Гуляет свадьба, за ней вторая, Раскрутилось колесо веселья! А за решётками умирают Те, кто не изведал постели… (Адамант Луар «Чезаре Борджиа»)
Много имён назвал на дознании малютином князь Курлятев. Помянул родичей и Анны Колтовской — той девицы, которая тоже царю на смотре невест глянулась, задержал он на ней взор, парой лишних слов перемолвился, да затмила её сходством с покойной царицей Анастасией Марфа Собакина, — и Евдокии Сабуровой, нынешней жены царевича Ивана. Дескать, и Колтовские недовольны остались, что не Анна царицею стала, и Сабуровым не хотелось десятилетиями дожидаться, пока не царевне — царице родичами станут. И они-то все, дескать, Василия Артемьевича и подговорили, многие почести обещали, коли надумал бы Иван Васильевич после отравления царицы Марфы на Анне Колтовской жениться. Оно-то, конечно, в четвёртый брак вступать церковь святая не велит, но давно ведь уже ясно, что не церковь Иоанну, а Иоанн церкви указ, после смерти митрополита Филиппа ни один служитель церковный более слова супротив него молвить не осмелится. Коли пожелал бы царь — так и в четвёртый бы раз повенчался. А князь Курлятев и соблазнился, и знахарку-ворожку застращал, и к царице молодой с отравою подослал… Все ли, Курлятевым названные, и впрямь виновны были, али не все — Бог весть. Однако же назвал их Василий Артемьевич и без пытки, и трижды под пыткой; и едва жив после машин страшных немецких остался, да всё же не помер, остался в темнице, в железах казни принародной дожидаться. А Малюта Скуратов после дознания того мастеров немецких к себе в гости зазвал да за столом своим потчевал. Смеялся, машины ихние хвалил, по спинам широкой ладонью хлопал. Кивали немцы, улыбались, обещали для государя русского да ближников его ещё диковинок смастерить: не токмо машины пыточные, а и часы да ящики музыкальные с человечками танцующими. Не бесовщина то — важно говаривали, — а токмо наука. Малюта Скуратов на слова те только рукою махал. Какая там бесовщина, говорил, рычаги да пружины железные. Вот ежели измена супротив государя — так то да, бесовщина. А не машины ваши хитроумные. Так, так, мастера немецкие ему поддакивали. Всё так есть. Еретики, изменники. В них есть зло. Не в науке, что Богу да монарху служит. Страшен был в гневе Иоанн Васильевич, чуть жену молодую сразу после свадьбы не утратив. Велел и Колтовских схватить, и Сабуровых — всех, кого Курлятев назвал, — дознание провести да к казни мучительной готовить; да Анну, невесту неслучившуюся, в монастырь заточить. Едва не постриг он в монахини и Евдокию — да впервые вспыхнула из-за того ссора между царём и старшим его сыном. Полюбилась царевичу Ивану Евдокия Сабурова, супруга, отцом сосватанная, не желал он с нею разлучаться — да настолько, что отцу в лицо слова гневные крикнуть осмелился. — Помилуй, батюшка, — кричал в тот день царевич, — чем же Евдокия моя пред тобою провинилась?! Может, и впрямь желала семья за тебя, а не за меня её выдать, так нешто её в том воля?! Думаешь, желала бы она мужа не молодого, а вдвое себя старше, да чтоб не её сыновьям престол русский наследовать?! А что царицею, а не царевною быть, — так ведь… Осёкся царевич — да царь уже в ответ на него закричал: — Что?! Хочешь сказать — царицею всё едино однажды станет?! Смерти моей дожидаешься, Ивашка?! — Помилуй, батюшка, да нешто я о том?! Многие тебе лета ещё править… Остыл царь, не дошла в тот день их с сыном ссора до страшного — до того, до чего много лет спустя в день лихой да кровавый дойдёт. Молвил Иоанн Васильевич: — Год даю… Коли не понесёт от тебя за год Евдокия — носить ей клобук иноческий. Смолчал на сей раз царевич, понял: опасно далее спорить. Да и не знал он ещё, не думал, что впрямь не случится Евдокии за год понести, впрямь доведётся ему её по воле отцовой утратить, в монастырь далёкий отпустить. Не знал царевич Иван, что две жены ещё у него будет. Второй, Феодосии, четыре года грозный отец его даст сроку, и тоже не понесёт она, и тоже велит царь её постричь. А третья жена, Елена, понесёт мальчика — да выкинет на шестом месяце, свёкром же своим и напуганная. И тогда и случится меж царём да сыном его старшим ссора самая страшная, и в гневе ударит царь сына посохом в висок — да и лишится его спустя несколько дней, ни молитвы истовые не помогут, ни лекари придворные, аглицкие да немецкие. Но до того ещё многие годы пройдут. И в тот же день, когда поругался да примирился царь со старшим сыном из-за Евдокии Сабуровой, пришёл просить допустить себя пред отцовы очи и младший из царевичей, Фёдор. — Заходи, заходи, — улыбнулся добродушно младшему сыну Иоанн. — Ты-то, поди, отца не прогневаешь, не в пример братцу… А царевич к отцу приблизился, на колени близ кресла встал, руку поцеловал. Поднял голову да и молвил: — Дозволь, батюшка, жениться… Вновь усмехнулся Иван Васильевич. — Надо же, созрел, пономаришка… Что, невесту-то присмотрел уже али нет? — На Ирине Годуновой жениться хочу, государь-батюшка… Нахмурился царь. Улыбаться перестал. — Борис, конечно, царице моей жизнь спас, — говорит. — И службу служит как полагается, доволен я им. А всё же чтобы на сестре его тебя женить, подумать надобно; может, и получше невесту тебе сыщу, покрасивее, породовитее… Вспыхнул царевич Фёдор. И — впервые в жизни твёрдым да громким голосом отцу отмолвил: — Коли не дозволишь, батюшка, на Ирине Годуновой жениться, так в монастырь уйду… Вскочил с кресла царь. Толкнул сына в плечо — на ковёр тот спиной завалился. — Волю взял?! Волю взял… пономарёнок?! Братцев пример заразителен оказался?! — Батюшка… — пополз царевич на коленях к отцу, да вновь тот его оттолкнул. — Вон пошёл! Эй, кто за дверью?! Годунова Бориса ко мне! Побледнел царевич. Замер на коленях, всё ещё прочь не уходя. — Батюшка… не виновен Борис Фёдорович ни в чём, не говорил я даже ещё с ним… — Вон пошёл, сказано! Да что там, уснули все, что ли?! Годунова сыщите! Всхлипнул приглушённо царевич. Вскочил поспешно на ноги, отцу поклонился, к дверям попятился. — Сам сыщу… Многого ожидал Борис — да не того, что прибежит к нему в тот день царевич Фёдор, заплаканный, будто дитя малое. — Борис Фёдорович… Борис Фёдорович, кажется, худого я натворил… под гнев батюшкин тебя подвёл… Всё ещё не понял Годунов. — Да что случилось-то, царевич? Всхлипнул Фёдор. Рукавом, как мальчишка, утёрся. — Сказал ему, что на сестре твоей жениться хочу… ступай к батюшке, тебя видеть желает, да поспеши, больно гневен… молиться пойду, за нас обоих молиться… Не успел ответить Борис — так же, как вбежал, выбежал царевич вон. Господи, благослови… Мало не бегом поспешал миг спустя и Годунов по коридорам дворцовым. Поспешал — а самого и страх перед гневом царским, и злость на царевича Фёдора разбирали: да чего же к отцу со сватовством своим сунулся, с ним, братом невесты, сперва не поговорив, благословением не заручившись — ну да это ладно, ясное дело, что получил бы он то благословение, — да совета не испросив?! Обдумали бы, обсудили, как с царём лучше речь повести; да всяко не в тот день, как поругался он со старшим из сыновей, и тоже из-за невестки… Да что ж за шурин-то такой будущий, прости Господи! Чисто дитя малое, глаз да глаз нужен, вот как сам дело повёл, так и навлёк на обоих гнев отцовский… И мелькнула грешным делом у Бориса мысль: а может, пока не случилось смотра невест и Евдокии Сабуровой, стоило иначе дело повести, сделать так, чтоб не Фёдору, а Ивану Ирина на глаза попалась? Царевич Иван, конечно, в церквях бывать не любит, но ежели бы, допустим, поехал он на охоту, а Ирину бы в те места отправить с сенными девушками грибы али ягоды собирать… Нет, тут же Борис понял. Не вышло бы ничего, вовсе не вышло. И за младшего из сыновей ещё не вдруг согласится выдать его сестру грозный царь, а уж за старшего, за наследника… Да и не глянулась бы Ирина Ивану, больно тиха, да скромна, да пуглива. И он бы её горячностью, пылом отцовским напугал, она бы от него шарахнулась, он бы плечами пожал да более и не глянул. Из двух царевичей только за Фёдора её и можно бы выдать — ежели вообще можно. Господи, благослови, хоть бы ты, царевич, дел хуже некуда не натворил… На колени бухнулся Борис, в палаты царские войдя. Лбом пола коснулся. — Звать изволил, государь?.. Ходит царь взад-вперёд по палате, шагами её меряет — как всегда, когда гневен али думы его одолевают. Остановился резко на месте, круто на носках сапог сафьяновых развернулся. — Изволил… Что, Бориска, подложил Иринку, сестрицу разлюбезную, под моего пономаришку? И когда успел только? Поднял голову Годунов. Постарался степенно да с достоинством ответить. — Часто моя сестра с царевичем Фёдором вместе в церкви молилась, царь-батюшка. Речи он с нею вёл пристойные да благочестивые, все она мне их пересказывала, как должно. Показалось мне, что любо было царевичу с нею беседовать… — Ну конечно, — усмехнулся царь — и не понять, гневен али нет. — Потому и молиться ты её водил всё в ту же церковь, которую и он более других любит? — Коли царевичу речи сестры моей были любы, — как можно осторожнее Борис постарался ответствовать, — так мне ли, царь-батюшка, этому было препятствовать? Прости, коли прогневал этим тебя… — Прогневал, — повторил за Борисом царь, вновь усмехнулся, бороду погладил. — Волю взял… волю взял, пономаришка… Впервые в жизни волю взял, — и улыбнулся светло, так, что отлегло вмиг у Годунова от сердца, понял он: миновала гроза. — Я-то уж думал, и вовсе ни на одну девицу не глянет, впрямь в монахи соберётся… а тут говорит, или на ней женюсь, или в монастырь, ишь, воля проснулась… Добро! — взял царь посох свой, стукнул им об пол. — Коли так, то пусть женится… — Прикажешь сватов ждать, царь-батюшка? — с замиранием сердца Борис спросил. Сладилось, неужто сладилось?.. — Без сватов обойдёмся, — ответил вдруг царь, и вновь подпрыгнуло у Годунова сердце. — Сани готовить! — крикнул за дверь, вдругорядь посохом об пол стукнул. — Сам сыну невесту смотреть поеду… — Так как же можно, царь-батюшка… — вырвалось невольно у Бориса, выпрямился он даже, на коленях стоя. — Не ждали… чести-то столь великой… — Ничего, коли не ждали, так встретите чем богаты… Сестра-то дома али так в церкви той и сидит, Федьку моего дожидается? — Дома, как не дома, царь-батюшка? С женою моей, Марией… — Ну, стало быть, коли и жена дома, так есть кому гостей встречать… Эй! Сани, сказал, живо готовить! Шагом широким, размашистым вышел царь из покоев. Кинулся его догонять Борис — да по пути поймал за плечо кого-то из мальчишек-слуг, шепнул быстро на ухо: — Царевича Фёдора сыщи, молится, поди, у себя в покоях… скажи, Годунов Борис велел передать: на лад дело пошло… Ой, на лад ли. Не ждали ведь нынче сватов, да такого-то свата не ждали вовсе, да не готовили сестру, ан вдруг она царю не глянется… И не упредить Марию с Ириной, весточку домой не послать. Закладывают уж царские сани, теперь только бежать за ним следом да помогать усаживаться… Да молиться. Вот как царевич сейчас, поди, молится, так и молиться. Послал Господь шурина блаженного. Да не сам ли ты, Борис, такого шурина себе выбрал? Теперь молиться только, чтоб сладилось… В горнице женского терема было светло и тепло, в отворённое окошко лился яркий свет весеннего дня. Ирина Годунова расшивала золотом натянутое перед ней на деревянной раме полотно; игла сноровисто мелькала в её тонких белых пальцах. Мария, жена Бориса, тоже сидела с пяльцами на коленях, но вышивала гораздо медленнее и то и дело, оставив иглу, долго глядела задумчивым взором в окно. Мысли её, казалось, блуждали где-то далеко и были совсем не о вышивке. Вовсе не всегда случается меж снохою да золовкою дружба, однако же Мария с Ириною, уж на что различного были нраву, и впрямь сдружились. Кроткая, тихая да набожная Ирина ни брату, ни снохе ни в чём не перечила, вперёд Марии хозяйкою в доме брата быть не пыталась — и Марией с её твёрдым и пылким нравом восхищалась будто поляницей былинной. В свою очередь соперницу на хозяйстве в золовке своей не видя, и Мария к ней привязалась, всегда развеселить пыталась да подбодрить — и вместе с мужем надежду лелеяла Ирину за царевича Фёдора выдать. Золовку царевною сделать — самой к семье царской приблизиться; кто ж того не захочет? — Братец мне сказал: вышей подарок какой-нибудь царевичу, — голос Ирина подала, и Мария, вновь в окно засмотревшаяся, к ней повернулась. — Так я и подумала: лик святого Феодора золотом вышью, ему, чай, приятно будет… — А ещё бы не приятно, — усмехнулась добродушно Мария, сделала тоже пару стежков да и отложила свои пяльцы — не идёт нынче вышивка, не то что у Ирины. — Хорошо хоть на твой лик тоже смотрит, не токмо на угодников святых… — Ай, Марьюшка, грех говоришь, — засмеялась Ирина, но видно было: нравится ей смелые речи снохи своей слушать. — Да может, не сладится ещё свадьба-то вовсе… ну да ничего, икону всё равно подарю, пусть смотрит да меня вспоминает… — Сладится всё, — уверенно Мария возразила. — Кроме тебя царевич ни на одну девицу не глядит, ни с одной речей не ведёт — как же не сладится? — Да и страшно замуж-то выходить, — вздохнула Ирина, затрепетали у неё ресницы. — Вон иных жён почём зря мужья плетью бьют… даже на свадьбе жениху плеть дарят — чтоб жену поучал, ежели надобность возникнет… — Так то обычай просто, — Мария плечами пожала. — И Борису плеть ту дарили, так нешто он меня раз хоть ударил? Нет. А царевич-то Фёдор, сама ты мне сказывала, добер да ласков, разве такой-то муж будет жену плетью бить? Да и ты женой неперечливой будешь, ни в жизнь ему повода не дашь, уж это я точно знаю. — А твой… — помедлила Ирина, тоже отложила иглу, — а твой батюшка матушку твою плетью когда-нибудь бил? — И плетью не бил, и вовсе руки не поднял. А у моего-то батюшки норов крут, ежели его прогневают… А матушка за всю жизнь ни разу не прогневала, сама мне хвалилась, и живут они душа в душу. Коли жена добрая да муж её любит, так ежели даже муж норову крутого — никогда не ударит. — А всё равно не хочу, чтоб муж норову крутого был, — снова вздохнула Ирина, опустила голову. — Боюсь… Засмеялась Мария. — Так царевич-то Фёдор не таков. И с моим батюшкой, и со своим, с государем Иваном Васильевичем, не схож, и с братом своим старшим. Ты ж сама говорила, забыла нешто? — Не забыла, — подняла Ирина голову, улыбнулась. — Мне царевич говорил: вот бы нам с тобою, Иринушка, вместе по местам святым поездить… — Вот обвенчаетесь и поедете. Представь только: едете в санях золочёных, с рындами на запятках, люди по обеим сторонам дороги на колени валятся, лбом об землю стучат, кричат — царевич с царевною едут! А после выходите из храма какого, милостыню раздаёте, колокола вовсю здравицу звонят, люди вновь кричат, вас славят… Щёки у Ирины порозовели. Разулыбалась она сильнее. — Вот ты, Марьюшка, как порасскажешь, так и впрямь замуж хочется… — А чего ж не хотеться? Будешь богато жить, в парче да соболях ходить, в злате да каменьях драгоценных. Меня-то в тереме царевнином хоть раз гостьею примешь? — Что ты, Марьюшка, конечно, приму! И на свадьбу первой боярыней просить буду… Улыбнулась и Мария, взяла руки Ирины в свои. — Ну вот… Так чего бояться? Ждать только, чтоб царевич поскорее посватался… — А ещё, бывает, на свадьбах песни срамные поют, — нахмурилась Ирина, вновь тень на её лицо набежала. — Будто бы невеста невинность давно утратила. В шутку, конечно, поют, а всё равно ведь срам… — Да чтоб у сына царского на свадьбе про невесту его такое петь стали? Ни за что петь не будут! — Вот ты, Марьюшка, всегда успокоишь… А у тебя на свадьбе такое пели? Я-то на твоём пиру не была, меня только в девичьем тереме яствами праздничными потчевали… Усмехнулась Мария. — Не пели. У нас даже холопку кухонную на днях — помнишь? — за Федьки Басманова холопа замуж выдавали, так и на её свадьбе девки песен таких не пели. А хочешь, расскажу, отчего? — А отчего? — А оттого, что запели когда-то такое под окнами, когда батюшка мой на матушке женился, давно то было. Дескать, ой, а не порчена ли невеста, а не гуляла ли с чужими женихами, а вдруг чаша золотая да с донцем дырявым, всё вино выльется… Ну, поют такое, бывает, знамо дело, тоже обычай. А матушке моей — она рассказывала — тоже обидно стало, хоть и знала, что просто обычай. Сидит, заплакать уж охота, слёзы едва сдерживает, а батюшка-то заметил да и говорит: где та плеть, что на свадьбу мне подарили? Ну, та, которая для жены молодой вроде как… Схватил эту плеть да на улицу, да на тех девок-песенниц, да разогнал их плетью безо всякой жалости, будто разбойников али пьяниц каких, у них аж косы порастрепались, очелья да серьги порастерялись. Девки-то из простых были, но иные недавно ещё с батюшкой да с матушкой моими будто с равными играли, одна ему и кричит: Гришка, ты что, на пиру брачном упился? А он: «Кому Гришка, а тебе Григорий Лукьяныч!», да по лицу ей той плетью, она еле глаза руками прикрыть успела… Вскрикнула Ирина испуганно. Прижала ладони к щекам. — Иринушка, нешто напугала я тебя? Я ж это к тому, что вон как батюшка мой матушку-то, жену свою, любит, как увидел, что обидны ей эти песни, так и петь не позволил, а ведь вовсе юны ещё были. Воротился, матушка сказывала, в дом, глаза лютые, а только плеть ту свернул, к поясу привесил, сел вновь подле неё, да уже и вновь глядит ласково, за плечи приобнял, спрашивает: расстроили они тебя, Матрёнушка? Ни в жизнь больше никому не позволю… Ну, она и повеселела тут же, слёзы утёрла, а никто и не засмеялся даже, что батюшка-то мой, а ведь четырнадцать годков ему всего было, девке той крикнул, что Григорий Лукьяныч он ей, а не Гришка, да всех песенниц плетью разогнал. Притихли все, а батюшка-то и спрашивает: так свадьбу справляем али хороним кого? Тут уже брат его старший слово взял, велел далее веселиться всем, ну, и пошёл пир, будто не было ничего. А наутро-то, после ночи брачной, матушки мать, бабка моя, как взялась расспрашивать её, всё ли ладом прошло, так и говорит: всю ноченьку-то я глаз не сомкнула, после того, как Гришка прямо на пиру свадебном за плеть схватился, думала, уж не вовсе ли за зверя лютого мы с отцом тебя отдали, а ну как он и тебя в первую же ночь, как песенниц этих, а теперь-то уж ничего и не поделаешь, муж венчанный, его над тобой власть… А матушка и понять не могла, чего мать её тревожилась, говорит: да что ты, Гришенька со мною всю ночь ласков был, это он на девок тех так, потому как меня же они песнею своей огорчили! А на твоей, Иринушка, свадьбе и царь-батюшка песен таких не потерпит, над невестой насмешку, и жених их Господу неугодными назовёт да запретит. Батюшка-то с матушкой когда женились, так не шибко знатны да богаты были, а тут — царского сына свадьба! А у батюшки моего в доме нынче и на холопьих свадьбах песен таковых не поют, это да… — И правильно, — с неожиданной твёрдостью Ирина вдруг промолвила. — Плохие это песни. Нехорошие. — Да и я так думаю. Так тебе-то уж вовсе бояться нечего. — Должно быть, верно… А вот как дочери, а не сыновья рождались — не сказывала тебе матушка, не гневался батюшка твой на неё? Ты уж прости, Марьюшка, что расспрашиваю, да только кого ж мне ещё и спросить, как не тебя, наших-то с Борисом батюшки с матушкой давно в живых нет… — Да спрашивай, Иринушка, чего ж не ответить? Рассказывала матушка, и это рассказывала. Она-то тревожилась, что сын всё не рождается, а батюшка только смеялся: ничего, дескать, и дочерей прокормим да приданое справим. Нас-то с Анной как государевых старших дочек покойных назвал, матушка ещё боялась, что именами покойниц, а батюшка ей в ответ: напротив, коли царевны уже среди ангелов Господних, так за нашими дочерьми и будут с небес присматривать. А Катерину — по матушкиной матери, а Елену — по батюшкиной… Ой, что там у нас на подворье? Нешто Борис так рано домой воротился? Вскочив с лавки, бросилась Мария к окну. Ирина — за ней; выглянула из-за плеча. — Марьюшка, да сани-то прямо как ты сказывала, золочёные и с рындами на запятках! Это же… это же если бы царевич сватов прислал… то не в таких же санях… и упредил бы загодя? Не готовилась я… это же… Хорошо было видно в окошко, как первым выскочил из саней Борис. Согнулся вдвое, подал руку; оперевшись на неё, медленно поднялась из саней высокая фигура, блеснуло золото на шапке… Громко ахнула Мария — а Ирина, вскрикнув, так и села на лавку, белее полотна сделавшись. — Марьюшка… это… что же это… — Сиди покамест… — Мария провела руками по голове, поправляя платок, схватилась за ворот — даже ей стало душно. — Сиди! Встречать пойду… И — выбежала бегом из светлицы, обо всяком достоинстве хозяйки дома позабыв. Как статуя недвижна, осталась Ирина сидеть на лавке. Даже молиться сил не было. И мыслей в голове не осталось. Кинулась Мария на кухню, велела лучшего вина налить, да посуду тоже взять лучшую — и чашу, и поднос. Скорей, скорей, дуры-девки, царя встречать иду… Уже ступая в горницу с чашею на подносе, вспомнила: батюшки, и чаша ведь, и поднос — Федьки Басманова, прежнего хозяина дома, добро! Золота чистого да с каменьями — не сам ли царь и дарил… А ну как вспомнит? А ну как прогневается — или что о Федьке ему не ко времени напомнили, или что в казну посуду золотую не вернули? Так не велено ж было всё в казну возвращать, что в доме федькином было. Борис сам сказал — наряды только да украшения, коими государь его жаловал. Борис-то своею волею ни в жизнь бы ничего не утаил — да и ей, Марии, чужого вовсе не надобно. Да золотой посуды, кажись, в доме и было — только чаша эта да поднос, да кувшин ещё… Точно, что ли, царские подарки? Ой, не зря ли лучшую посуду взяла… Да поздно уже — коли вернётся менять, так осерчает царь, что больно долго хозяйка гостя встречать не идёт. Вошла в горницу, поклонилась низко. — Здрав буди, великий государь… не побрезгуй угощением нашим скромным, не чаяли мы нынче гостя столь дорогого увидеть… Пригубила первой из чаши. Вновь в поклоне согнулась, подавая чашу на подносе царю. Взял Иоанн чашу, осушил. К Марии склонился, мазнул приветственным поцелуем — сухими устами да колючей бородой — по углу губ. — Ничего, угощение доброе, хорошее ты вино, Борис, в доме держишь, — промолвил царь, и непонятно, доволен али не шибко, но на чашу с подносом вовсе не глядит, а значит — не напомнили они ему о Федьке Басманове, али, может, вовсе ему дела нет более до того Федьки. — А и я, знаю, гостем явился нежданным… Что ж, Марья, вином ты меня попотчевала, а теперь выводи невесту на смотр. Бросило Марию сперва в жар, а затем в холод. Осмелилась поднять голову. — Уж прости, царь-батюшка, сватов мы нынче не ждали, невесту не готовили… — Велика ли беда… Выводи в чём есть, чай не телешом в светлице сидит? Каменьями да нарядами меня не удивишь… А то сам в терем подымусь, — и впрямь шагнул царь к лестнице, в женский терем ведущий, и Мария вздох испуганный — срам-то невиданный, а Ирину, не иначе, придётся водой отливать! — подавила, а Борис на колени кинулся, царя за полу опашня схватил. — Государь, помилуй, негоже, чтоб сват да к невесте в терем! Сделай милость, погоди, выведет Мария Ирину… — Ну, добро, — усмехнулся Иоанн, провёл рукою по бороде да, на руку Бориса оперевшись, в кресло опустился. — Погожу, да не шибко долго. Ступай, Мария, веди золовку. Посмотрим, довольно ли хороша. Вновь поклонилась Мария да, юбки подхватив, по лестнице в терем кинулась. Хоть бы глянулась Ирина царю да сама не сильно его испугалась… Сидела Ирина на лавке ни жива, ни мертва — поди, и не шелохнулась с тех пор, как сноха её здесь оставила. Схватила Мария один из ларцов с украшениями — хорошо, под рукой оказался, не искать его по всему терему, — достала собственные драгоценности из приданого девичьего, что на свадьбу с Борисом надевала: серьги длинные, до плеч, жемчугу крупного, да монисто, тоже жемчужное, во всю грудь. Хоть и сказал царь, что нарядами да каменьями его не удивишь, а всё ж принарядить Ирину надобно, и в жемчугах она хорошо смотрится, вот пусть в марьиных украшениях царю и покажется… И некогда невесту ни сурьмить, ни белить, ни румянить — и без того как бы не прогневался сват, что больно долго не выводят. А и белить тут некуда, и так лицо у Ирины с перепугу белее снега, вот подрумянить бы впрямь, чтоб болезною какою царю не показалась, да недосуг, не успеть… Жемчуг к жемчугу — вынула Мария из ларца жемчугом же усаженные запястья, прихватила ими Ирине расшитые шёлковые рукава, поправила очелье на голове. Сидит золовка, не прекословя, смотрит взглядом застывшим, испуганным — вот как такую к царю на смотр выводить? Грешным делом вспомнилась даже Марии батюшкина наука, всегда он говаривал — чтоб в чувство кого привести, оплеуху добрую закатить надобно. Дома, правда, оплеухи те никому обычно не доставались — жена да дочери никогда не прекословили, совет да любовь в семье царили, а уж холопи-то и вовсе послушны были… Может, ежели Ирине пару пощёчин дать, так и перестанет недвижной да застывшей, будто снежная баба, сидеть, и румянец заодно на щеках появится? Нет, не стоит; и обидится, и как бы не расплакалась, и, не приведи Господь, ладони отпечатки на щеках останутся, тогда уж вовсе перед царём срам. — Иринушка, пошли, государь ждёт… — потянула Мария золовку за руку; та медленно начала подниматься. — Ну чего ты боишься, сама же говорила, что жених добер, ласков, за такого с охотою пойдёшь? — Жених-то ласков, да свёкор больно грозен, — подала голос Ирина, да ещё бледнее лицо у неё сделалось. — Марьюшка, мы ж не ждали, не чаяли… я думала — сваха приедет, румяная, весёлая, с шутками да прибаутками, всё как водится, как ты про батюшки своего к матушке твоей сватовство рассказывала, да упредят загодя, мы с тобой подготовимся… — Да будто я иное думала, — пробормотала Мария и потянула Ирину за руку к выходу из светлицы. — Пошли, пошли, да смотри на государя поласковее… Спустились в горницу, царю поклонились. Поднялся с кресла Иоанн, приблизился; сжала Мария руку Ирины до боли — хоть бы без чувств не грохнулась, а боль-то, батюшка говаривал, тоже чувств лишиться не даёт, ежели лёгкая… Склонился царь, всматриваясь взором огненным в опущенное долу лицо Ирины. Промолвил: — Жемчуг-то бел, да лицо у невесты белее… Не хворает ли часом? Али ты, Борис, сестру и на задний двор погулять не выводишь? Может, она у тебя цельными днями в подполе той церкви вместе с мышами сидит, дожидаясь, пока Федька мой молиться явится? Пошатнулась едва заметно Ирина, сильнее впилась Мария ногтями ей в руку. Борис негромко ответствовал: — Не гневайся, великий государь, боится моя сестра… нраву тихого, воспитания теремного, сватов нынче не ждала, а уж таких-то… Усмехнулся Иоанн. Протянул руку, взял длинными пальцами, перстнями тяжёлыми унизанными, Ирину за подбородок, приподнял ей осторожно лицо. — Что страшишься меня, девица? — и голос внезапно сделался мягок, ласков, сладок, как мёд тягучий. — Нешто я зверь лесной али татарин дикий? Залились у Ирины щёки ярким румянцем. Промолвила тихо — а голос, Мария порадовалась, и не дрогнул: — Прости, царь-батюшка… — Ну вот и щёчки порозовели, — усмехнулся вновь Иоанн, склонился ниже, поцеловал Ирину в угол губ так же, как до того Марию. — И не хворая оказалась, и не немая… А пальцы чего исколоты? — поймал свободную руку Ирины, к свету поднял. — Шьёшь много? Впервые за всё время Ирина улыбнулась — тихо, заметно едва, а всё ж и такая улыбка лицо её осветила. — Царевичу Фёдору Ивановичу лик святого Феодора я золотом хотела вышить, государь… речи он со мною благочестивые вёл, хотелось мне его подарком порадовать… — Вот на свадьбу и порадуешь, — выпрямился царь, отошёл, опустился вновь в кресло. Погладил бороду, и теперь уж точно по глазам видно: доволен. — Ну что, Борис… есть у вас курочка, а у нас петушок, хочет взять вашу курочку да на свой шесток… Борису показалось — только сейчас вспомнил, как дышать. Сладилось сватовство. Вот теперь — воистину сладилось.***
А тем временем, пока лично сватал царь за младшего сына Ирину Годунову, наладился Фёдор Басманов выполнять данное Пахому обещание: ехать сватом к его Дуньке. Принарядился насколько мог — нет у него, конечно, теперь, как прежде, соболей, бархата да парчи, велел только Демьяну подать чёрный опричный кафтан почище да поновее, да шапку, кушак и сапоги к нему, да рубаху новую, да волосы расчесать, чтоб кудрями русыми, шелковистыми на плечи падали, золотом на солнышке отливали. Да серьги жемчужные в уши вдел — первый царский подарок, тот, что, не в пример более поздним, так и не отобрали. Погляделся в зеркальце материнское — из ларчика её, Годуновым по доброте душевной возвращённого. Хорош сват? А чего ж не хорош. Не сарафан же, Малютой подаренный, надевать. Дунька, поди, от такого-то дар речи утратит и уж на что баба простая, а насмешкой сочтёт; да и Малюта не велел в том сарафане ни перед кем, окромя него самого, красоваться. К дунькиной избе, Пахомом указанной, подъехал, с коня спрыгнул, кудрями да серьгами звенящими тряхнул. — Отворяй, хозяйка, двери, сватов привечай… Открыла дверь Дунька. Баба и впрямь Пахому под стать: с государя Ивана Васильевича ростом будет, в ширину едва в дверях помещается, ручищи — хоть самой в подпалачные. А так и молодая, и смазливая вполне; и блудно с Пахомом да с первым полюбовником своим жила али не блудно, а волосы повойником как замужняя покрывает. А может, это она от Пахома сватов уже ждёт, вот и одевается не как баба срамная, и манеры не ихние. Расплылась Дунька в улыбке. — Уж прости, батюшка-сват, не знаю, чем и приветить… а вот чарочку сейчас поднесу да пирожком закусить, не побрезгуй… Не побрезговал Фёдор ни чаркой, ни пирожком, ни хозяйку в щёку румяную поцеловать. Шапку снял, иконам в красном углу поклонился — всё как полагается. Улыбнулся тоже, зубами жемчужными — под стать серьгам — сверкнув, да и речь завёл: — А есть у нас добрый молодец справный, к любой работе исправный, Пахомом кличут… а ищет он себе хозяюшку добрую, да найти никак не может, а я-то клубочек с нитками золотыми да серебряными на землю бросил, по земле покатил, да привёл меня клубочек к этой избушке, а не здесь ли хозяйка пахомова обитает, невеста наречённая, жена будущая? Разулыбалась Дунька шире, щёки краснее свёклы сделались. Пахом всё твердил, что Фёдор говорит красно, не хуже попа, такому свату ни одна баба не откажет. А только тут-то ясно, что и немого урода сватом бы заслали — а коли от Пахома, так не отказала бы. А всё ж, кажись, и Дуньке-то любо, что Пахом свататься прислал товарища попригожее да поречистее. Ну, стало быть, честным пирком да за свадебку…