Переплелися душі в глибині,
Тримай, якщо я твої сни.
Поруч ми під сонцем, поруч під дощем,
Я тебе тримаю під своїм плащем,
Поруч ми під снігом і нехай там що
Ти для мене диво і любов.
«Поруч» KAZKA
Когда Федор ураганом ворвался в свою светлицу, утренний беспорядок уже был прибран. Одежда и украшения его были разложены по положенным им местам, на столике перед зеркалом стояли богато отделанные ларцы с драгоценностями, лунный свет струился в окна, отчего по полу и всем поверхностям ложились причудливые разноцветные узоры, но не как днем — яркие и манкие, а полупрозрачные, будто призрачные. Ночь выдалась тихая, ясная и морозная, на дворе в такой холодный и поздний час никого не было. В горнице стояла тишина, горела лишь одна тоненькая восковая свечка, Демьян прикорнул на полатях, подложив согнутую в локте руку под голову. От резкого удара тяжелой двери о стену Демка подскочил, как ужаленный. — Батюшка! Федор Лексеич, переодеться пришел? — хлопая глазами спросил холоп, пытаясь подавить широкий зевок. — Дрыхнешь, лентяй! — ухмыльнулся Федька, утреннее раздражение его растаяло, как прошлогодний снег. — Некогда мне переодеваться, царь ждет меня! Книжица где моя? — Которая, Федор Лексеич? — Ох и дурак же ты, Демка! С животинками разными, тут ведь давеча лежала, на столе, вот прям у зеркала! Куда девал? — снова начал закипать Басманов. — Ах эта книжица, батюшка! Туточки она, — и Демка вынул книгу из-под Фединой подушки, не став при этом говорить, что никогда она под зеркалом не лёживала и что боярин де сам же ее ночами и днями в постели листал, да уже все глаза в нее проглядел и вообще ополоумел, ибо с картинками басурманскими балякает. Федька молча выхватил фолиант из рук холопа, покрутился перед зеркалом во все стороны, поправил кудри надо лбом и за левым ушком и также стремительно вылетел из опочивальни. Спустя пять минут Федька уже стучался в тяжелую дубовую дверь царских покоев. — Заходи, Федя, — сказал Иван Васильевич и Федька вошел, плотно притворив за собою дверь и заперев на засов. По обыкновению, в светлице было жарко натоплено и пахло восковыми свечами, этот запах давно уже стал ассоциироваться у Федьки со страстными ночами и жадными поцелуями, этот запах уже сам по себе сводил его с ума, то был аромат предвкушения. Государь стоял у единственного не убранного ставнями широкого прозрачного окна, исписанного снежными завитками, и вглядывался вдаль. — Соскучился, цветок мой вешний? — не оборачиваясь спросил Иван. Федька ничего не ответил, не смог вымолвить ни слова, в груди его будто птенчик разбился. Он опустил книгу на скамью, подошел к царю и обнял со спины, касаясь ладонями холодного креста на груди Ивана. Ему хотелось прижаться к государю так тесно, как только возможно: до характерного хруста ребер, до искорок из глаз, до невозможности вдохнуть. И он прижался, как только смог, притираясь щекой к грубой ткани монашеской рясы, еще хранившей аромат кадильного ладана. — Соскучился, — ласково ответил сам себе Иван Васильевич, целуя Федькины ладошки, затем каждый пальчик и снова ладони с обеих сторон. Федька задрожал от этой неприкрытой нежности. — Вижу, что соскучился, чадо мое возлюбленное. И я истосковался весь, места себе последние дни не находил, все хотел в озера очей твоих окунуться. Дай хоть посмотреть на тебя. Иван повернулся, не размыкая кольца Федькиных рук, взял кравчего за щеки, зарывшись пальцами в кудряшки непослушные, заглянул в глаза и улыбнулся. Так и стояли они, любуясь друг другом, долго стояли, пока царь наконец не поцеловал Федьку в приоткрытые уста. Поцелуи Ивана всегда были жадными, страстными, подчиняющими, лишающими воли, царскими, им оставалось только отдаваться и надеяться на милость. Бывало, конечно, что он целовал Федьку нежно, но то в основном случалось в ответ, потому что сам Федька, проявляя инициативу, целовался как ласковый котенок, чего никак нельзя было угадать по его всегдашним манерам. Оттого и уста Федькины бывали всегда алыми и припухшими, после вечеров в царевой светлице. Царь, гладя нежную Федину шейку, наткнулся рукою на длинную сережку и разорвал поцелуй. — Соромней серег не нашел, чтоб встречать своего государя? — со смехом спросил Иван. — А соромней нету у меня, царь-батюшка, так и эти ты мне подарил, да еще твердил, что нравится тебе, как звенят они, когда мы… — Федька взглянул царю в глаза и оба они совершенно по-мальчишески рассмеялись. — Ох и охальник ты, Федька! Видно, мало тебя Алексей Данилыч розгами порол, — улыбаясь и стараясь не рассмеяться снова, проговорил царь, утирая набежавшую от хохота слезу. — Что ты, царе! Батюшка меня вовсе не порол! — притворно нахмурился Федька. — Оно и видно, — и оба снова засмеялись. Иван взял Федьку за руку и потянул в сторону постели. — Садись, Федюша, сказывай, как жил без меня, чем занимался. Иван сел в изголовье, опершись спиною на множество уложенных там подушек, а Федька пристроился в изножье, сняв красные расписные сафьяновые сапожки с богатыми украшениями и забравшись с ногами на постель. Это было их обычное положение для бесед, устоявшееся со временем и каждого устраивавшее. Федька скрестил ноги, оперся локтем о колено и подпер щечку. В такой позе он казался совсем мальчиком. «Истинно чадо», — подумал Иван. — Тосковал я, свет мой, каждый день тосковал и о тебе токмо думал, — Федька вздохнул и посмотрел царю в очи, брови его приняли скорбное выражение, — сам же знаешь, что нет мне жизни без тебя, нету никого у меня тебя ближе и дороже. И Федька повел унылый рассказ о том, как он не мил братьям своим опричным, как обижают они его, как Федорой называют за глаза и что об нем говорят за закрытыми дверями. Разумеется, в повествовании своем он не забыл упомянуть имена их, а уж кто правда имел до него дело, а кто был просто не мил Федору, о том можно было лишь догадываться. Но царь не имел обыкновения разбираться, кто прав, кто виноват, когда речь шла о Феде и действовал по принципу, что счастье всего народа русского не стоит слезы Федькиной. Иван Васильевич хмурился и сожалел в душе своей, что не может тотчас отправить семерых наглецов на виселицу, а лучше бы к Малюте, да так, чтоб Федька посмотрел да порадовался. Царь дал себе зарок в монастыре до светлого праздника не губить ни виновных, ни безвинных. Федька рассказывал с самым жалобным своим видом и изредка наигранно всхлипывал, но так как плакать он умел с малого детства, то государь верил ему безизменно. Когда с перечислением обид было покончено, Федька украдкой поглядел на Ивана Васильевича, тот был хмур и задумчив. Федя понял, что перестарался, и пора срочно исправлять ситуацию, а иначе хоть опричники и останутся без голов, но и он останется без приятного вечера. — К матушке ездил гостить еще, — улыбнулся Федька и добавил жалобно, — хоть ей я мил и люб всегда. — В Москву? — Иван нахмурился еще более. Москвы он не любил, город этот рождал в нем мрачные воспоминания, оттого и перенес он столицу в Александровскую Слободу, коия ранее была летней резиденцией его батюшки Великого князя Василия III. — Нет, что ты, свет мой, в Елизарове она, приехала хозяйство проведать, вот уж и мы с батюшкой съездили, а то тоскует она по нам… — Федька не стал говорить, что Катерина Михайловна век бы не навещала села, да был это единственный способ добраться до ее любимого дитятки, пока он жил в Слободе. В Москву царь ездил редко и Федькины поездки туда тоже не жаловал. — Это, Федюша, правильно, богоугодно, родителей своих чтить надобно. Любит тебя матушка твоя сверх всякой меры, да и как не любить сердцу материнскому дитя единственное, — молвил царь и задумался, еще мрачнее сделавшись. Федя понял, что невольно сподвиг думы о тяжелом детстве Ивановом, о смерти матери его, об одиночестве долгом да о заговорах боярских. Мысли эти всегда портили Ивану Васильевичу настроение. Федя пересел поближе к государю, тронул его за колено, пытаясь заглянуть в глаза и отвлечь от воспоминаний горьких. — Царенька, а мне нянька сказки новые сказывала, хочешь, поведаю тебе? — спросил Федька с надеждой, ибо любил царь его рассказы. — Али песню спою, желаешь? Я когда в селе был, в церкву нашу Никиты Мученика ходил, что батюшка построил. Вспоминал, как на клиросе пел в детстве, да как на санках мы зимой на службу ездили. Федька заулыбался, отчего на щеках его проступили ямочки. — Не сегодня, соколик мой, — царь взглянул Феде в глаза и погладил по щеке. — И на службе рождественской петь не велю, подле меня стоять будешь и со мною на службу войдешь. — А Мария? — Федя вздрогнул, и сердце его часто забилось от какой-то необъяснимой надежды. — Мария Темрюковна с царевичами в Успенской церкви молитвы возносить будет, — сурово проговорил государь. Успенская церковь была домовой церковью еще матушки Ивана, Елены Глинской, принадлежала она и возлюбленной жене его Анастасии, ныне же перешла ко второй супруге государя — Марии Темрюковне. Иноземная княжна Кученей приняла святую веру перед замужеством и теперь покорно справляла все службы церковные, но что было при том в душе ее, одному Господу и ангелам его ведомо. Сыновей же подозрительный Иван после смерти их матери и вовсе никому не показывал, в лицо их знали лишь самые ближайшие его подданые, оттого молились они всегда с няньками да мамками да с новой государыней. Но в большие праздники царь обыкновенно посещал храм вместе с царицею, ибо и слуги его верные приходили с детьми да с женами, но что-то заставило Ивана Васильевича переменить установленный порядок на этот раз. Измышлял он вдвоем с Федькой молиться в церкви Покровской, храме своем домовом, что прилегал к царским палатам, но переменился в мыслях. Ибо государь для народа своего что отец родной, а можно ли отцу оставить чад своих возлюбленных в день праздника светлого? Никак не можно. — Обещаешь? — Федька вцепился государю в руку до побелевших костяшек, пристально вглядываясь ему в глаза, будто не верил, что царь говорит правду и не рассмеется минутой спустя. — Обещаю, отчего ж не обещать, сам же тебе сказываю, — улыбнулся государь — Федькина непосредственность умиляла Ивана. Он знал, что Федор ревнует безмерно, хотя поводов к тому не находил. Первую жену свою он любил всей душою, кроткая и ласковая, Анастасия умела и усмирить гнев его, и отогнать мысли мрачные. Она родила ему шестерых детей, четверых Бог забрал у них еще в младенчестве, а после забрал и жену, отравленную коварными заговорщиками Старицкими. На Марии Иван женился очень скоро, не дав горю отболеть, под непомерным давлением боярства, твердившего, что государю де не можно без царицы. Мария сперва очаровала его своей диковинной кабардинскою красой и пылким нравом, но быстро царь к ней охладел, уразумев, что женщина она горделивая и недобрая. Она была при нем как Мономахова шапка — всего лишь атрибут царской власти, запертая в высоком тереме и окруженная боярскими дочками да женами. Говаривали, что нрав ее такой крутой, что она их за волосы таскает, да по щекам бьет, но Ивану до того дела не было. Федька бросился целовать Ивану руки и шептать благодарности да слова ласковые. Царь часто одаривал его своими милостями, но чтобы повести его в храм божий в светлый праздник Христова рождения, о таком Федька смел лишь грезить, да и то лишь в самых смелых и отчаянных мечтаниях своих. Да, он стоял подле государя на службах, ежели не пел на клиросе в белом стихаре, но многие стояли подле царя и диковинки в том не было. К службе Иван Васильевич являлся единолично через южный царский портал, тогда как слуги его верные заходили через западный. Бывало и такое, что Иван молился в своем домовом храме и брал Федьку с собою, но то была их тайна и не знал об ней даже Алексей Данилович. — Ну, полно, Федюша, отрада моя, полно! Неси книгу, что читать просил, порадую тебя еще немного, — царь улыбался искренне, он любил видеть Федьку как теперь — ласковым, как кот, благодарным, счастливым. Только с ним Федька был таким, только ему так преданно в глаза глядел и лишь ему такой улыбкой улыбался, и государю о том прекрасно было ведомо. Басманов грациозно скользнул на пол, прошлепал босыми ногами за книгой и вернулся с ней к государю. — Опять про слонов да полосатых лошадок? Так приглянулась тебе? — спросил с улыбкой царь. Федька лишь кивнул и отвел хитрые глазки. — Ну, ступай ко мне, почитаем. Федька по обыкновению устроился головой у Ивана на плече, чтобы удобно было рассматривать картинки, и обнял государя. Царь одной рукой обвил его плечи, второй раскрыл книгу и начал читать. Африканских животных пролистали, переходя сразу к тем, что предпочитали жаркому солнцу глубокие снега. Федька много раз смотрел рисунки эти, изучил их вдоль и поперек, но читать по-басурмански не умел, а потому слушал внимательно и любопытно. Государь прочел Федьке о белоснежных песцах, научившихся охотиться сквозь трехметровую толщу снега; о сайгаках, чьи носы были такими забавными, что Федька долго смеялся и прослушал, что животные эти приносят с приплодом обыкновенно двойни; об огромных яках, походящих на поросших длинной рыжевато-бурой шерстью быков, выносливых и терпеливых — «Ну чисто Малюта!», — прокомментировал Федька спесиво, за что был удостоен легкого щипка в бок; о снежных барсах, что не рычат, а мяукают и мурлычат, как домашние кошки; о серых уссурийских тиграх, с чьими шкурами Федька был знаком, ибо были они в царских покоях и много об ком еще. Добрались до манула, и Федька нетерпеливо заерзал и вздохнул. — Манул, али кот тибетский, обитает в горах да степях, где снега немного. Плохо бегает, да хорошо маскируется и ловко охотится. Весу в себе имеет не более двенадцати гривен, зато мехом обладает мягким, густым да пушистым, отчего крупнее кажется, — читал государь и вдруг усмехнулся. — Хороша бы шапка получилась из такого, а, Федька? — Нехороша! — капризно ответил Федор, приподнимаясь на локте и глядя государю в глаза тем самым, не предвещающим добра царской казне взглядом, который хорошо был знаком Ивану. Если Федька чего желал, то не успокаивался, покуда не получит. — Не можно из такого котика шапки шить, батюшка! Взгляни, какой он пригожий, мягонький, так бы и гладил его часами и днями! Государенька, благодетель мой, солнце мое ясное, — от возбуждения Федька даже сел и навис над царем, — подари мне такого котика! Я обещаю, ничего просить у тебя боле не стану, только его! Не нужны ни ожерелья, ни серьги, ни кафтаны, хочу его, именно его! Государь нахмурился, но Федька уже ничего не замечал. — Пока ты в отъезде был, я все на него любовался, воображал, как ты мне такого пожалуешь, как он станет жить в светлицах моих, от мышей меня оберегать, пряники печатные с ладони моей кушать, сливки с золоченого блюда пить! Уж я так любить его буду, как ни одну животинку не любил! — Федька рассказывал о мануле, как иные дети рассказывают о вымышленных друзьях, и глаза его светились неподдельным восторгом. — Я и имя ему уже измыслил, Боярином нареку! — Глупости измыслил, Федор, — строго сказал царь. — То не кот домашний, а хищник дикий, таких в клетке держать надобно, ежели руки дороги, — и прибавил мягче, — что за дитя ты у меня неразумное, есть ведь кот у тебя, дозволил Пряника оставить, с ним любись, Феденька. — Не хочу я кота обыкновенного, — закричал Федька, в глазах у него уже начинали блестеть слезы. — Что я тебе, холоп простой? Я царский… — Федька на миг замолчал, будто споткнулся о слово, — возлюбленный… и кот мне нужен царский! Федька ударил кулачком по постели. Если бы кто другой позволил себе орать да стучать кулаками пред Иваном Васильевичем, его бы ждала немедленная смерть, и не остановил бы государя даже данный им в монастыре зарок. Собственным сыновьям за такие истерики царь велел давать розог. Но то был Федор, а с ним все было не как обыкновенно. — Ну, хочешь я велю льва тебе привезти из Московского зверинца, что королева Лисавета прислала? — примирительно заговорил государь, уже разумея, каким будет ответ. — Не хочу я льва, он огромный и свирепый, а этот маленькай, ласковый, в светлице будет жить! Я ХОЧУ ИМЕННО ЭТОГО! — слезы потекли из Фединых небесно-голубых глаз, щеки и носик покраснели. — Ну, полно, полно! Разве так государя своего встречать полагается? — Иван обнял Федьку и поцеловал в лоб. — Поизмышляю я над просьбою твоей, соколик мой, не лей слез токмо, не могу я смотреть, как ты убиваешься. Федька еще пару всхлипнул, прижимаясь к царю, и успокоился. Слезы его уходили всегда также быстро, как приходили. Федька утерся рукавом. Иных слезы уродуют, но только не царского кравчего, от плача Басманов становился будто еще привлекательнее — глаза блестели, щеки алели, уста раскрывались, успокаивая дыхание. — Вспомнил я, что гостинцев тебе монастырских привез, — царь с улыбкой поднялся с постели, отошел куда-то и вернулся с льняным мешочком на шелковом серебристом шнурке, который протянул Федору. — Не все сразу уж только, — рассмеялся Иван. Федька с любопытством схватил мешок и, потянув за ленту, заглянул внутрь. Чего бы ни ожидал он там увидеть, содержимое его изумило. В мешочке лежали ярко алые сахарных леденцы на тонких палочках, прозрачные и блестящие. Сделаны они были в форме разных животных: не только привычных петушков, но и медведей, лисиц, зайцев, белочек, котиков и дивных птиц. Федька никогда в жизни не видывал такой тонкой работы, а был он, между прочим, царским кравчим. — Благодарствую, — смущенно пролепетал Федор и поцеловал царя в щеку, — ты помнишь, да? — Помню, всё про тебя помню, — кивнул с улыбкой Иван. Федька вытащил красного петушка и облизал, неотрывно глядя Ивану в глаза. С одной стороны, с другой, засунул в рот до половины, достал и снова облизал по широкому петушиному хвосту. Губы его заблестели от талого сахару, а глаза от возбуждения. Оторваться от этой картины было невозможно, впрочем, государь и не хотел. Федька подвинулся ближе, еще ближе, неотрывно глядя на Ивана, будто спрашивая взглядом насколько далеко ему дозволено сегодня зайти. Царь не делал ничего, только глядел на кравчего своего, что было необычно. Федька облизал леденец еще пару раз и прижался сахарными устами к устам своего государя. Поцелуй был липким, тягучим, губы их склеились и пришлось разлеплять их языками. Целовались долго и неспешно, пока, наконец, Федька не придвинулся совсем вплотную и единственной свободной рукой — вторую он вытягивал далеко в сторону, держа липкое угощение и спасая от него свои кудри — не начал расстегивать пуговицы своего кафтана. — Федя, нет, — со вздохом разрывая петушковый поцелуй и мягко останавливая своей ладонью Федину руку, проговорил царь. Федька не сразу даже понял к чему это относилось, что именно ему не дозволялось. Он удивленно смотрел на Ивана. — Целуйся, но кафтана не сымай, — с улыбкой объяснил царь. — Государь, мне жарко! — жалобно сказал Федор. — У тебя ж натоплено, как в бане! — Не капризничай, потерпишь! Чай кафтан не на меху! Негоже государя своего вводить в искушение в пост православный, не для того я молился и аскезу держал, чтоб ты меня сбил с пути этого одним своим явлением, — царь не сердился, но явно не шутил. — Какое уж тут искушение! — воскликнул расстроенный Федька. — На мне две рубахи! Жарко мне! Что ты за тиран, дозволь кафтан снять. Последнее, разумеется, было шуткой, и они оба рассмеялись. Федька хорошо изучил царя и знал, когда стоит молчать, а когда слово молвить. — Две-то для чего? — отсмеявшись спросил Иван. — Ты, стало быть, у меня как капустка! — Вовсе не капуста! Ты сам с утра мне платье переменить запретил, — напомнил Федя, — а рубахи как полагается — нательная и вышиванка поверх. — Вышиванка, — царь хитро посмотрел на Федьку, — добро! Дозволяю уж тогда. Иван сам расстегнул золотые пуговицы Фединого алого кафтана, что было для юноши огромным облегчением, ибо справиться с пуговками шестнадцатого века было весьма непросто даже двумя руками, а у него была свободна лишь одна. Кафтан был бережно снят и отложен на дальний угол постели, Федька остался сидеть в красной же шелковой рубахе, шитой тонкой золотой нитью по вороту, рукавам и подолу. Удивительно, но узор состоял из будто бы танцующих петушков с длинными хвостами, повторяясь и сплетаясь в беспрерывную канву. — Федька, гляжу я, у тебя и на рубахе петушки, — заметил царь. — То не петушки, а жар-птицы, государенька, свет мой, — улыбнулся Федя, взглянув сперва на узоры. От искренней улыбки на щеках его появились ямочки. — Помнишь сказку тебе сказывал? Редкие это птицы, вишь как танцуют да крыльями машут. — И то верно, — присмотрелся государь, — ты у меня и сам что та редкая птица, поймать коию великая удача. С этими словами Иван впился в Федькины уста поцелуем жадным, скорым, попутно забирая у того леденец и отбрасывая на низкий столик. Леденец от жары и влаги растекся и прилип, будет утром забота холопам царским. Федька обнял государя своего руками обеими за шею, прижимаясь ближе. Без плотного, подбитого кафтана было много приятнее, он чувствовал твердость разделявшего их распятия, но это его смущало мало. Федька сладко застонал, поцелуй кружил голову, тело отзывалось. Но лишь он попробовал пересесть на царевы колени, поцелуй снова был безжалостно прерван. — Федор! — строго сказал царь. — С одного раза не понял? Не дозволено в пост блуду предаваться! — И по любви? — Федька начинал сердиться, окаянные монахи опять наговорили царю своих заветов. — И по любви, — подтвердил Иван. — Никакому! — Где сказано? — спросил нагло Федор. Царь призадумался, вспоминая святые тексты. — Не разумеешь? А ибо нигде не записано, это все чернецы твои придумали и сказывают теперича! — заметив в глазах царя пробуждающийся гнев, Федька зачастил пуще прежнего. — А в послании святого Павла к коринфянам зато сказано: «Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим. Впрочем это сказано мною как позволение, а не как повеление». Глава седьмая, стих… запамятовал! Федька часто дышал от волнения и покраснел от смущения под изумленным взглядом царя. Всякое бывало за годы их близости, но чтоб его охальный юный полюбовник вот так цитировал ему Завет, нагло используя слова святого отца для своей пользы, такого ранее не случалось. С другой же стороны, царь не мог не оценить его прилежания и усердия, стало быть Федор не только цацки без него примерял, Демьяна шпынял и с опричниками ссоры заводил, но и к чтению душеспасительному обращался. Нежность наполнила сердце царево, как часто бывало при Федоре и ни при ком более. — Пятый да шестой, Феденька, — подсказал государь и прибавил с улыбкой, — только Павел то о муже и жене говаривал, а мы полюбовники. Федька разом побледнел от этих слов и отвернулся. Ему всегда тяжело давалось осознание природы их связи, осознание невозможности и непрочности, принося с собой уныние и безысходность, ложась на плечи какой-то мрачной необратимостью. Иван был старше и мудрее и оттого не убивался так, наслаждался их близостью, ловил минуты и часы счастия, но и роль его была иная, главенствующая, он решал миловать или казнить Федора своими вниманием и любовью. Федька же был совсем юным и импульсивным, ему хотелось признания, законности, он страшно ревновал к царице, которую — он знал наверняка — царь посещал лишь раз в месяц в согласованные лекарями для зачатия наследника дни, а бывало и того реже. И все же она была его жена, их венчали, а он был просто полюбовником бесправным, невенчанным. Они избегали касаться этой темы, Иван хоть мало заботился о чувствах окружающих его людей, он все же был царем и равным себе никого не считал, но с Федей старался быть ласковее, не ранить его юное хрупкое сердце понапрасну. Получалось не всегда, но, видит Бог, он прилагал ежедневное усердие. — В жены ко мне захотелось, а, Федора Алексеевна? — весело сказал царь, переводя все в шутку. — Смотри, надену на тебя повойник да кокошник, посажу под замок в тереме за гладью, токмо моим будешь, и взглянуть на тебя никому не позволю! — Я и так токмо твой, царь-батюшка, твой и ничей больше, — прошептал Федька, покрываясь румянцем. То, что в устах других звучало как оскорбление, в устах Ивана было невероятно будоражившим, запретно-сладким, притягательным. Для Ивана он стал бы кем угодно — Федорой ли, жар-птицей ли — только б он его любил. Федька весь задрожал от предвкушения, сел царю на колени лицом к лицу, обнимая и прижимаясь. — По согласию сказано, — прошептал Федька, — а я не соглашаюсь… Федя целовал лицо царя, между поцелуями обжигая жарким шепотом, он все твердил и твердил «не соглашаюсь», целуя и целуя, то встречаясь губами, то снова переходя на щеки, лоб и брови. Они гладили волосы и плечи друг друга, но ниже лопаток рук не опускали. Федька отчетливо чувствовал, что и царь не соглашается, это было очевидно даже сквозь плотную ткань рясы и подрясника. Федька терял контроль, он больше так не мог, не желал токмо целоваться, а желал хоть чуточку большего… — Целовать ведь дозволено? — хитро спросил он и мгновенно оказался перед царем на коленях. Федька не подложил себе даже подушки, так он спешил, еще одного «нет» он бы сегодня не вынес. Юноша нырнул под полу рясы, скрываясь почти полностью, лишь торчали белые голые пятки. Под двумя слоями черной ткани было темно и душно, подрясник был шелковым и гладким, приятно прохладным, Федька оказался будто под епитрахилью для отпущения грехов, впрочем, каяться он не собирался. Он собирался целовать, ласкать, скользить и прижиматься и ни за что на свете не покидать этого уютного кокона. Иван хотел было остановить юного охальника, но лишь придвинулся ближе к краю постели, расставляя колени чуть шире и давая Федьке больше пространства. Нет в том греха, что любы они друг другу, к тому же устами ж и не считается, все одно что леденцы сосать, какой тут грех. Под рясой плавно двигалась волна Фединой макушки и раздавались тихие стоны. «Нет в том дурного, чтоб доставить радость мальчику», — думал государь. Святые отцы учили и смирению, чем не урок. Царь почувствовал, что к его бедру прижалась мягкая горячая щека и услышал не шепот даже, а тихий шелест, не громче выдоха: «Ва-а-а-ня-я-я» и тихий вздох. Он понял, что это сказанное украдкой и с молитвенным благоговением слово не предназначалось для его ушей, Федор никогда не звал его по имени так, никто не звал, кроме матери и Анастасии, никому не дозволялось. И сколько в этом коротком слове было любви, столько же в Иване было нежности к Федьке, сердце его захолонуло, он снова остался совершенно безоружен перед мальчишкой. Федькина макушка снова двинулась под рясой в характерном движении. Больше никто его прерывать не пытался.