Государевы люди

Много слышали Иоганн и Вильгельм, немецкие мастера, о православной Руси и об её царе — допрежь того ещё, как сами на Русь прибыли. Слышали и вовсе небылицы диковинные — такие, что сразу ясно было, врёт рассказчик как дышит, — слышали и такое, чему поверить впору. А только поверить-то впору — а может статься, что и тоже небылица. Много слухов ходило по Европе о грозном московском царе. И о богатствах его невиданных, и о невиданной же жестокости, и о казнях страшных, по-азиатски хитроумных, у азиатских же народов перенятых, и о забавах да потехах, что казням тем под стать. И о том, что сластолюбию предаётся он безо всякой меры — женщин да девушек красивых вовсе ни одной не пропускает, а порой и до юнцов смазливых снисходит. И казалось бы, любой, кто не вовсе разума лишён, после таких-то слухов будет избегать страшной Московии пуще пламени адского — однако же далеко не все избегали. Не избежали и двое приятелей-мастеров, Вильгельм с Иоганном; порой в какие только края ветер странствий не заносит, вот и занесло их на Русь да на Москву, а после в Слободу царскую. Добрый мастер всегда применение знаниям своим найдёт да как на них заработать — и когда прослышал русский царь, что могут Вильгельм с Иоганном пыточные машины смастерить, каких допрежь на Руси не было, то сам призвал их к своему двору. Ждали немецкие мастера, что примет их царь, как послы, на Руси бывавшие, рассказывали: на троне золотом да сам в золоте весь, величественнее Папы Римского, и рынды в одеждах белоснежных, серебром шитых, будто карающие ангелы Господни по обеим сторонам трона стоят; однако же не совсем так вышло, как они ожидали. Стояли и впрямь на дверях в покоях царских сребро-белые юноши с блестящими бердышами, и покои были расписаны узорами причудливыми, с восточными схожими, по стенам и потолку; однако же никакие груды золота и самоцветов прямо на ковре — как краснобаи любили рассказывать — не валялись, и царь, не считая огромного золотого креста на груди да драгоценных перстней на пальцах, весь в чёрном был, будто простой опричник. И не сидел на золотом троне, на возвышении высоком, а встретил мастеров у стола да, когда закончили те кланяться и приветствовать, велел чертежи машин показывать. — Ваше королевское величество… — осмелился подать голос Иоганн. — Сие есть сложный чертёж… Нахмурился русский царь, сдвинул густые брови на переносице. — А я, стало быть, дурак, чертежа твоего не пойму? Дай сюда! Рванул лист, чуть не порвав, под поспешные и сбивчивые извинения Иоганна, вовсе их, кажется, не слушая. Склонился над чертежом, прищурился, вглядываясь; чуть помедлив, указал длинным пальцем с крепким, острым, чуть желтоватым ногтём. — Это, стало быть… Боялись, надо признаться, Иоганн и Вильгельм, что впрямь не поймёт ничего, в варварстве азиатском закоснев, московский царь, да, как в таких случаях мало не всегда бывает, на них же за невежество своё и прогневается. Однако же разобрался царь в мудрёных чертежах на удивление быстро — и вопросы задавал умные, толковые, дельные. — Из вас вышел бы великий мастер, ваше величество… — вновь осмелился заговорить всё тот же Иоганн — более храбрый, чем его товарищ. Усмехнулся царь. Без гнева взглянул — весело. Видно: доволен похвалой. — Может, и вышел бы, да иную долю мне Господь судил… А тебя, стало быть, как меня зовут, тоже Иван, выходит?.. Добро. Сказывайте далее. — Ваше величество, в случаях поимки особо злобных и упорных еретиков или же изменников государства… Выслушал мастеров внимательно русский царь. Погладил полуседую бороду клинышком, оборотился к рындам на дверях. — Кто там за дверью, Скуратова пусть кликнут… — И — вновь к мастерам: — Построите мне машины свои. Железа, людей, ещё чего — просите, сколько надобно, всё дам. И оплачу работу щедро, не обижу. Чай не один я из ваших королей заморских, что за каждый грош будто купчишки прижимистые трясутся… Поди, оттого вы на Москву от них и утекли, а? — и засмеялся вдруг громко, будто шутке весёлой. Разумеется, подтвердили Вильгельм с Иоганном, что нет щедрее и мудрее правителя, чем царь всея Руси, в Европе такого вовек не сыщешь. Вновь раскланялись, царю сухую прохладную руку поцеловали; пуще прежнего, казалось, сделался доволен царь. Вошёл ещё один человек в чёрном опричном кафтане да простой, однако же подбитой хорошим мехом шапке; рыжий, широкоплечий да крепко сбитый, ростом царя чуть пониже. Вспомнили Иоганн и Вильгельм: Григорий Скуратов-Бельский это, главный царский палач да сыску его начальник, да почитай что правая рука. За глаза чаще Малютой называют — да страшатся пуще самого царя. Тоже поклонился в пол рыжий Скуратов, тоже царю руку поцеловал. Острыми голубыми глазами — будто и сейчас изменников да шпионов ищет — глянул на Вильгельма с Иоганном, затем на чертежи их, что царь ему пододвинул. Сказал по первости: — Великий государь, да нешто я без машин этих хитроумных не управляюсь? У меня и просто с дыбы, кнута да калёного железа всякий заговорит… — Это верно, Григорий Лукьяныч, — царь спорить не стал. — А всё же машины сии — что, скажешь, не станут тебе в подмогу? Али, — усмехнулся вновь, — может, не управишься с ними, больно премудростей много? Поклонился опять Скуратов, погладил рыжую бороду. — Чего ж не управиться, надёжа-государь, со всем управлюсь… И премудростям — надо, так обучусь. Прав ты, кормилец, завсегда прав; иным-то опальникам одной дыбы мало. — Вот то-то же… Порешил я. Сделают эти двое тебе машины. Сделали машины Вильгельм с Иоганном. Малюта Скуратов не глупее царя оказался, быстро понял, как они работают, — да и подручные его тоже, хоть и вовсе мужики простые да неучёные. Иные и крестились испуганно, диковинные рычаги впервые увидев, да радовались, что по велению государя митрополит святою водою пыточные машины новые окропил; Вильгельм же с Иоганном про себя думали, сколь тёмен всё же народ в массе своей, что здесь, на Руси, что и в любой стране европейской. Скуратов, однако же, не крестился, и страху в ярких голубых глазах его не было. Покачивал только головой да усмехался, механике заморской дивясь, да бороду рыжую поглаживал. И, как и царь допрежь него, обо всём в подробностях расспрашивал — как да что работает. Спокойно расспрашивал, не запугивал, голосу не повышал — и вовсе мастера немецкие бояться перестали. Хоть и было в голубых глазах малютиных что-то такое, отчего мороз продирал по коже, всё равно что зимою русской, хоть какие меха ни надевай, — а всё же, видно, только с теми он лют да безжалостен, кого царь изменником назовёт. Как и всякий палач; не так уж Русь московская от держав европейских отлична оказалась, как Вильгельм с Иоганном допрежь думали. А после того, как испробовали новенькие, недавно построенные машины на князе Курлятеве, что отравить пытался молодую царицу (и сказать бы, что нечего более ожидать от страны дикой да варварской, но только знали Иоганн и Вильгельм, что и в просвещённой Европе не меньше, если не больше здешнего, врагов своих власть имущие ядами травят), так явился на тот двор, где мастера проживали, один из малютиных слуг, и объявил, что зовёт их Григорий Лукьяныч к себе на трапезу. И хоть и понимали Вильгельм с Иоганном, что не в немилость попали, а, напротив, честь им оказывается великая, всё же боязно им стало — как тогда, когда к царю призвали. Если не больше — потому как ходила по Руси поговорка, что не так страшен царь, как его Малюта. А ещё сказывали в странах европейских, что едят и пьют московиты, у коих деньги водятся, сверх всякой меры, и кто у них гостит, так же объедаться да упиваться должен, иначе оскорбление хозяину дома нанесёт. А про Малюту Скуратова сверх того слухи ходили, что в подвале дома у него ещё одна пыточная — не царская, своя собственная. Вот как после такого не убояться? А и не пойти нельзя. Нечего делать, оделись получше да пошли. Сев за стол да оглядевшись, да осмелившись присмотреться к хозяину, и бояться вскоре перестали: была там пыточная у Малюты в подвале или не была, но за ужином он вёл себя под стать любому европейскому барону — скорее провинциальному, лишённому изысканных придворных манер, но здесь, на Руси, и придворные манеры были совсем иными, — желающему проявить гостеприимство и радушие. Смеялся, вспоминая построенные Иоганном и Вильгельмом машины, велел слугам потчевать гостей вволю; осушив первую чашу, лично начал мастерам мёду подливать. А всё же и сам не объедался и не упился, и гостей не заставлял. Выпив да осмелев вовсе, рассказали мастера, что не только машины пыточные могут изготовить. Часы с боем можно, ящик музыкальный, и фигурки людей да зверей танцевать будут, не смастерить ли Григорию Лукьянычу такую диковинку? — Танцевать, говорите… — усмехнулся Малюта да бороду вновь погладил, как всегда, когда задуматься ему случалось. — А можно. Жене и дочкам моим забава будет. Жену Скуратова лишь в начале вечера мастера видели — вышла она, поднесла им по первой чарке да и удалилась. Дочерей не видели вовсе; незамужних девиц на Руси, сказывают, в богатых домах будто в турецких землях стерегут, лишний раз пред чужие очи никогда не выведут. Да и хозяйка дома — тем, что гостям показалась, уже великую честь оказала, а чтоб за столом с ними сидела, так не того полёта птицы. Но это и нестрашно. И ушли Иоганн с Вильгельмом в тот вечер от Малюты Скуратова, вконец уверившись, что не всё так страшно на Руси, как по Европе сказывают. И люди тут как везде. И жить вполне можно.