Мне бы в объятиях твоих растаять,
Не побоявшись — а вдруг увидят…
«Имя твое» Даша Медведева
Федька так припустил по коридору, что удостоился изумленного взгляда рынды и нескольких опричников. Шутка ли — сам царский кравчий несется аки вихрь, звеня сережками и улыбаясь широко. «Ох ты ж сором какой! Опять болтать под каждой лестницей станут окаянные!», — подумал Федька, огромным усилием воли переходя на быстрый шаг и напуская на себя привычное надменное выражение красивого личика. Но ежели надеть маску и принять вид равнодушный Федька мог, то вот сердцу приказать у него никак не получалось, и оттого оно билось и билось всполошенной птицей в силках, заставляя даже золотые бусины на кафтане дрожать и переливаться. Федька вышел на широкое высокое крыльцо и огляделся. На ступенях уже были все опричные воеводы: был там и его отец, и Малюта с сыном, оба отчего-то в черном, и оба князя Охлябина, и многие другие. Федька не без удовольствия заметил, что нарядней него никого нету! Кроме алого с золотым шитьем кафтана и золотого богатого охабеня, на Феде были голенцы из плотной шуршашей тафты, расшитые золотыми узорами так густо, что невозможно было определить цвет ткани, портки эти были такими узкими, что подчеркивали стройность юных ног и невольно манили взгляд. Ноги были обуты в красные сафьяновые сапоги, расписанные желтыми цветами и зелеными листьями и изукрашенные драгоценными каменьями. Подпоясан Федька был широким, переливающимся на солнце, атласным кушаком темного изумрудного цвета с золотыми кистями с вплетенными в них нитками некрупного жемчуга. Краше и богаче одетого молодца не было не только на крыльце, но и во всей земле русской, ибо никого не дарил государь так щедро, как полюбовника своего юного. Федор прошел в первый ряд, обогнув всех тех, кто пришел ранее него, и встал подле отца, слегка кивнув родителю. Вид у Федьки при этом был надменный и заносчивый, казалось, что не кравчий царский вышел на крыльцо, а сама царица-матушка, не меньше. Григорий Лукьяныч скривился презрительно, юный Максим потупил долу свои светлые очи, укрытые русыми ресницами, щеки его при этом порозовели, но никто не обратил на него внимания, захваченные появлением младшего Басманова. — Федька, мороз такой, а ты без шубы! Совсем головы лишился на радостях что ли? — строго, но тихо, так чтоб никто не услышал, спросил Алексей Данилыч. — Полно, батюшка, не холодно мне! Да и ненадолго ведь, вон поезд ужо виднеется, — едва слышно ответил Федька и устремил вдаль взгляд своих невозможных голубых глаз. Пространство перед ступенями было уже застелено пестрыми коврами, дабы государь не ступал по снегу. В Слободе вообще было так устроено, что царь и царица могли оказаться в любой части дворца или храме Божием, не ступая земли, повсюду были выстроены переходы, подобные высоким галереям и изукрашенные резными столбами. Солнце светило так ярко, что мир сиял с земли до небес, ослепляя своей чистотой, сливая белое с голубым воедино. Сперва на двор въехали человек десятеро опричников стройными парами, за ними проехал черный возок, изукрашенный коваными золотыми узорами, запряженный восьмеркой вороных лошадей в золоченых сбруях с бубенцами серебряными. Двор наполнился фырканьем и звоном, и Федьке вдруг на секунду показалось, что то благовест, а не царский поезд. За возком ехало еще множество саней крытых и открытых с поклажей и слугами царскими и отряд опричного войска. Холопы подбежали к возку, отперли дверцу и пали в земном поклоне пред царем живым покорным коридором. Один лишь, Митрошка, остался стоять у отворенной дверцы, согнувшись в самом деле до земли и подняв правую руку выше головы своей, чтобы выходящий из крытых саней царь мог на нее опереться. Сердце Федьки пропустило удар и снова бешено застучало, когда из возка сперва показался царский посох, а за ним и сам государь Иван Васильевич. Царь был одет в простую черную рясу, какую часто носил в Слободе, будучи здесь игуменом, и черную же бархатную шубу, подбитую черными соболями, без всяких украсов. Голову его венчала черная бархатная мурмолка с меховым отворотом. Солнечные лучи играли на меховых обшлагах и казалось, что мех оживает. В полах распахнутой настежь шубы виднелся массивный золотой крест на толстой цепи. Государь в посты нередко облачался во все черное и диву тут никакого не было. Федька сразу же устремил взор свой на лицо Ивана, желая понять, в каком царь расположении вернулся с богомолья. Бывало, что приезжал он мирным и покойным, просветленным будто, а иной раз случалось, что возвращался еще гневливее и решительнее начинал кровь боярскую лить. Сегодня лицо государя было задумчиво и спокойно, он походил на человека, которого застали прямо за молитвою и оторвали от нее, оттого взгляд его еще затуманен неслышимым диалогом, но миг и прояснится. Царь не принял холопской руки, выходя из возка, лишь отдал ему посох свой. Несмотря на седые пряди, ему едва ли было тридцать восемь и он был еще вполне молод и самостоятелен в обращении с санями, оружием и молодыми полюбовниками. Величественной поступью прошел государь к ступеням, все слуги его истинные, князья да бояре, стояли пред ним в низком поясном поклоне, снявши шапки. — Поднимитесь, люди мои верные! Отрадно видеть мне, что государя своего встречать вышли в такой мороз, — с хитрою улыбкою проговорил Иван Васильевич. — Поднимайтесь, в ногах правды нету! Все выпрямились и остались стоять на ступенях, один лишь Федька золотистой змейкой скользнул по ним вниз и плавно опустился пред царем на колени, поцеловал подол его шубы, а после прижался устами к теплой, унизанной массивными перстнями руке, преданно заглядывая государю в глаза. — Государь мой, свет мой ясный! Вернулся! Вернулся! — шептал едва различимо Федька, все целуя и целуя украдкой цареву руку и ласкаясь кончиком носа. Вся спесь слетела с него в этот миг, то был просто искренний мальчик, влюбленный, дождавшийся. — Вернулся, — тихо молвил Иван, отвечая на Федин взгляд, и улыбнулся одними глазами. — Истосковался по тебе, Феденька, не смог боле. К Рождеству Христову помышлял воротиться, да не смог. От слов этих в Федькиных глазах разлилась такая радость, такое счастие, какое бывает лишь у детей и едва причастившихся, он снова прижался губами к руке Ивана, и казалось, что он сейчас расплачется. — Ну, полно, Федюша, подымайся, совсем застудишься, опять нараспашку выскочил, — тихо и ласково проговорил государь, свободной рукой поднимая Федора за подбородок, попутно погладив по гладкой щеке. — Шапка твоя где, проказник? Али лежать опять в горячке захотелось у маменьки под боком? — Да не морозно мне, государь. Забыл я шапку, спешил к тебе оченно, прости, — Федька смущенно и хитро отвел взгляд невозможных своих лазурных глаз, опуская густые ресницы. — Вечером с тобой потолкую, — строже добавил государь, выпуская из рук своих Федино личико и ручки. — Ступай теперь на поварню, потрудись уж во славу государя своего, трапезу ввечеру провесть общую желаю, да смотри, чтоб постно все было! Было в этом предостережение, но была и надежда — значит, позовет, значит, останутся они вдвоем, а там уж Федька придумает как склонить религиозного государя к плотским утехам. Он тихонько кивнул, мол понял все и отступил за цареву спину, снова надевая маску высокомерия, как надевал на пиру маску Макоши. — И вот еще что, Федор, — сказал Иван Васильевич негромко через плечо своему кравчему, — любишь ты наряды менять, что царица шамаханская, так вот сегодня не переменяй платья, как сейчас тебя вечером видеть желаю. — Как прикажешь, государь-батюшка, — поклонился Федька, звякнув рубиновыми серьгами и едва заметно прикусив пухлую нижнюю губу. Со стороны крыльца вся эта сцена выглядела не как встреча возлюбленных, а как очередная несносная выходка выскочки Басманова. «Надо же, какая краля, первым царю в ножки бухнулся и давай руку нацеловывать, нашептывать что-то, чай ворогов своих оговаривать, змий подколодный! А вырядился-то как, как есть Федора, павлин! Ничего, у тебя руки длинные, да мои подлиннее будут!», — так думал Малюта Скуратов, верный царев рыжий пес, ненавидящий Федьку и отца его пуще всякого иного, оттого что благоволил им царь, советы их слушал, как Малютины слушал, а желалось Григорию Лукьянычу единственным советником быть при царе. Максим отчего-то покраснел еще пуще прежнего, глядя на эту сцену, и отвел взгляд. Стали все поочередно подходить к царю, целовать ему подол шубы, а после руку, желать здравия и долгих лет, кланяться и отступать кто на ступени, кто поодаль. Федька вернулся во дворец, не желая ослушаться и разгневать царя, только теперь он осознал, как сильно замерз — мороз стоял нынче лютый. Он сразу отправился на поварню, устроить пир на три сотни опричников никогда не было простой задачей, а уж управиться за полдня и вовсе казалось сравнимо чуду даже с помощью стольников и чашников. Среди прочих распоряжений, он велел принесть ему липового чаю с медом и малиной, лежать с застудой Федьке и правда не хотелось - чего доброго, государь угрозу свою исполнит и маменьку его позовет, вот сором-то будет! *** В делах и хлопотах промчался день, Иван Васильевич строил военные планы с Алексеем Данилычем и выслушивал доносы от Малюты: Новгород опять огорчал и требовал внимания, но не теперь, когда до самого светлого праздника осталось полторы седмицы, уж после, не зверь же он, в самом деле, губить людей под Рождество. Федька исполнял обязанности кравчего умело, а потому ввечеру все встретились за общей трапезой. Скоромного ничего не подавали, все больше соления, квашения, каши постные да пироги, ягоды сушеные и мороженые, фрукты заморские, взвары да компоты, кисели да квасы. Трапеза началась с общей молитвы, которую прочел государь, и все повторили. Наставлял он блюсти чистоту в мыслях своих и делах, не гневаться, не завистничать, не унывать и не гордиться, двора опричного велел никому не покидать, разбоя не учинять и дни проводить в посте и молитве и чтении душеспасительном, аки он проводил в монастыре и вернулся, духом воспрявший. Федька, как пристало, стоял за царским креслом и, слушая речи эти, начинал унывать вопреки словам государевым. Что же это выходит, что никакого веселья до самого Рождества не будет? Федька не любил периоды царской аскезы, государь становился холоден и мрачен, и Федька боялся в такие моменты, что разлюбил его Иван и не полюбит уж вновь. Трапеза прошла необыкновенно тихо: без песен и плясок, без вина и браги, казалось, что даже говорили вполголоса и быстро разошлись, благословленные игуменом Слободским. — Федька, — позвал царь, откинувшись на спинку, — сам-то откушал? — Откушал, государь-батюшка, не тревожься обо мне, — изображая святую невинность, проговорил Федор. — Добро! До покоев меня проводи, посветишь мне коридорами, — устало проговорил царь. — Как прикажешь, государь мой, — не поднимая глаз и беря толстую свечу в тяжелом подсвечнике, поклонился Федя. Шли молча, Федька часто покидал пиры именно таким образом, оттого ничего нового для них не происходило, но речи государевы за трапезой заронили сомнение в душу юного Басманова — что ежели царь его сегодня к себе ночевать отправит? — Государь мой, — Федька обернулся почти у самой царской опочивальни, сережки звякнули и вспыхнули алым на секунду, — дозволь за книжицей сходить? Почитать тебя просить хочу. — Ступай, Феденька, чтение — это дело хорошее, богоугодное, — ответил Иван, заходя в опочивальню. — Почитаю тебе, соколик мой, коли просишь. Государь скрылся за дверью, а Федька быстро пошел в сторону своей светлицы за книгой с тибетским котиком. В голове его родился план, как догнать сразу двух зайцев.