Государевы люди

Раньше-то Ерошка боярином был, Да имел немалую вотчину, Со князьями дружбицу он водил, Пирогами сладкими подчевал. Да не с теми столовался — Малютушке попался, На дыбе поднимали, Железом выжигали… …Уж ты батюшка, грозный царь, Грозный царь Иван Васильевич! До больших бояр немилостив, До простых людей — отец родной! По головушкам топорики похаживают, Белы косточки в могилушках побрякивают, Ты гори-гори, воскова свеча, Ты руби-руби, топорик, да сплеча! (Велес «Ерошка»; из альбома «Псы государевы»)

Многие казни принародные были назначены на один день — и князя Курлятева, и всех тех, кого под пыткою он назвал. Ещё не рассвело, а запылали вкруг площади смоляные факелы, собрались в чёрных кафтанах да шапках опричники; а иные конными по улицам скакали, в ворота изб да теремов стучали, да кричали громко, чтобы народ православный выходил на казнь изменников государевых смотреть. А кто не выйдет — тот, стало быть, об изменниках тех печалится да сам изменник; а после того, как казни свершатся, обещал государь великое гуляние народное, потехи медвежьи, пляски скоморошьи да песни гусельные, да пирогов горячих раздачу люду простому, да бочки с мёдом на площадь выкатят. Гуляй, народ православный, радуйся, изменников нынче казнят, тех, что царицу молодую отравить хотели! А не только пироги раздавать будут и меды наливать, а и серебро в толпу кидать; радость нынче великая, пойманы да к смерти приговорены изменники государевы! А скоро и младшего из сыновей государь женить сбирается, вовсе будет праздник на Руси! Не было дела люду простому до опальных князей да бояр — и все, знамо дело, жалели молодую царицу, ничем нелюбви народной не заслужившую да мало смерть безвременную не приявшую. А ну как не изловили бы государевых изменников, а ну как удалось бы им отравить царицу Марфу Васильевну? Не иначе, осерчал бы тогда царь от горя великого, в каждом ворога увидал, запылали бы дома и тех, кто вовсе ни сном, ни духом… Но — пойманы изменники, и казнены ныне будут, и весел, сказывают, царь. Гуляй, народ, радуйся вместе с государем Руси Святой! Собрались люди на площадь, переминались с ноги на ногу, шушукались, перешёптывались, слухи о государевых изменниках над толпой летали — один другого диковиннее. А царица-то что, тоже на казни будет? Прежняя-то любила за казнями опальников наблюдать, когда государь ей дозволял… Нет, иные отвечали, не будет ныне на площади царицы. Прежняя — слышь, так и кровей-то она была нерусских, что с неё взять, то-то её казни и тешили! А нынешняя, сказывают, тиха да скромна, и государю первую, любимую, супругу напомнила, и кротостью ей под стать. Вот царица-то Анастасия покойная, ангел небесный, порою и гнев государев усмиряла, даст Бог, и царица Марфа такою окажется… А иные в ответ: так царица Анастасия царю-батюшке была однолетка, то-то он её советов и слушал! Оно ж как в супружестве? Коли муж жены не шибко старше, тогда жена мужу и советчица. А нонешней-то царицы царь-батюшка наш старше боле чем вдвое, как же, усмирит она его, держи карман шире! Шептались люди, старались голос не повышать. Косились на опричников в чёрном — не услышали бы, крамолу какую в речах не углядели… Ждали казней — да пуще того веселия, что после них будет, раздачи пирогов да серебра, да чтоб мёду хмельного налили из подвалов дворцовых. А изменникам государевым туда и дорога, ишь, встала им поперёк дороги матушка-царица, едва с государем повенчавшись! А и царицу-то жалко, а пуще того страшно было бы, ежели скончалась бы она да царь, от скорби разумом помутившись, на всю Русь ополчился… Но — миловал Господь, не случилось того. А стало быть — радуйся, народ православный! И вышел на площадь царь всея Руси Иоанн Васильевич, и сел в уготовленное для него на помосте золочёное кресло. И вывели подручные малютины приговорённых опальников, и вышел сам Скуратов — коим мамки давно уже детей пугали, ежели те не слушались. Не плачь, дитя, говорили, а то Малюта Скуратов заберёт; и затихали тут же дети их, испужавшись. Иные из тех детей сейчас у отцов на плечах в толпе сидели. У тятьки-то на плечах не страшно, можно и посмотреть, вглядеться с жадностью да любопытством — вон, стало быть, тот страшный Малюта Скуратов, здоровый да рыжий, в свете факелов будто в пламени адском! Такой-то, пожалуй, и впрямь заберёт, ежели мамку слушаться не будешь, да и утащит в самое пекло… И прочие палачи тоже ростом агромадные, а один вон — тонкий да гибкий, будто деревце молодое по весне, и волосы из-под шапки длинные, распущенные, всё равно что у русалки, хотя у русалок-то, поди, длиннее, они их цельными ночами по берегам рек да озёр чешут. И лицо гладкое да красивое, как у девицы, а в глазах насмешка-то не человечья, а тоже будто у беса, только помельче… А верно, сам Малюта — будто Диавол у великого государя русского на службе, а подручные его — черти как есть. Вот этот вот — и молодой, и красивый, и на девку похож, а глаза-то у него всё равно бесовские. А только казнят Малюта и подручные его диавольские токмо изменников государевых. Стало быть, главное — изменником не стать да тятьку с мамкой слушаться. Тогда всё и хорошо будет, и Малюта с его бесами тебя не утащат. …Фёдору Басманову в тот день двоих своею рукою казнить довелось: родичей Евдокии Сабуровой, жены царевича Ивана Ивановича. Даровал им лёгкую смерть царь — да от сабли воинской, а не от топора палачевского, — вроде как за заслуги былые на поле брани; но, может, и для того, чтоб с сыном да наследником примириться, сродственников супруги его не бесчестить. Но — то уж государево дело, государева и воля, и Фёдор волю ту как должно исполнил, двоим этим головы с одного удара срубил. Тою самою саблею, что и ему государем за заслуги воинские была подарена — и даже после опалы да немилости не отобрана. Иным опальникам куда тяжелее в тот день смерти выпали. Князю Курлятеву казнь на колу государь уготовил, и лично его Малюта на тот кол насаживал, а Пахом ещё с тремя почти такими же дюжими молодцами держал да помогал опосля кол вместе с казнимым князем стоймя утвердить. Далее же разошлись все в стороны, встали кругом площади; ещё какое-то время полагалось так стоять да кричать вместе с прочими опричниками: — Гойда! Да погибнут изменники государевы! Так уж всегда на казнях заведено. Вовсе не думал вспоминать об этом Фёдор, да всплыло некстати в памяти при взгляде на князя Курлятева, на колу корчившегося да стонавшего, что едва не казнили так в своё время его самого. Да, обещал Малюта лёгкую смерть, обещал снести саблею голову за оговоренную меж ними попытку крамольных речей, казни на колу не дожидаясь; но кабы не было бы того уговору да не решился вступиться за него Скуратов, али не удалось бы ему отмолить Фёдора у царя… Подумалось обо всём этом Басманову — и пошатнулся он, смеркся в очах свет факелов да неяркого покамест солнца рассветного. Пахом, подле него стоявший, за плечо могучей рукою схватил. — Федь, ты чаво? — Меня так же… — еле выдохнул сквозь зубы Басманов, всё ещё темно пред глазами, хоть бы не свалиться без чувств, как девка какая, то-то сраму тогда не оберёшься, — чуть не казнили тогда… как Курлятева… — Так ведь не сказнили же, — в голосе Пахома вроде как удивление послышалось. — Так чаво? Смолчал Фёдор: тесно в груди, воздуху не хватает. Сам только что головы рубил, и легко было, и рука не дрожала — а тут… Выйти бы из толпы, отдышаться — да не выйдешь. Нельзя. Даже если государь с помосту своего не увидит али всё равно ему будет — так и эдак нельзя. — Ну точно как сеструха моя, — пробормотал Пахом и, крепче сжав его плечо, чуть отодвинул назад. — Ты за спину-то мне встань… вот так. Нам с тобою ноне работа покончена. А смотреть — можно те в первых рядах и не смотреть, тебе-то чаво. И впрямь, Фёдор про себя подумал. Чего ему, простому малютиному подручному, в первых рядах стоять? А и хорошо. — Спасибо, — чуть слышно шепнул и встал Пахому за спину. Теперь кроме кафтана, спину ту широченную обтянувшего, вовсе ничего не видать. — Да я чо… Вот и стой. Перестало давить в груди, глотнул Фёдор свободнее воздуха. Что за оказия, прости Господи. На скольких уже казнях побывал, в скольких Малюте сам помогал, а нынче… Пригрезится же. — Князюшка-то наш долго мучиться будет, — так же тихо хмыкнул Пахом. — Я ж Григорию Лукьянычу помогал… сразу понял… — Что понял? — Фёдор шепнул. — Григория Лукьяныча опосля спросишь… Гойда!.. Подхватил и Басманов крик. И впрямь, чего сейчас шептаться. Лучше у самого Малюты после спросить. Когда разошлись с площади, спросил Фёдор у Скуратова и впрямь. Тот хмыкнул, погладил рыжую бороду. — А помнишь, Федька, я тогда сказал, что худую службу себе боярин-князь сослужил? — Помню, Григорий Лукьяныч, как не помнить… Так я думал, о машинах немецких ты речь вёл. — О машинах немецких. И не токмо. А помнишь ли, как я тебя учил, что не только от воли Господней зависит, сколько человек будет на колу мучиться? Кол-то палач направляет… Не выдержал Фёдор, усмехнулся. Почти забылось уже, как дурно стало во время казни, да мысли о том, как чуть не казнили схожим образом его самого; помнилось зато очень хорошо, как оскорблял и его, и Малюту Курлятев, лёгкой смерти надеясь сыскать. Хотел-то лёгкой смерти сыскать — а вышло, стало быть, наоборот. И впрямь: худую службу ты себе сослужил, боярин-князь. — Оно-то, конечно, как Бог даст, — Малюта вновь заговорил, тоже усмехнулся. — Но и я подсобил. И конец кола закруглил да маслицем смазал, чтоб не сразу внутри всё порвалось… Вот и посмотрим, сколько князюшка протянет. А покамест — думаю я нынче, Федька, у тебя заночевать да в баньку вместе сходить, свой пот да чужую кровушку смыть. Что думаешь, а? Улыбнулся Фёдор шире. Щёки румянцем покрылись. — А рад только буду, Григорий Лукьяныч… …Позже оказалось: как всегда, не сплоховал Малюта Скуратов, верной была рука его. Быстрее помирают на колу те, у кого он из сердца выходит, а у князя Курлятева вышел ближе к животу, и промучился он на нём без малого три дня. И говорил Малюта царю, что, видать, Господь быстрой смерти того, что царицу отравить пытался, не хочет; а государь Иван Васильевич усмехнулся да ответствовал: и Господь не хочет, и без тебя, Григорий Лукьяныч, вестимо, не обошлось. А вестимо, не обошлось, царь-батюшка, Малюта ему в ответ. Знал ведь я, что ты, кормилец, тоже не пожелаешь, чтоб быстро отмучился отравитель поганый. А и не пожелаю, Иван Васильевич говорит. Все-то ты мои мысли ведаешь, Григорий Лукьяныч. Ан худую службу сослужил себе князь, лёгкой смерти сыскать пытаясь… А и в первый черёд тем, что царицу молодую отравить пытался. Да погибнут изменники государевы. И всегда настороже псами верными опричники царские, дабы измену ту зубами выгрызать.