной строгий пост хлебом и водою. При мысли этой Федька даже застонал. — Что такое, батюшка, опять я тебе больно сделал? — испуганно спросил Демьян. — Прости, Федор Лексеич, прости! Туго видно при свечах. — Есть хочу, — пожаловался Федька плаксиво. — Как же мне весь день на поварне крутиться, когда я такой голодный! Демьян призадумался. С одной стороны, он знал о царевом указе о посте строгом в день предпраздничный, с другой же, то был его хозяин, его благодетель… Преданность перемогла. — Принесть тебе с холопской кухни пирогов, а, Федор Лексеич? С капустой да с яблоками, теплые еще, — с улыбкой предложил Демьян. Федька скривился. Холопских кушаний ему не хотелось - наверняка пироги были несладкими да неприглядными - но в борьбе гордости и голода победил последний. Он кивнул. — Да взвару брусничного на меду не забудь, — крикнул Федька в спину выходившему уже в дверь Демьяну. От мысли, что каким-то холопам по утру напекли пирогов, а он, опричный воевода, должен весь день сидеть на воде да постным хлебе, настроение Федькино стало еще хуже. Впрочем, Демьян быстро воротился с пирогами, которые оказались не хуже царских, и даже достал медовую коврижку, и после плотного и вкусного завтрака уныния у Федьки поубавилось. Он думал о том, что уже этой ночью будет громкий и веселый пир, а после они останутся с Иваном наедине в его опочивальне и теперь-то уж всё будет дозволено. Более того его занимали мысли о запертом на замок сундуке, коий давеча принесли от царя с сообщением, что в сундуке де Федоров наряд на пир, в коим царь его в танце видеть желает, но что открывать его не велено, покуда государь сам лично Федьке ключ не передаст. Такая таинственность и пугала, и будоражила воображение. У Федьки не было сомнений, что там бабье платье - это была их давняя с Иваном забава - но отчего его не можно посмотреть он искренне не разумел. — Ни слова никому, — строго сказал Федька, покончив с кушаньями и отряхивая крошки. — Одеваться неси. — Вот те крест, Федор Лексеич, — широко перекрестился Демьян. Одеваться скромно Федька не любил и не умел, а потому все его наряды были один другого краше и дороже. В этот день Федя выбрал ярко малиновый кафтан из сияющей плотной парчи, тонко расшитой золотыми шишками и еловыми ветвями, с высоким воротником, украшенным золотым объемным шитьем и крупным жемчугом, и подпоясался широким золотистым кушаком с длинными кистями. На ногах его были изумрудные шальвары, пошитые из шуршащей тафты, что так нравилась государю, и брусничного цвета сапожки с золотыми узорами. Поверх Федька набросил изумрудный, на несколько тонов светлее портков, охабень на соболином меху, шитый драгоценными каменьями всех цветов. Длинные рукава его Демьян завязал боярину за спиной, чтоб не мешали трудиться. В ушах у Федьки покачивались две крупные каплевидные жемчужины в золотом окладе, пальцы были унизаны перстнями, а на шее из-под ворота кафтана проглядывала обвитая в несколько раз нитка крупного жемчуга. Федька был необычайно хорош собой и оттого никак не мог оторваться от зеркала. — Ох и повезло же государеньке со мною, — весело проговорил он и вышел из опочивальни. Со стороны могло показаться, что Федька назначен кравчим исключительно по милости государевой и более чем подавать чарки с вином друзьям и недругам царским да самому Ивану Васильевичу на пирах он не способен. Но это было не так. Федор Басманов был не только пригожим, но и вполне сообразительным в житейских вопросах юношей, верховодить он с детства умел и любил, а оттого справлялся со своими обязанностями без лишнего труда. В подчинении у Федьки были стольники, заведовавшие кушаньями, и чашники, глядящие за напитками, которых он гонял своими приказами и придирками с утра до ночи. Государь любил, чтоб во всем был порядок, и Федька старался его не разочаровать. Поварня располагалась в первом этаже под низкими сводчатыми потолками, едва позволяющими разогнуться в полный рост. Окна были небольшими и зарешеченными и света пропускали мало, оттого даже в солнечный день здесь бывало темновато, а уж в снежное раннее утро и вовсе освещена была подклеть одними грубыми свечами. Двери были низкими, и оттого Федьке приходилось нагибаться, заходя внутрь. Эта необходимость его вельми раздражала, он будто кланялся челяди, но поделать с этим было решительно нечего. На поварне все уже кипело и жило какой-то бешеной жизнью: что-то варили, пекли, тушили, парили и жарили, месили теста всех видов и сбивали в пышные шапки яичные белки в простых деревянных мисках, повсюду звенели ложки и стучали ножи, всё готовилось к царскому пиру. Четверо молодых румяных девок в белых рубахах с красными обережными узорами по вороту, рукавам и подолу, в надетых поверх червленых поневах, подпоясанные алыми поясами, сидели на тесной лавке, словно снегири на ветке в мороз, и лущили орехи. В них было легко узнать сенных девок: кожа их была бела, волосы заплетены в длинные русые гладкие косы из трех прядей без украсов. Лишь у одной в волосы была вплетена яркая лента, выдавая в ней сговоренку. Молодки были хороши собою, но Федьке девушки вообще не нравились. Не то чтобы он вовсе не попортил девок в Елизарове, но восторгов общих по этому поводу не разумел. Девки работали быстро и споро и пели тягучую песню, голоса их звенели под низким потолком, наполняя собою все помещение: Мимо рая блаженного Два ангел идут Аллилуйя, аллилуйя Два ангела идут, Два ангела-архангела С душою говорят: «Чем ты душа погрешила? Мимо рая идешь Аллилуйя, аллилуйя Мимо рая идешь, Мимо рая блаженного, А в рай не зайдешь Аллилуйя, аллилуйя А в рай не зайдешь. У нас в раю жить весело, Да некому жить Аллилуйя, аллилуйя Да некому жить. У нас в раю растет дерево кипарисовое Аллилуйя, аллилуйя Серебристые на тех ветках сидят пташки, Пташки райские Аллилуйя, аллилуйя Поют псалмы херувимы серафимские, Аллилуйя, аллилуйя Серафимские. У нас жить весело, Да некому жить Аллилуйя, аллилуйя Да некому жить. Федька знавал эту песню, ему пела ее старая нянька Никитишна, когда он был ребенком. Песня была ему не люба, ибо не понимал маленький Феденька отчего в раю так хорошо, а жить там не можно. Юный полюбовник царя Федор Басманов же понимал это более чем ясно и точно знал, что у них с Иваном есть лишь то время, что отмерено им на земле. Каждый царь, как помазанник божий, попадает в рай, сколько бы крови он ни пролил и сколько бы душ ни загубил, ибо воздастся государю Господом за дела его и паству над народом вверенным. У слуг же верных государевых туда дороги нету, ибо много грехов на себя они приняли на службе этой и лишь мимо рая блаженного пройти им дозволено будет. Быть может, оттого Федька и любил так отчаянно, так поспешно, отдаваясь Ивану всем своим существом. «Жизнь коротка, люби пока любится, о душе подумать и после успеется», — думал Федька. Иван Васильевич же мнений этих не разделял и радел о спасении души чада своего возлюбленного, оттого принуждал его к посту и молитве, а также к покаянию и исповеди. Вот и давеча государь позвал Федьку с собою на вечерню в Покровскую церковь, где в последнее время проводил он дни в уединенной молитве, дабы помолиться Господу да исповедоваться. — Праздник скоро святой, Феденька, душу от грехов очистить надобно, — говорил Иван Васильевич, идя переходами к церкви. — Исповедуюсь сегодня, и ты, соколик мой, уж будь любезен. Услышав это, Федька даже изменился в лице — исповедоваться он не любил и считал за унижение перечислять свои дела сморщенному старикашке, который неизменно качал головой и вздыхал да охал. Для исповеди покаяние в сердце своем иметь надобно, а ежели нет его? Не сожалел Федор о грабежах, убийствах, наветах, блуде, себялюбии и гордыне своих, жизнь его молодецкая была весела и упоительна, ни в чем Федька не раскаивался. Ему хотелось отказаться, выдумать что-нибудь, чтобы только избежать этой участи, но знал он, что царь не позволит. Бывали ситуации, когда Иван был непреклонен — не помогали ни уговоры, ни слезы, ни просьбы жалостные. Эта была одна из них. — Федор! — строго сказал Иван Васильевич, не упустив перемены в лице кравчего своего. Глаза его блеснули гневом, на который так скор был государь. — Не смей царя своего ослушаться! — Не посмею, батюшка. Как велишь все исполню, — покорно проговорил Федька, отводя очи свои ясные долу. По спине его пробежали холодные мурашки. Бывали моменты, когда и он боялся Ивана Васильевича. Отслушали вечерню, в храме кроме них был лишь иеромонах, диакон да служки. Государь молился усердно, а Федька мысленно готовился к неизбежному. После службы Иван Васильевич долго каялся в грехах своих святому отцу, он находил в том облегчение и спасение души. Настала очередь Федьки. Как нарочно, разодет был Федор как павлин — в изумрудный кафтан и богатую бархатную шубу на соболином меху, так густо расшитую узорами и каменьями драгоценными, что цвет ее сложно угадывался. Он сразу же удостоился порицающего взгляда старого монаха, отчего щеки его покраснели, а к глазам подступили слезы ярости. Федька уставился в одну точку и совершенно без чувств, скороговоркой начал перечислять вины свои, не вдаваясь в подробности. Окончив, он нехотя опустился на колени, старец накрыл его голову епитрахилью и также без выражения и, очевидно, без всякого на то желания проговорил: «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Феодор, и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь». Федька поднялся, в глазах его стояли слезы, он не чувствовал ничего кроме безграничной обиды на царя и на монаха. Подойдя к Ивану, в очи он ему не смотрел. Царь же понял Федино поведение по-своему, в слезах его он увидел раскаяние и покаяние, сердце его наполнилось нежностью к чуткому мальчику, и он не стал тревожить его досужими разговорами, отправив сразу в светлицу и поцеловав нежно в лоб, прощаясь до завтра. Так провел Федор вечер перед Сочельником. *** В заботах и хлопотах день пролетел быстро, снег не переставал и сугробы выросли почти до низких окон подклетей. Всё готово было к царскому пиру стараниями Федора да помощников его. Раздав последние указания стольникам да чашникам, которые, между прочим, все были сплошь боярскими сынками, иной раз и родовитее самого Федьки, Федор удалился в свои покои, дабы отдохнуть пред Всенощной. Федька ужасно устал и снова хотел есть, но трапезничать было никак не можно, ибо после службы придется принимать причастие. Он рывком распахнул дверь своей опочивальни, сбросил охабень прямо на пол и со стоном повалился на постель. Демьян тут же подскочил к боярину и принялся стаскивать с него сапоги. — От государя ничего не передавали? — спросил Федька, прикрывая глаза. — Нет, батюшка, никто не приходил, пока ты трудился, — ответствовал Демка. — Разбуди за час до Всенощной, да костюм мой готовь голубой, из той материи, что государь дарил, — велел Федор и провалился в сон. Долго спать ему, однако, не пришлось, спустя пару часов Демьян разбудил боярина. Снова начались привычные хлопоты — умывания, обтирания, причесывания, одевания. На Всенощную Федор собирался с особой тщательностью, памятуя обещание государя, что вместе они явятся на службу. При мысли этой Федькино сердце билось в груди напуганным птенчиком в страхе отказа и предвкушении обещанного. Сон пошел Федьке на пользу: щечки его зарумянились, очи блестели, непокорные локоны были уложены Демкой аккуратными завитками. Из зеркала на Федьку смотрел и улыбался пригожий молодец и он любовался собою, пока Демьян одевал боярина. На столе у зеркала сидел рыжий кот Пряник, поводя пушистым хвостом, он с интересом наблюдал за происходящим. В горнице горело множество свечей и светло было, как днем. Сперва одели на Федора тонкие льняные нижние портки и исподнюю сорочку прямого кроя без клиньев, прикрывая наготу и букву фертъ на цепочке, с которой он не расставался. Лен был такой тонкой работы, что ощущался нежнее шелка. Поверх одели светло-голубые атласные шальвары, сияющие в свечном свете, как вода, и белую с голубыми и серебряными шитыми по вороту, рукавам и подолу узорами недлинную, до середины бедра, шелковую рубаху-косоворотку. Серые сафьяновые сапоги были будто шкура сивых коней. Затем одет был на боярина подбитый кафтан невиданной красы — бледно-голубой, что раннее зимнее небо, сплошь расшитый серебряными ни то звездами, ни то снежинками, отороченный по рукавам и вороту тоненькой полоской белого меха и расшитый жемчугами. Кафтан был атласный и весь сверкал и переливался тканью и украшениями. Талия была перехвачена широким ультрамариновым кушаком с длинными серебристыми кистями с нанизанными на них бусинками горного хрусталя. На шее Федора осталась втрое обернутая нитка крупного круглого жемчуга, в ушах были те самые первые сережки, что подарил ему государь, то были серьги его покойной жены Анастасии и с ними многое было связано для царя и для Федьки. Тяжелые жемчужные нити свисали почти до плеч, яхонты сверкали и покачивались в такт его движениям, то были поистине царицыны серьги. На пальцы Федор надел перстни с жемчугами и сапфирами, пальчики у Феди были длинные и тонкие, как у гусляра. Демьян подал хозяину голубую бархатную шубу на белом песцовом меху, также шитую серебряной нитью. На голове Федора была бархатная голубая мурмолка, окаймленная широкой лентой белого песцового меха. Федька был невероятно красив и юн, оторвать взгляда от него было решительно невозможно. Глаза Федины в голубом облачении казались чисто осколками неба. Демьян тоже надел праздничную косоворотку да красный кафтан, сапоги багряные сафьяновые да тулуп черный. Не успел Демка надеть еще шапки, как в дверь постучали и на пороге показался спальник государя. — Батюшка, Федор Алексеич, государь тебя к себе желает, — с низким поклоном сказал юноша. — Изволь идти за мною, посвечу тебе дорогой. Федька не успел в полной мере насладиться моментом, что Иван отправил за ним не холопа какого, а сына одного из опричных воевод, ибо служили царю люди не простые, а все сплошь знатные, в том числе и с одеждами. Сердце его бешено забилось. «Не забыл, стало быть, не забыл! Вместе пойдем!», — думал Федька, следуя за спальником недлинным коридором, покои его были недалече от царских. Федька едва сдерживался, чтоб не обогнать слугу и не влететь в покои государевы, но держал лицо, он не даст боярскому выскочке повода для насмешек. Он шел величаво и неспешно, будто вовсе не торопился. Спальник постучал в государевы покои, почтительно отворил перед Федором дверь и склонившись отошел в сторону, пропуская царского полюбовника. Все это было необычно, ибо обыкновенно царь просто отправляла к Федьке холопа с сообщением, что он де его ждет, и Басманов сам приходил в государевы покои. Царь уже был одет и ждал Федора, стоя у окна. На государе было багряное, шитое золотыми узорами платье, подпоясанное широким золоченым кушаком, расшитым изумрудами и рубинами. На плечах его покоилось тяжелое золотое оплечье, изукрашенное жемчугами и каменьями драгоценными да картинами святых дел Христовых. На ногах были алые сафьяновые сапоги по византийскому обычаю. Голову государя венчала красная бархатная шапка с соболиным отворотом, на плечи была наброшена богатая, шитая золотом шуба, также подбитая белыми соболями. Сильные, унизанные перстнями пальцы держали посох и черные четки. Сложно было назвать Ивана красивым, то был уставший от жизни человек, обремененный заботами и трудами, но было в нем что-то неизъяснимо манящее, влекущее. То было в его манере держаться и являть себя миру, в ровной спине и высоко поднятой голове, в прямом взгляде проницательных глаз, в вертикальной морщинке меж волевых бровей, выдававшей крутой нрав. Иван мог быть одет в рубище нищего, но ни у кого не возникло бы ни малейших сомнений, что пред ними государь всея Руси. Иван был сама власть, то был лев на овечьем пастбище. Он притягивал как солнце, грозя обжечь того, кто подойдет слишком близко. У Федьки остановилось на миг сердце и, лишь дверь за ним затворилась, он бросился к Ивану, повис у него на шее, подставляя губы для поцелуя и роняя оттого шапку. Жадные губы государя накрыли Федькины дрожащие уста, подчиняя себе и даря наслаждение невероятное. — Пригож ты, Феденька, цветок мой вешний! Ты что снежинка серебристая, что на ладонь государеву с неба Господь отправляет, — с улыбкой проговорил царь. — И ты пригож, государенька, в царском наряде своем, — отвечал Федька, зардевшись от радости, что государь ему так рад, прижимаясь щекой к царской груди и ласкаясь, как котенок. — Пойдем, месяц мой ясный, негоже опаздывать на Всенощную, — велел Иван Васильевич. *** Пока Федька собирался в своей опочивальне да миловался с государем, Троицкий собор наполнялся людьми. На службу праздничную да великую государь повелел не одевать опричных своих нарядов никому да явиться с женами да детьми, ибо Рождество есть праздник семейный. Все воеводы опричные да советники государевы были в храме божием, были здесь и те, кто чином пониже был, но на службе отличился, были и бояре земские, что не были в опале в те времена — все из Москвы и других городов русских прибыли дабы радость с государем разделить великую, весь цвет общества собрался с Троицком храме. Казалось, будто каждый хотел отличиться облачением своим — мужчины были в пестрых дорогих зипунах, охабенях да шубах с непокрытыми головами. Женщины все были в шитых золотом, серебром да каменьями драгоценными опашенях с богатыми пуговицами и широких ожерельях, в шубах с длинными узкими рукавами до полу с прорезями для рук да в горлатных шапках, соревнуясь в высоте их и знатности рода. Чем ближе к алтарю, тем богаче становились наряды. В первом ряду стояли самые приближенные к Ивану сподвижники его — Алексей Данилович Басманов с молодой красивою женою Катериной Михайловной, матерью Федора, да Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский с женою своей Матрёной да детьми — честолюбивыми дочерями Анной, Марией и Екатериной да с сыном возлюбленным своим, тихим и правдолюбивым Максимом. Дочки Малюты все были писаные красавицы на выданье: белокожие, сероглазые, румяные, с широкими темно-русыми союзными бровями — они будто соревновались в красоте друг с другом. Все были в пестрых шубах, подбитых разноцветными соболями, дорогих платьях и высоких венцах с жемчужными поднизями на лбах и драгоценными рясами, спускавшимися до плеч. Венцы были покрыты вышитыми платками, ибо были они в храме божием. Катерина Михайловна была облачена в серо-голубую шубку, шитую золотыми нитями и жемчугами и отороченную бурыми пышными соболями, на голове ее было свободное покрывало в цвет, увенчанное круглой собольей шапочкой. В распахнутую шубу виднелся лиловый опашень с широким накладным оплечьем, на котором камнями и золотыми нитями были вышиты сказочные лебеди. На лбу ее лежала поднизь из жемчуга и золотых бусин, вкруг лица свисали драгоценные нити жемчужные, каждый палец был унизан перстнем золотым, а глаза казались бездонными озерами. Матушка Федина была необычайно хороша собою и еще вполне молода, от нее Федьке достались и глаза его дивные, и брови соболиные, и щечки с ямочками. Все были в сборе, прибыл и приглашенный по такому случаю из Лавры игумен, уважаемый и праведный старец, удостоенный великой чести вести службу пред государем и соратниками его. Все были в Троицком соборе, не было лишь царя да Федьки Басманова, охального царского кравчего. — Алексей Данилыч, где же Федюша наш? — в волнении шептала Катерина Михайловна, обводя прихожан глазами. — Ведь осерчает государь, ежели опоздает он на службу в день праздника святого! Воевода ничего не отвечал, думая про себя, что все же зря он не порол Федора в детстве розгами, глядишь бы что путное и вышло. *** — Пойдем, месяц мой ясный, негоже опаздывать на Всенощную, — сказал Государь, надевая на Федьку шапку. — Застегнись, морозно на улице нынче. Хорошо хоть снег унялся. Вышли в коридор, где ждали уже рынды в полном парадном облачении, слуги государевы со множеством свечей да изумленный Демьян. — Подле меня ступай, Федор, да руку подай государю, обопруся, — хитро молвил Иван Васильевич. Федька не поверил своим ушам, просто стоял и смотрел изумленно, хлопая длинными ресницами. — Не желаешь приказа царского исполнить, Федька? — с наигранной строгостью спросил государь. Федор вздрогнул и подал царю руку. Иван положил поверх свою, не столько опираясь, сколько касаясь. Двинулись к выходу во двор. Впереди шли двое рынд, еще четверо следовали за ними, Федька молчал в изумлении, сердце его стучало, щеки пылали, хотя лицо его оставалось все таким же надменным. Царь украдкой поглядывал на полюбовника и улыбался в бороду. Вышли на двор. Дорога широкая была устлана коврами, вдоль которых высились две стены стрельцов в красных кафтанах, образуя живой коридор. Обычно так встречали и провожали до дворца послов иноземных, чтобы те не могли рассмотреть Слободы и написать наветов государям своим. Путь был близок, но Федьке казался бесконечным, он уже догадывался, что сейчас должно было произойти. Обыкновенно царь заходил в храм Троцкий через царский портал, что располагался справа от алтаря, но не сегодня. Тяжелые золоченые западные двери собора отворили перед царем, народ, бывший в храме обернулся. Казалось, мир погрузился под воду, такая воцарилась тишина, все смотрели и не могли поверить своим глазам. Толпа расступилась надвое, образуя коридор, над людской массой прокатилась тихая волна шепота и тут же стихла. Государь и Федька сняли шапки, отдали их слугам, широко перекрестились, разорвав на мгновение контакт рук и медленно вошли в собор. Абсолютно все без исключения склонились в нижайшем поясном поклоне и замерли, не поднимая голов. Склонились и Басмановы пред собственным сыном, склонился и Малюта, полный такого гнева и ненависти в этот момент, что казалось адово пламя должно было вспыхнуть под ним. Гордые боярышни Скуратовы-Бельские склонились до холодного полу, склонился и зардевшийся разом братец их Максимка. Государь нарочито медленно шел сквозь море склонившихся людей, позволяя Федьке насладиться моментом. Всё то было сделано царем не по недомыслию, то был подарок возлюбленному его Федору. Знал он, что Федька в плену своих грез мнит себя царицей и позволил себе маленькую шалость, ибо царь он и воля его — воля Господа на земле. Иван знал, что грешно тешить так гордыню Федькину и без того непомерную, но очень хотелось ему порадовать своего мальчика. «Всего одна праздничная ночь, — думал государь, — пускай потешится». А Федька забыл, как дышать, забыл, как говорить! Его обуял такой нечеловеческий восторг, что и не передать словами. Никогда ранее никто не видал на лице царского полюбовника такой невообразимой смеси счастья, радости и спеси одновременно. Федька улыбался и высокомерно, и весело, оттого на щеке его появилась только одна ямочка. У Федьки кружилась голова и только мысли бешено скакали по кругу: «Нет в том сорома, что люб я государю! Смотрите, все смотрите! На месте царицы я сегодня, подле государя моего, возлюбленный его и нету в том сорома!». Никто не осмелился поднять головы, все опустили глаза долу, лишь Катерина Михайловна слегка подняла очи свои голубые и с нескрываемым восторгом смотрела как сынок ее возлюбленный единственный идет с государем всея Руси к службе Рождественской рука об руку. Иван Васильевич и Федор заняли положенное место, все с шорохом и звоном богатых одежд выпрямились, толпа сомкнулась. Игумен в полнейшем изумлении смотрел на государя и размышлял, может ли он вести Всенощную при таком сороме в храме божием, но здраво рассудил, что лишать святую Лавру настоятеля — Иван карал и за меньшее — и благоволения великого государева он не в праве и запел: — Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь. Всенощная началась.