Государевы люди

Чадят факелы в подвале пыточном. Свет солнечный — неяркий, рассветный — едва льётся в окошко малое, под потолком расположенное, решёткою частою да крепкою забранное. Не просто в железа взят да к стене прикован Василий Артемьевич Курлятев, князь опальный, на коего знахарка, царицу отравить пытавшаяся да на костре медленном сгоревшая уже, под пыткою показала. Ошейник железный на князе Курлятеве, гвозди острые в него вбиты, что вовнутрь торчат. Стоит голову на грудь склонить али вперёд податься, так и шею до крови оцарапают — а всё ж не насмерть, жилы не перервут, не для того ошейник сей изготовлен. Рано покамест помирать князю Курлятеву. Скользнул Фёдор взглядом равнодушным по закованному князю, посмотрел на писарский стол. Чернильница полна, чернила свежи, перо остро отточено, листы чистые на месте. Всё как полагается — не хуже чем если бы дьяк заместо него за столом тем сидел. И даже буквицы выводить пусть не покрасивше, а поразборчивее Годунов его всё же подучил. Впрямь хороший учитель из него — без насмешки учит, без издёвки да высокомерия. И о том, что в прежнем фёдоровом чине ныне ходит да хоромы его занимает, никогда напомнить не пытается. Шахматы даже подарил. Сказал: коли не ты ко мне, а я к тебе в гости заезжаю, Фёдор Алексеевич, так пусть и шахматы у тебя свои будут. Не с собою же мне всякий раз их возить, дабы нам в них сыграть? Фёдор что — Фёдор благодарит Бориса, да вполне искренне. Не забыл и драгоценности материны, что тот ему после опалы вернул; не забыл и то, что Демьяна вместе с прочей дворней не попытался Годунов себе затребовать. Может, конечно, и потому Борис дружбу с Фёдором завёл, что полюбовник он тестю его. Но коли так — а и пусть себе. И Фёдор о нём многое ведает, и он о Фёдоре; а приятельствовать можно, и святыми друг друга не считая. Да и не приходится выбирать-то Басманову. Прежде и вовсе друзей у него не было — враги лишь тайные да явные, да те, кто подлизаться пытался, через него в милость к царю войти; а ныне — подпалачные малютины навроде Пахома, что и грамоте почитай что все не обучены, да Демьян, холоп верный, да вот Борис Годунов. Так с Борисом-то хоть в шахматы сыграть можно, и о книгах тех же речь завести. И взаправду ли он вовсе не чинится, али для того лишь, чтобы с тестевым полюбовником не ссориться, — всё едино ныне Басманову. Нечего им с Годуновым делить, и зла тайного он по отношению к себе в Борисе не чувствует. Зло-то тайное он за те пять лет, что при государе был, хорошо распознавать научился. …Глянул ещё раз на писарский стол. Глянул на Пахома, по пыточной расхаживающего. — Григория Лукьяныча ждём? — тот спросил. — Ждём, — Басманов кивнул. — С Курлятевым велел его дожидаться, без него допросу не чинить. — Добро… Вытащил Пахом из-за пазухи как ни в чём не бывало тряпицу чистую, развернул, достал хлеба кусок добрый да большую луковицу — и ещё один узелок малый, с солью. Разложил на краю фёдорова стола — спокойно, степенно, будто у себя дома. — Чаво? — поймав весёлый взгляд Басманова, ухмыльнулся в ответ, взял луковицу, разломил её могучими ручищами надвое, обмакнул в соль. — Заспался я ноне, вот взял и заспался! И сеструха моя — возьми и заспись, — с хрустом откусил Пахом от луковицы, заел её хлебом. — И с вечера-то ничего и не сготовила. Я с полатей-то спрыгиваю, ан и на службу уже поспешать надобно! Говорю ей — ну, Фроська, мы с тобою ноне как два медведя в берлоге, и поесть-то с утра не успеваю… Так она мне с собою-то узелок и собрала. Думаю — поем вот, пока Григория Лукьяныча дожидаемся, дома-то молока только вечернего успел хлебнуть… — Да ешь, мне-то что, — Фёдор тоже усмехнулся и отошёл от стола — от пахомовой луковицы защипало в глазах. Курлятев тем временем чуть приподнял голову. Взглянул Басманову в лицо, тоже усмехнулся — да не тою усмешкою, от которой весело на душе становится, а с презрением, с коим на него, «худородного», всегда знатные князья глядели. — Что, Федька, наконец-то и службу под стать себе получил, и дружков заимел? Нахмурил тёмные — золотисто-русых волос темнее — брови свои Басманов. — Службой меня попрекаешь моей, боярин-князь? Службы своей я не стыжусь, государева служба завсегда почётна, где государь велит служить — там и ладно… — Угу, — согласился за спиною Пахом и ещё громче захрустел своей луковицей. — Да и товарищей нынешних, — кинул Фёдор взгляд через плечо на Пахома, — мне стыдиться нечего. Хоть не змеи подколодные, не ждёшь от них что ни час, что слово поганое скажут али в спину ударят, али навет лживый измыслят… — Навет… — прохрипел Курлятев, дёрнулся чуть вперёд, да тут же замер, почувствовав, верно, гвоздей в ошейнике остроту. — Да сколько ты сам-то наветов на людей невиновных измыслил? И кто, как не ты, аспид-то подколодный? Втёрся в доверие к царю, красою своею бесовскою очи ему застил… — Как собака брешет, — пробормотал, продолжая невозмутимо жевать, Пахом. — Ан лжу молвишь, боярин-князь, — бросил Фёдор, всё ещё покамест спокойно. — Честных да невиновных людей ни в жизнь я перед государем не оговаривал. А что заприметил он меня да к себе приблизил… — За умения он тебя содомские и приблизил, за них одних токмо! — быстро, горячо, зло заговорил Курлятев; бешенство вспыхнуло в маленьких глазках его. — Поди с малолетства отец твой тебя им обучал, под царя подложить сбираючись? И государя-то ты во блуд ввёл, от законной царицы отвратил… А теперь — не за те ли же умения содомские жив остался? Что, отмолил тебя, срамника, Малютушка перед государем? Передали Федору царскую с царёвой постели царёву же псу рыжему, на подстилку его собачью? Вот только подстилки собачьей ты и достоин, удивляюсь ещё, что не в девки-постельницы, а в подпалачные Малютка тебя взял… Вспыхнули у Фёдора щёки пламенем жарким, пелена кровавая взор застила. Вспомнилось: невинен он был, вовсе невинен, когда отдал его отец царю на ложе! Не он Ивана Васильевича — тот его умениям содомским обучал! И нешто впрямь одна краса была в Фёдоре, разве не отстоял он перед тем вместе с отцом своим Рязань? Падок на красу государь, да никого ещё за одну красу чином кравческим не пожаловал! И к царице Марии Темрюковне охладел к тому времени уж более года как, не отваживал Фёдор государя от супруги его венчанной! А Малюта — Малюта хоть и отмолил у царя, спас от казни, но ведь не за то лишь, что умело ублажил его Фёдор, не один блуд меж ними… и коли не видел бы, что годен он к делу палачному да и к писарскому, — ни в жизнь бы в подручные не взял… А такие вот, как князь Курлятев, вечно его красою да содомией, да милостями царёвыми попрекали. Завидовали, презирали, ненавидели; душно из-за них было, ох и душно в палатах царских, даже здесь, в страшных подвалах пыточных воздух будто свежее ныне кажется… Помутилось в голове, выхватил Фёдор из-за пояса плеть. Полоснул наотмашь по Курлятеву, не глядя, задев, кажется, лицо; вскрикнул князь, сказал что-то ещё обидное — Басманов уже и не расслышал толком, что… Бросил плеть. Схватил кнут, перехватил кнутовище двумя руками… — Федь! Нельзя, сам ведь сказал, не велел допрежь него Григорий Лукьяныч! И кнутом-то плохо владеешь, да спереди ежели ударить — как есть убьёшь! Пахома голос. Кричит в самое ухо — да только Фёдор его едва слышит. — И убью… и убью, собаку поганую… Затрещали рёбра, потемнело в глазах того пуще. Обхватил Пахом медвежьими лапищами, руки к бокам притиснув; кнут из онемевших пальцев враз на пол каменный выпал. — Пусти… пусти, медведь проклятый… убью, как есть убью… все они… все они, князья да бояре, про меня-то вот так… — Да он же, собачий сын, тока того и хочет! — Пахом в ухо ему кричит, а хватку-то не ослабляет. — Ему тока того и надо, чтоб убили быстрее! Нельзя, слышь, нельзя! — Пусти… пусти, кому говорю… Не видел и не слышал ничего Фёдор, рвался только из рук пахомовых, не замечая, что задыхаться уже от хватки его медвежьей начал. Как вдруг — хлопнула звонко пощёчина, и прояснилось вмиг в голове. И пелена алая перед глазами рассеялась. Стоит перед Фёдором Малюта — и когда только вошёл? И щека от удара его горит. Только сейчас осознал Басманов: и впрямь ведь убить Курлятева мог. Допрежь дознания, допрежь того, как иные бы имена назвал — а ведь не один в заговоре против царицы был, Бог свят, не один… И убил бы ведь раньше времени. Если бы не Пахом да не Малюта… Вот и выходит, что за пощёчину даже не обидишься. — Полегчало? — смотрит в лицо Малюта глазами острыми, голубыми. Будто в душу заглянуть пытается. Всё ещё лицо горит у Фёдора — да вовсе не только от пощёчины. Склонил виновато голову: — Полегчало, Григорий Лукьяныч… — То-то. Пахом, пускай. Молодец, удержал вовремя. Хвалю. Разжались пахомовы ручищи, вдохнул Фёдор наконец полной грудью. Ну точно — всё равно что с медведем бороться. Заломает и не заметит. А Малюта к Курлятеву шагнул. Улыбнулся в бороду — вроде как по-доброму, даже ласково. — Уж ты не серчай на Федьку-то моего, боярин-князь… — и в голосе вроде как угодливость, да только мало кто бы в неё сейчас, в угодливость эту, поверил. — Молод да горяч, что с парня возьмёшь? За таким глаз да глаз… — А ты, Малюта, и рад псом верным объедки с царского стола подбирать, — вновь Курлятев заговорил. — Что, пожаловал тебя государь своей Федорушкой? Наскучила наконец жена законная, Федька Басманов послаще да в ласках поизворотливее, поди, оказался? Чего ж деду твоему, ляху поганому, в Польше его родной не сиделось, ан и нет бы сбежать куда ещё, так потянуло ляха на Московию, и весь род-то ваш поганый да ляшский, и как только веру православную приняли… А то, может, Малютушка, супруга венчанная тебе наскучила, раз сына более не может родить? А за грехи-то твои кромешные да кровавые сын твой и помер… А дочек, может, Федьке своему допрежь женихов даёшь пользовать? Хотя какое там — Федьку самого как есть в женском тереме запирай… Пахом руку тяжёлую Фёдору на плечо опустил, но не теряет более Басманов разум от гнева. А Курлятев снова вскрикнул — дёрнул его Малюта резко за бороду. — Ан всё ли сказал, боярин-князь? Молчит Курлятев. Дышит только тяжело. А по лицу малютиному — мало не впервые в жизни Фёдор сие увидал — судорога быстрая прошла, едва заметная. Глаза потемнели на миг — да вновь ясными стали, будто камешки лазоревые. — Хорошо у тебя, боярин-князь, язык подвешен… — тихо Скуратов заговорил, приглушённо, и голос всё ещё будто ласковый — а только прорывается в нём страшное, такое, от чего мороз по спине. — Вот скоро и заговоришь языком-то своим, много чего нам порасскажешь… Ан думал ли ты, боярин-князь, что я как Федька — разъярюсь да прибью раньше пытки? Заскрипел зубами Курлятев. Но не говорит ничего более — молчит. — Царицу-то пошто отравить пытался, боярин-князь? С кем супротив неё сговорился? Молчишь? Ничего, ничего, молчи покамест… А что пёс я верный государев, что из царских рук всё буду рад принять — это верно, это мне и самому ведомо. И что дед мой из поляков, про то также получше тебя знаю. А всё же много ты чего наговорил, боярин-князь, думал лёгкой смерти сыскать, а ой же и худую службу себе сослужил… Подумал Фёдор про умершего в детстве Максима Скуратова — случилась с ним хворь, какая нередко с детьми случается да которую даже царские лекари, аглицкие да немецкие, вылечить не смогли. Степанида, мамка дочерей скуратовских, помнится, разговорившись с Фёдором, рассказывала: сидела Матрёна у постели умирающего сына, мамки да няньки не могли боярыню свою спать уложить, уговорить, что сами за Максимушкой проследят… — А и жена моя мной не обижена, и дочери честь свою девичью как полагается блюдут, — будто в раздумии Малюта промолвил да вновь на Курлятева глянул. — А только твои слова, боярин-князь, я всё ж запомню, ой запомню… Ты-то, князюшка, пошто о жене да дочке своих не подумал, в заговор супротив царя да царицы влезаючи? Молчишь? Молчи покамест, молчи. А жене да дочери долго теперь молиться за душу твою грешную, монашки-то часто поболе мирянок живут… — Дыбу, что ль, готовить, Григорий Лукьяныч? — Пахом спросил. — Не дыбу… Ты, Пахом, покамест ступай в избу общую да поешь, как добрый человек. Навонял тут своим луком. — Не серчай, Григорий Лукьяныч… — Не серчаю. Иди, говорю, поешь, да квасу выпей, всё как полагается. Подождёт нас князюшка, ан подождёшь ведь, боярин-князь? А после — слышь, Пахом, не дыбу готовь. Машины те, что по велению государеву мастера немецкие по рисункам своим заморским изготовили. Перекрестился широко Пахом. — Свят-свят-свят… машины-то бесовские… — Зря языком не мели, дурак, — Малюта его резко одёрнул. — Машины те митрополит лично водою святою окропил, забыл нешто? И мастера эти — хоть по-своему, по-немецки, а Господа нашего чтят. И государь Иван Васильевич им веру имеет, стало быть, и нам верить надо. — Ну, раз митрополит да государь… — пробурчал Пахом, вздохнул да поклонился. — Прости, Григорий Лукьяныч. Как прикажешь, всё сделаю. — Вот и сделай. Ступай, ешь. Мне с Федькой потолковать надобно, уму-разуму поучить. Вновь на Курлятева Малюта посмотрел. Вновь улыбнулся будто по-доброму — да от той улыбки взвыл опальный князь, поняв, что не видать ему смерти лёгкой. — На тебе машины-то немецкие и испробуем, боярин-князь… Засмеялся вдруг Скуратов, будто шутку весёлую услышал, — так, что эхо по подвалу пошло. Крякнул даже — да хлопнул себя ладонями по бёдрам. — А и выдумщик же государь! Всё бы ему ладить как на Неметчине… Взял Фёдора за плечо. — Пошли. Пусть подумает пока князюшка, какими байками нас развлечь. Пахом, слышь? И ты ступай себе, да лук свой забери, в другом месте доешь! Развёл смрад… Хотел Фёдор сказать: уж лучше пусть луком смердит, нежели кровью. Вспомнил слова курлятевские — и подумал, что сегодня, похоже, и запаху крови обрадуется. Покорно вслед за Малютою вышел. Пройдя немного далее по подвалу, завёл Скуратов Фёдора в одну из темниц пустующих. Сам следом зашёл — да засов на дверях плотно задвинул. — Что, Федька, злишься на меня за пощёчину? Взглянул Малюте в лицо Басманов. — Не злюсь, Григорий Лукьяныч, — честно ответил. — Виновен я, знаю. Послушал речи срамословные князюшки нашего да мало разум не утратил. Кабы не Пахом… — Верно говоришь. Шагнул Малюта к Фёдору ближе. Обхватил лицо ладонями жёсткими, горячими; чуть склонившись, лбом ко лбу прижался. — Думаешь, мне его, собаку, любо слушать было? — и заговорил горячо, низко, приглушённо; быстрее чуть, нежели обычно. — Думаешь, с меня оскорбления в худородстве, да в предках-поляках, да о жене и дочерях, о сыне покойном речи срамные, — думаешь, с меня всё как с гуся вода? Чай не Пахом я всё же, это ему что ни скажи — ухом не поведёт. А и Курлятев-то не вовсе дурак, не Пахома, крестьянского сына, разъярить пытался, а нас с тобою, тех, в ком дворянская кровь обидою взыграть может… Ан думаешь ли, Федька, впервой мне такое слушать? И кабы всякий раз позволял я себе обиде да ярости поддаться — многие ли бы у меня до казни доживали? А многие ли успевали бы сказать всё, что на дознании от них услышать надобно? Слышь, Федька, не тот хороший палач, кто кнутом владеть умеет, да и им-то ты не больно ладно владеешь покамест! А только главное, чтоб голова у тебя холодною оставалась, чего б тебе опальники государевы ни сказали. Они-то наговорить многое могут, а последнее слово за кем? За тобою да за мною, а над нами — государь лишь один, и за ним-то уж вовсе слово последнее. Думаешь, я речи курлятевские позабыл? Только я его за них не быстрою смертию подарю, напротив — пожалеет, ой и пожалеет, что языком своим поганым такого наговорил… Выслушал Фёдор покорно. Положил руку Малюте на грудь, поверх кафтана. — Верно ты всё говоришь, Григорий Лукьяныч… Прости. Дурак я как есть. Сколько раз уж ты мне говорил, что здесь у нас даже ярость должна холодною быть, а я вновь… — Не вовсе дурак, — усмехнулся Малюта, отстранился чуть, провёл Фёдору ладонью по щеке, прядь волос с лица убирая. — Молод да горяч, и учить тебя ещё да учить. А думаешь, Федька, почему я таких, как Пахом, в подручные к себе набираю, а не детей дворянских, думаешь, не нашлось бы среди них тех, кто под моё начало с охотою бы пошёл? Нашлись бы, и немало. Иные — потому как в почёте да в доверии я у государя, иные — потому как в подвалах пыточных душу кровушкой чужою всласть можно потешить… А почему, думаешь, не их я себе набрал, а крестьян от сохи, ты среди подручных моих первый, кто воеводский сын, а не в избе деревенской родился? Потому, думаешь, что себя худородным полагаю да хочу выше тех по рождению быть, кто под началом моим ходит? Иные ведь так и думают… А я просто знаю: легче детей боярских таким-то опальникам, как наш Курлятев, разъярить почём зря. Попрекнут вот так вот, как тебя, худородством, вот и сыщут себе лёгкую смерть желанную, а мне потом перед государем ответ держи, отчего изменник раньше сроку в железах помер… Ну да ничего, — вновь усмехнулся, вновь Фёдора по щеке погладил. — На других-то время излишнее тратить не стану, а тебя уж всему научу. Не только кнут держать, но и себя-то в руках; не всегда ведь Пахом рядом окажется. — И впрямь не всегда, — усмехнулся и Фёдор, полегчало у него на душе. Не злится на него Малюта за несдержанность, за вспышку невместную — и то хорошо. — А тебе ведь, Федька, — улыбнулся вдруг Скуратов шире, Басманова с головы до пят взглядом окинул, — всё едино наказание за проступок твой полагается. Знаешь ли? Вновь почувствовал Фёдор, что краснеет. Да что тут скажешь — не возразишь ведь? — Коли твоя воля, Григорий Лукьяныч, так и наказывай… — Моя воля, моя. Раздевайся. Как раз Пахом лук свой доест, а князь Курлятев о жизни своей многогрешной успеет подумать. Скинул Фёдор покорно кафтан, скинул и рубаху. Остался обнажённым до пояса. — Донага, Федька, раздевайся. Чай лишних видоков тут нет. Ни позору твоему, — вновь усмехнулся Скуратов в рыжую бороду, — ни красе. Подчинился Басманов. Переступил босыми ногами по холодному полу. — Иди-ка сюда… Поднял Малюта Фёдору руки над головой. К крюку, в потолок вделанному, привязал крепко. — Что зубы сжал? Боишься? Не бойся, поднимать не стану, чай не опальник ты мне. Стой как стоишь. Зашёл за спину. Разделил Басманову волосы на две половины, закинул наперёд; рукой по спине, по старым глубоким шрамам провёл. — Первый наш раз помнишь ли, Федька? — Помню, Григорий Лукьяныч, — холодно Фёдору, да и страх впрямь малость берёт; а и не только страх, и вспоминается не только кнут, что шрамы навечно на спине его оставил. — Как не помнить… — И я помню. Да не бойся, как в тот раз не будет… сам знаешь — в тот раз надобно было, чтоб следы пытки остались, чтоб все поверили… Голову не поворачивает Басманов — неудобно это, стоя с руками, над головой поднятыми да привязанными. А шуршание кнута развёртываемого слышит. Привык он уже к шуршанию этому, из тысячи его распознает. А и с того, первого, раза, когда по нему самому, а не прочим опальникам, кнут сей прошёлся, впрямь не забыл — да вовек не забудет… — Не бойся, — приглушённо, ласково почти голос малютин звучит. — Наказать надобно — так и накажу… не бойся, не как тогда… Свистнул в воздухе кнут — да едва коснулся кожи, зазмеился кончиком по спине, по старым рубцам. Новый взмах — пониже спины ожёг, но и вновь чувствуется: не разорвал кожу, след только алый оставил, горящий. Втянул воздух со свистом сквозь зубы сжатые Фёдор. В тот-то раз, помнится, не сдержал бы крику, даже если бы пытался, — адская была боль, мало чувств не лишился. А сейчас — и горит кожа, и отдаются болью рубцы, и пытается тело невольно прикосновений кнута избежать — да не избежишь, привязан крепко, как и тогда к брусу, — а всё же не как в аду, и терпеть можно, и разум от боли не туманится… — Понял? — вновь свист рассекаемого воздуха, ещё удар, снова вздохнул судорожно Басманов. — И кнутом приласкать можно, как плетью… а не до кости… удар только знай рассчитывай… ничего, научу… Ещё удар — скольжением болезненным, дразнящим по коже. Ещё. Ещё… — Будет с тебя, Федька… Подошёл Скуратов сзади вплотную. С нажимом провёл ладонью по горящей спине, ягодицы огладил, бёдра. — Это тебе наказание заслуженное было… а сейчас и приголублю… Зажмурился Басманов. Кожа от кнута всё едино болит, и ладони малютины шершавые сильнее, острее кожей той ощущаются, а и не боль сильнее всего, иной пожар в теле разгорается. — А приголубь, Григорий Лукьяныч… — и не сдержался, добавил со смешком: — Успеем ли? Засмеялся негромко и Малюта, ожёг дыханием горячим шею, щекотно коснулся бородой. — Ничего, Федька, мы быстро. Подождёт нас боярин-князь, да и Пахом как раз машины немецкие подготовит. Плюнул смачно на ладонь, мазнул Фёдору ребром между ягодиц, два пальца небрежно, боль лёгкую причиняя, внутрь просунул, разминать наскоро начал. А страсть-то как пожар лесной — быстрее от неё застонешь, нежели от того кнута… — Давай, Григорий Лукьяныч… мочи нет… — Невтерпёж ему… сейчас… Завозился Малюта сзади, распоясываясь. Ухватил Фёдора за бёдра, вошёл резко и глубоко, заставив наконец застонать, голову на плечо откинуть. — Сладкий… как малина, сладкий… — Да и мне… — не сдержался Фёдор, простонал вновь, — сладко… с тобою… Сладко, и горячо, и больно слегка, а только боль та — будто приправа к блюду али к вину пряная, заморская, остроты вкуса добавляющая… Первым излился некоторое время спустя Фёдор, вскоре за ним и Малюта. Отвязал, начали оба одеваться. — А ты, Григорий Лукьяныч, — вновь, по обыкновению своему, не сдержался Басманов, ухмыльнулся лукаво, — не к Матрёне ли Ивановне нынче вечером в терем сбирался? — А и сбирался, — тоже усмехнулся Малюта, не стал его в дерзости упрекать — обхватил лишь вновь ладонями лицо, притянул к себе да поцеловал крепко в губы. — А что, Федька, думаешь, что после тебя не соберусь? И соберусь. Вот с боярином-князем нашим на сегодня закончим, после в баньку, а после можно и к жене… Оправил кушак. Перестал усмехаться — видно, вновь о Курлятеве вспомнил. — Пошли. Посмотрим, каковы они в работе-то, машины немецкие. Отодвинул засов на двери. Покачал головой, крякнул опять с усмешкой, о машинах немецких подумав. — А и выдумщик же государь… Вновь Фёдор не удержался. — Да и ты, Григорий Лукьяныч, выдумщик не хуже, — негромко да тоже с усмешкой промолвил. Обернулся Малюта через плечо. Улыбается в бороду. — А тебе-то, Федька, и любо… Всё, пошли. И впрямь, Фёдор подумал, за Малютой ступая — да чувствуя, как одёжа о спину горящую трётся и в заду сладко печёт. Хорошо хоть, жив покамест опальник. Благо, Пахом тогда удержал… А за слова свои князь Курлятев всё же ответит. Уж коли и Малюта сказал, что слов тех не позабыл, так верно ответит. Усмехнулся шире Фёдор. Стараясь после утех любовных не прихрамывать, шаг ускорил.