Сказ о том, как Федька кота диковинного просил-просил да выпросил

С того вечера, когда Басманов усмотрел себе в заморской книжке новую игрушку, минуло не меньше трех седмиц. Зима окончательно вступила в свои права, засыпав Слободу снежными шапками и перекрыв позолоту церковных глав природным серебром. Поля стояли белые и хрусткие, черные ветви голых дерев были присыпаны, словно сахаром, вода в реке Серой наконец встала и пошла по ней торговая дорога. Деревья в слободском дворе были усыпаны стайками щебечущих желтогрудых синиц в синих шапочках, похожих на снующих в пестрых нарядных кафтанах молодцев. За городскими стенами, на голых ветвях склонившихся к стылой воде осин и берез, яркими червлеными яблоками сидели нахохлившиеся снегири. Бесшумно пробегали серые зайцы в беленьких шубках по полям и лесам, не оставляя следов. Сама природа, казалось, готовилась к излюбленному каждым православным празднику — Рождеству Христову. Государь Иван Васильевич уже неделю как отбыл на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру, дабы соблюдать там пост и всякую аскезу да молиться усердно за души рабов своих живых и почивших, ибо каждая душа православная на земле русской — от холопа нижайшего до боярина величайшего — была ему, помазаннику Божию, вверена самим Господом Иисусом Христом. С детства знал Иван Васильевич, что быть ему пастырем народу своему и нести этот крест, а по-иному и быть не можно. Много горя испытал он в жизни, много печали принесли ему измены боярства коварного, вероломства друзей, что считал он преданными. Многих потерял он на пути своем — отца мудрого и матушку дорогую, жену свою возлюбленную Анастасиюшку, соратников верных. Не по своей воле Грозным стал Иван, а оттого лишь, что Русь великую из осколков феодальных заново своими руками отливал в чашу единую и наполнял благодатью. Оттого и опричнину учинил, оттого и земщину назначил. Велик и мудр был государь, но боле того боголюбив был и бесперечь отправлялся в монастыри и места святые молиться о душе своей грешной. Федьку он в эти поездки никогда не брал, чтобы не вводить себя в лишнее искушение, ибо как можно посту и молитве предаваться, когда рядом с тобой такой молодой и обворожительный охальник, как Федька Басманов. Кудри его темные непослушные, глаза лазурные за каемкой черных густых ресниц, щеки румяные юношеские с ямочками бесстыдными, улыбка лукавая на пухлых губах, брови соболиные… Ох, брови особенно не давали Иванову сердцу покоя, маня коснуться пальцами, поцеловать губами. С Федькой хотелось предаваться совсем другому, поддаваться искушениям и утопать в грехе, на двоих разделенном. Впрочем, грех ли то, что меж ним и кравчим его было али нет Иван и сам до конца не разумел. Как-то раз государь по недомыслию своему сказал Басманову, что любовь их греховная, нечистая и гневит Господа. Федька тогда вздрогнул, как от пощечины, и уставился царю в глаза немигающим голубым взглядом. Щеки его запылали, глаза ясные слезами затуманились, губы задрожали. Федька хотел было отвернуться и убежать, но государь, поймав его запястья, прижал Федю к себе и бесконечно долго обнимал, пока тот плакал на царевой груди, плакал, как умеют одни лишь дети, безутешно, обиженно, даже не пытаясь успокоиться или вырваться и спрятать свои срамные слезы от посторонних глаз. «Полно, полно тебе, Федюша, — приговаривал тогда царь, гладя Федю по волосам, баюкая в сильных руках, — греховная али нет, мне другой не надо, мне никого окромя тебя не надо в целом мире». Больно он тогда ранил словом своим неосторожным чадо свое возлюбленное, да только легкомысленный и скорый на прощение государя Федор быстро успокоился и об том боле не тужил, только сказал Ивану ночью, уже засыпая в его горячих объятьях: «Государь мой, свет мой ясный, скажи мне лишь одно, не разумею я… Как господь может гневаться на нас, ежели гнев один из смертных грехов?». Шутил ли Федька или серьезно толковал, сказал и соснул тотчас. А Ивана будто молнией прошибло, долго он еще в думах лежал, до рассвета самого, все думал над Федькиным вопросом. «Милостив Господь, милостивее любого из нас, оттого прощает все нам в сердце своем. Он и Федора мне послал в утешение за горечи мои и труды праведные», — с такой мыслью государь всея Руси провалился в тревожный сон с первыми лучами забрезжившего рассвета. Пока Иван предавался душеспасительным занятиям в монастыре, Федька слонялся без дела по Слободе, откровенно не зная, чем себя занять. В отсутствии государя особых забот на поварне у него не бывало, ибо зачем там кравчий, когда царь в отъезде. Иной раз выезжали с братьями опричниками разогнать молодую кровь, попугать бояр земских да люд их, но лишь изредка, а бывало и вовсе не выезжали, ибо пока царя в Слободе не было, приказы такие отдавать было некому, а ежели Ивана Васильевича в монастыре тревожили наветами какими или челобитными, то бывало так он гневался, что сам проситель без головы оставался. Друзей особенно никаких Федор за годы службы дворцовой не нажил — его или боялись, или презирали, или ненавидели, но неизменно старались не связываться с царевым полюбовником, ибо каждый знал, что стоит Федоре Царской государю словечко шепнуть, как быть им биту. Когда Федька заходил в светлицу, где развлекались играми в кости и вином опричники, разговоры смолкали, ему уступали место, смеялись даже его шуткам, но напряжение было в воздухе такое, что хоть черпай ложкой и оттого Федька быстро уходил, сославшись на цареву службу. Он знал, что до его прихода толковали об нем и все сплошь нелестное, слышал через дверь. «Дураки, медведи неотесанные! Куда им до меня! Ишь ты, Федора, я вам покажу Федору! Я опричный воевода, я сын Алексея Басманова, я царский кравчий! А в том, что люб я государю сорома нету! В ноги мне еще кланяться будете!», — так думал Федька, быстро и зло топая по дворцовым коридорам. Книги читать Басманов младший не любил, в шахматы играть ему было не с кем, да и плох он был в игре этой, пиров без Ивана Васильевича не устраивали, охотиться без царя было скучно да и по полям скакать тоже. Оттого Федька все больше сидел в своей роскошной писаной по стенам павлинами светлице, примеряя наряды и украшения драгоценные, красуясь в них перед зеркалом и по десяти раз на дню выбирая, в чем будет встречать государя. Да, тоска неизбывная жила в сердце Федькином, когда царь отправлялся на богомолье и оставлял своего полюбовника одного. Один лишь человек был подле Федьки всегда и везде, покорно снося его дурной характер, бесконечные претензии и редкие оплеухи. То был его верный стремянной холоп Демьян, который терпеливо подавал боярину пряники и приговаривал, что скоро де царь воротится и все наладится и снова Федор Лексеич будет весело жить да в летниках пред государем плясать. Федька любил царя, любил по-настоящему, а оттого тосковал невыносимо и вел себя от тоски этой и того несноснее. В этот же раз было у Федьки и еще одно новое развлечение — раскрыть ту книжку со зверями диковинными, что ему государь подарил, полистать мельком, да и смотреть на кота тибетского, картинку пальцем в перстне яхонтовом поглаживая. «Мой будешь, вот возвратится государь наш, свет наш ясный, подарит мне тебя, пряниками да коврижками медовыми кормить тебя стану, Боярином нареку!», — такие речи вел Федор, на изображение снежного манула глядючи. *** Долго не было царя, долго он в монастыре прожил, чтоб и себе и Федору облегчить исполнение святого Филиппова поста, да все же за полторы недели до святого праздника воротился в Слободу — не выдержало сердце Иваново разлуки долгой. Федька, казалось, с самого утра был сам не свой от волнения от встречи скорой. Проворочавшись всю ночь и едва соснув под самое утро, он резко пробудился и сел на кровати с первыми лучами. Сердце его юное взметнулось в груди ласточкой и так и осталось стучать где-то на уровне горла. «Сегодня, сегодня уже приедет, обнимет меня, поцелует меня, государь мой!», — думал Федька. — Демка! Воды неси умыться! — крикнул Басманов, спуская ноги с кровати на пушистую шкуру. — Да зеркало подай, ну! Скорее давай, государь сегодня возвращается! — Так то пока он доедет-то, батюшка, раньше обеда не поспеет, не тревожься, все успеешь! — отвечал с улыбкою явно едва проснувшийся холоп. — Демка, ты меня учить вздумал, как к государю собираться? — Федя придирчиво осмотрел себя в зеркальце и застонал. — Студеной воды неси, дурень! Вишь тени какие под глазами залегли! Всему учить тебя надобно, как дитя малое. Демьян принес другую серебряную лохань с водою, помог боярину умыться, усадил на лавку и стал бережно расчесывать Федины непослушные кудри. Тем временем Федька постанывал, ибо держал прижатый к глазам тонкий льняной рушник, полный свежего хрустящего снегу. Студеная вода не шибко помогла, и пришлось прибегнуть к крайним мерам. Горница Федьки была просторна и полна света, одну стену ее почти полностью изрезали оконца всех форм и размеров. Часть из них была прозрачна, другая состояла сплошь из цветных стеклышек, сплетающихся в причудливые орнаменты. День выдался солнечный и ясный, оттого по дубовым полам горницы рассыпались мириады разноцветных пятен, вторя узорам окон, и оттого казалось, что не дворец то, а сказочный терем самоцветный. Вдоль окон шел ряд полатей, изукрашенных цветными искусными изразцами с изображениями диковинных птиц, трав, цветов и ягод. На полатях этих никто не спал, оттого что у царского любимца была настоящая кровать, та еще диковинка на Московском дворе. Полати же сплошь были завалены кафтанами и рубахами, однорядками и охабенями, кунтушами и шальварами, поясами и даже сапогами. Были здесь и парчовые, и бархатные, и шелковые, и атласные, и тафтовые, и льняные! Были узорные и гладкие, на пуговках и на тесемках, но абсолютно все будто соревновались в длине рукавов и количестве складок. Вся эта гора пестрела буйством красок — алым, изумрудным, васильковым, коралловым, серым и белым с золотым и серебряным шитьем, небесно-голубым, иссиня-черным и морским — и Бог еще знает какими оттенками! Рукава свешивались до полу, шелковые рубахи соскальзывали на пол, шапки валялись на подоконниках, а среди этого одежного хаоса, растрепанный и зарумянившийся от бессчетных переодеваний, стоял пред зеркалом Федька. Он уже второй час менял наряды и никак не мог прийти в согласие с собою. — Всё не то! Не нравится! Демка! — ноздри его трепетали от гнева. — Сымай этот! Другой неси! Алый с золотым шитьем! Демьян покорно вытащил из кучи красный атласный кафтан с высоким воротником, отороченный по всем краям золотым шитьем и изукрашенный мелкими золотыми бусинами. — Федор Лексеич, полно тебе, ужо третий раз его примеряешь! Хорош ты в нем, что девица красная, надевай его, понравится государю! — Девица красная?! Девица?! — вскричал Федор. — Ты где тут девицу увидел?! Я тебе не девка, дурак! И с этими словами Федька сильно шлепнул Демьяна по щеке. — Еще ты мне поговори тут, тоже мне холоп верный, нашел что боярину сказать, воеводе опричному! — Прости, Федор Лексеич, прости дурака, не помыслил! Красный молодец! Пригож, что слов не подобрать, день деньской тобою любоваться! — поправился холоп, потирая ушибленную щеку. — То-то же! Серьги мне с рубинами найди, что царь подарил, их надену! — высокомерно проговорил Федор, не испытав ни малейшего угрызения совести за только что содеянное. На столе широком пред ним стояло зеркало высокое и рассыпано было множество украшений драгоценных — серег, ожерелий, ниток бус, браслетов и перстней. Все это смешивалось, скрещивалось, блестело на солнце всеми цветами радуги и золотом, ослепляя любого наблюдателя, и найти в этом хаосе что-то казалось решительно невозможным. Все это было так раскидано оттого, что взволнованный скорой встречей с царем Федька просто вывалил все содержимое двух объемных ларцов на стол и наспех распределил размашистыми жестами, как хозяйка бывает раскидывает муку перед раскаткой теста. Демьян хмурился, внимательно вглядываясь в Федькины украсы, он знал, о каких серьгах говорит хозяин, но хоть коли глаза — не видал их. То был подарок государя ему на именины — массивные золотые серьги в форме лежащего полумесяца с длинными рубиновыми подвесами едва ли не до плеч. На солнце они сияли и казались каплями крови на фоне Федькиных темных кудрей, а при каждом движении тоненько звенели и не обернуться на этот тихий, но порочный звон было невозможно. Государь любил, когда Федор одевал эти серьги, впрочем, нравились они ему во вполне определенных обстоятельствах, на которые истосковавшийся Федя вельми надеялся. — Ну? Нарочно ты медлишь что ли? Вот отошлю тебя в Елизарово, будешь там коровам хвосты крутить! Где серьги?! — пуще прежнего расходился Федька. — Ничему места не знаешь, ротозей! — Не гневись, батюшка, найду сейчас серьги твои, — спокойно отвечал ему Демка, даже не думая напомнить, что он де знает где и что лежит, да только сам своими же руками Федор Лексеич все перепутал вусмерть. Он не сердился на боярина, понеже знал, что тот себе месте не находил, всю ночь на перине вертелся и глаз не сомкнул, все ждал да тревожился — воротится ли сегодня царь, не задержится ли и в каком расположении прибудет. Перемены в настроении Ивана Васильевича были непредсказуемы, как ветер полевой али волны морские. И всё у царя было будто сверх меры, в перехлест: и любил так, и гневался, оттого и страшен был даже с ближайшими. — Нашел, батюшка, нашел! Вот они! Федька надел серьги и засмотрелся в зеркало. — Пригож? Красив? — будто у самого себя спрашивал Федя. — А ежели наскучил ему? Ежели разонравился? — Да где ж царю-батюшке сыскать краше тебя, Федор Лексеич! Нигде не сыскать краше! — Демьян отчего-то решил, что вопрос был задан ему, а быть может просто хотел подбодрить хозяина. Тут раздались звуки со двора, крики челяди да собачий лай. — Едут! Едут! — Федька расплылся в улыбке, вскочил, набросил поверх кафтана золотой охабень на собольем меху и выбежал из опочивальни, не взяв ни шубы, ни шапки. — Федор Лексеич! Простудисси! — тщетно крикнул ему вслед Демьян, но Федор его не слышал. — Ох, горе мне, горе, опять Катерине Михайловне отвечать за его застуды.