* * *
Белое. Все вокруг такое белое. До рези в глазах яркое и до ужаса неживое, холодное. Две секунды на осознание — и в мозгу бьется огромными неоново красными буквами «НЕТ-НЕТ-НЕТ». Только не здесь. Только не снова. Сережа так устал. Сколько прошло времени? Здесь оно тянется так, будто вообще не идет. Чувствуешь себя мухой, застрявшей в смоле: ни вздохнуть, ни двинуться. Тело бьется в агонии, а единственное, что ты можешь сделать — это смотреть и чувствовать. Смотреть на этот белый потолок и чувствовать, как в очередной раз что-то в тебе ломается. Что-то более важное, чем кости-суставы. Твоя воля. — Как состояние? — худосочная и невысокая женщина лет сорока держит в руках планшет для бумаг. Она маленькая и строгая, ее стоит бояться даже больше санитаров, как выяснилось в первые дни. — Жив, цел, орёл, — санитар зарывается жирными пальцами в волосы гибрида, небрежно треплет, как собаку. Сережа находит в себе силы дернуться. Во рту у него что-то вроде кляпа-трензеля, материал жесткий, но хоть не металл и на том спасибо. Звякает цепь, — буйных на первых порах пристегивают к кровати, а чтобы не содрали кожу с запястий и не портили товарный вид, используют мягкие наручи; бдсм-щики хуевы, — и слюна стекает по подбородку, и уголки губ рвутся еще сильнее, и рычание хриплое, из сил последних, вырывается. Санитар не бьет — использует шокер. Напряжение не смертельно, но заряд электричество пробирает до самых костей, кажется. Боль и паника заставляют биться в судорогах, легкие спирает от недостатка воздуха: все силы ушли на крик. — Вы бы, Валентина Семеновна, коготки-то ему удалили, а то вчера вон нашего Павла на вечернем обходе так цапнул, что зашивать пришлось. У Сережи все похолодело внутри. Кажется, он даже сжаться попытался, уши подогнув и прижав хвост. Лишаться естественной защиты, — последней защиты, — все равно что остаться инвалидом. Сирым и убогим, вечная жертва. — Без лишней необходимости не будем. Или ты хочешь меньше получить в этом месяце? — женщина отвлекается от записывания информации по объекту и холодным змеиным взглядом поверх очков остужает пыл нерадивого работничка, — Я вот лично хочу нормальную премию. — Да, конечно, Валентина Семеновна, — мужик вздыхает. А Сережа дышит часто через нос и старается успокоиться. Удаление когтей, спил зубов, удаление шерсти, абортирование и прочие манипуляции с внешним видом и внутренним содержанием тела — услуги платные, очень дорогие и лучше, если за них платит покупатель, а не сам Центр.* * *
— Ты какой-то задумчивый в последнее время, — Янковский запускает пальцы в мокрые кудри Тихона, — Что-то случилось? Тихон откидывается спиной на грудь Вани. Лежать вдвоем в горячей ванной, учитывая габариты здоровенного кота, очень хлопотно сначала, но определенно стоит того. За несколько месяцев они уже достаточно сблизились, чтобы Тиша мог спокойно выдерживать Янковского за спиной и не напрягаться. — Давно не видно Серого. Волнуюсь, — он даже отвечает непривычно коротко, дергая мокрым хвостом и вываливая его в итоге за бортик ванной. — Тиш, не будь свиньей, — рука хвост поднимает, игнорируя то, как он обвивается вокруг запястья, и скидывает обратно в воду, — Так... Разве ты сам не говорил, что он гуляет сам по себе? — Но не третью же неделю, Вань! — и почему-то Янковский уверен: были бы усы — топорщились бы вместе с шерстью на загривке. — Где он обычно бывает, знаешь? — Я не тупой вообще-то, — Тихон руку-то свою на чужое колено острое укладывает и мягко скребет когтями, — Я уже проверил почти все места. — И ничего? — Есть еще одно место. И если его нет там... Ну, это пиздец, Вань. Тихон тяжело вздыхает, и Янковский целует его за острым ухом. Ваня не знает этого Сережу лично, но если Тиша из-за него так переживает, значит, он ему дорог. Подавить маленький укол ревности проще простого, видя, как постепенно становится не похожим на себя Тихон. Кот, которого Ваня знает и которого подобрал на улице, фактически спас, никогда не был таким подавленным, не отказывался от лишних почесушек, не хмурился нон-стопом и не уходил подальше, лишь бы не трогали.* * *
— Ну, че, буйный, уже не орешь? — санитар глумливо посмеивается, меняя физраствор с седативным. Сереже плохо. Не просто плохо — ему хуево. Горло дерет адски, больно даже глотать, тело ватное то ли после операции все еще, то ли просто от седативного в капельнице. Обе руки пристегнуты к кровати, впрочем, как и ноги. Но даже при всем желании двинуть ими не получится, даже хвостом не двинешь, куда уж до остального. Санитар, — Валерий, судя по бейджу, — наклоняется так близко, что в нос бьет какой-то резкий и кислый запах. Сережа морщится, отворачивается, но это слабо помогает, потому что пальцы забираются под бинты, дергают, заставляя взвыть сначала от этой боли, — шов еще нежный, — а следом и от той, что слезу вышибает при попытке хотя бы звук издать. — И правильно, орать нам тут не надо, — человек мерзко усмехается, запуская руку под полы больничной рубахи. Каждый гибрид знает о потенциальных опасностях своего положения. Все эти шутки про изнасилование и заложников — нихрена не шутки. Серый лично не сталкивался конкретно с этой проблемой, но, кажется, пришло и его время. И он пытается. Честно, изо всех сил. Отбиваться, пнуть хотя бы ногой, которые тучный санитар ему освободил лишь затем, чтобы раздвинуть поудобнее. Сейчас бы свободные руки с когтями — разорвал бы, содрал кожу, вцепился в глазницы, чтобы по рукам потекло, чтобы крик на визг переходил, чтобы смотреть потом, как эта сука загибается и на ощупь пытается выбраться. Но руки скованы. Сейчас бы рот, свободный от плотной маски — зубами вцепился бы в горло, вырвал бы трахею, чтобы кровь лицо заливала, чтобы куски мяса отгрызать и глотать, чтобы видеть, как стекленеют глаза напротив. Но рот плотно прикрыт маской. Сережа жмурится, отворачивается, слабо дергаясь. Никакой смазки, об этом некому заботиться. Боль такая сильная, что на секунду перекрывает боль от подрезанных связок. Заставить себя дышать глубже и не напрягать горло — невозможно. Как-то раз он краем уха слышал разговор таких же бездомных гибридов. Закрыть глаза и думать об Англии? Нахуй это дерьмо. Держать глаза открытыми — чтобы запомнить: лицо, отвращение и страх. Чтобы запечатлеть этот момент навсегда и когда-нибудь... Когда-нибудь использовать это. Превратить в ярость — огромную, дикую, неудержимую. Здесь, в Центре, на твой крик никто не придет. Только ты сам в состоянии себе помочь: умереть или выжить, не так уж велика разница в этом месте. Но Сережа не может кричать — только глотать злые слезы, скулить через боль и ждать, пока его закончат тянуть за обгорелый хвост, царапать бедра, отвешивать тяжелые пощечины и кусать за уши.* * *
— Бледный, — Тихон кивает, нервно мотнув хвостом из стороны в сторону. Не то чтобы Тиша ждал какой-то подставы от старого знакомого, но с такими, как Филя, надо было держать ухо востро. Филипп, — настоящее имя, которого знают немногие, находя его лишь под кличкой, — кивает в качестве приветствия и коротко присвистывает, глядя на Тихона: нервного, напряженного, агрессивного. — Выглядишь хреново, — Бледный сигарету вынимает, — Потерял кого-то? Тут уже Тихон срывается. Вжимает в стену, встряхивает, губа верхняя в рычании приподнимается, зубы обнажая. Тихон, может, и кот всего лишь, а здоровенный. И явно не настроенный играться. — Где он? — Где кто? — Ты знаешь. Ты, сука, все же знаешь, че за клоунада? — Да отпусти ты, блять, — с шипением Филя вырывается, поджимая черные уши, — Хочешь информацию, плати. У меня блата нет, сам понимаешь. Тихон все понимает. Начнешь делать поблажки друзьям — проблем не оберешься. Бледный — редкий экземпляр. Не так, чтобы очень, но весьма интересный для здешних широт. Все потому что Филипп — енот. Вернее, енотовидная собака. Ну, сука, все верно. Бледный в связи с каким-то человеком из Центра, так что располагал некоторой долей, — все равно слишком огромной для отчаявшихся гибридов, стремящихся найти друзей и родственников, — информации. И брал за нее, конечно же, достаточно. — В Центре он, — пересчитав купюры и сложив в карман, Филя, наконец, вынимает ранее отложенную сигаретку и закуривает, — Там пиздец, брат. — Есть вариант с предзаказом? — Никаких. — И... Че делать? Бледный тяжело вздохнул, передавая сигарету Тихону. Тот без брезгливости взял и затянулся, глядя в чужие глаза. Оба понимали — можно не отвечать. Гибрид поймет гибрида, и похуй на вид, когда вы все в одной упряжке. Тихон зло выкидывает окурок. Они расходятся молча каждый в свою сторону.* * *
Сереже снится сон. Он открывает глаза, лежа в своей кровати, а над ним километры воды и прямо как в той песне — жирные, но внушительные туши китов проплывают, бьют хвостами, переворачиваются на все лады. Неспешные и благородные, внушительные и величественные, они — это все бытие. От и до. А где-то внизу, в тысячах лье под водой, задыхается один маленький Сережа. И вода заливается ему в уши, нос и легкие. Мешает дышать, наполняет собой, мокро и распирающе, холодно. Одиноко. Он умирает. Умирает в тишине и одиночестве, видя над собою величественное и отчужденное. Потому что величественному похуй на какого-то там Сережу, потому что ничего не изменится, если он пропадет. Но он разложится. Рыбы растаскают его мясо, рачки обглодают и переработают кости. И какая-то бывшая часть его самого будет перевариваться в желудке одной из этих многотонных рыб. Стать частью чего-то свободного и великого, будучи им съеденным? Хуевая аллегория. — Подъем, красотка, — глаза открываются тяжело, будто песка в них насыпали, с сухим скрипом. Санитар над ним, — на этот раз другой, — хлопочет, легко шлепая по щекам. Хотелось бы сильнее — да трубка может разорвать все, что не надо, и проблем от начальства не оберешься. — Так... Очухался, — ровным и ничего не выражающим тоном констатирует санитар. Сережа опухшие красные глаза на него скашивает. Опять кормежка. Сколько можно. С тех пор, как он залупнулся на эту стерву с планшетиком, его перевели на питание через гастронозальный зонд или что-то там, плевать. Главное — это неприятно и больно. Подрезанные связки еще не зажили как следует, а в него уже пихают трубку. Самое мерзкое, что она проходит через носоглотку и царапает горло, раздирает буквально, пока они пытаются впихнуть конец трубки куда надо и не спровоцировать отек. И, естественно, наждачкой проходится по свежему и едва-едва зажившему. Сереже кажется, что его горло — сплошные лоскуты мяса. — Готов к дрессировке? Конечно, готов. Не зря же мы с тобой столько мучились.* * *
Это был форменный пиздец. Нет, Янковский готов был помочь Тихону в любых обстоятельствах, но... Это и правда было много. И по деньгам, и по ответственности. — Ты же понимаешь, что я делаю? Я предаю свои принципы. — Да. Я продаю своего друга. — Мы сможем жить с этим? — Ваня интересуется искренне, сломанным голосом, с чувствовавшимся страхом и отчаянием. — Я не знаю, — Тихон выдыхает едва слышно.* * *
Наконец-то, день душа. Время, когда позволяли размять ноги, вытаскивали трубку и мыли. Но в этот раз... В этот раз все пошло дальше. Его привычно помыли, — ну, если струю из шланга можно назвать полноценным мытьем, — но одеться не позволили. Пришлось стоять и содрогаться от холода, обнимая себя мокрым хвостом. Бритва в руках человека — пугает. Самое смешное, что пугает не тем, что могут убить, а тем, какие еще унижения придется испытать. Смерть — избавление, а существование в таких условиях — не жизнь вовсе. Мех сбривается. Со всех мест, кроме второй пары ушей и хвоста. Теперь спина, предплечья, бедра, пах и грудь полностью голые. Отвратительно. — Пойдем, — санитар ведет в другое помещение, где обнаруживаются Валентина Семеновна и Павел, которого Сережа цапнул еще в самом начале так, что теперь шрамы тянулись через правую глазницу к левому углу нижней челюсти. Сережа вздрогнул. Но упираться не стал — бесполезно. Кресло, как у стоматолога почти, пугало. Люди в халатах тоже. Равнодушный взгляд Валентины Семеновны и яркий, мстительный Павла — еще сильнее. Но Сережа не мог спросить. Не мог противиться. Потому что ему показали, что с ним может случиться. Его вталкивают в очередной дверной проем, отмеченный крупной цифрой блока на двери. Там... Что-то вроде комнаты отдыха. Симпатично. Диванчики, большие цветы, огромные окна, через которые льется свет — так и тянет лечь в обнимку с каким-то котом и подставлять бока под солнечные лучи. Проводят дальше — и Сережа запинается. Потому что то, что он видит — верх ненормальности, отбитости и садизма. Гибриды на четвереньках. Нет... Подождите... Если приглядеться. то становится понятно — это остатки рук и ног. Отрезанные по локоть и по бедро, они напоминают лапы, на которых передвигаются эти несчастные. Они молчат, слышны только шорохи от их передвижений. Никакой одежды, они ходят в чем мать родила. Не тявкают, не мяукают, не говорят. И если до того, как все их внимание приковал Сережа, они занимались своими делами, — нежились на солнце, отдыхали на диванах, кто-то пил из мисок на полу, а некоторые вообще игрались, — то теперь десятки глаз уставились на него. И в их взглядах ничего кроме боли и тупой злобы. За то, что они еще живы. За то, что жив Сережа. За то, что напоминает им, чего они лишились и чего не лишился он. — Ты хорошо себя чувствуешь? — Валентина Семеновна уточняет без особого интереса, проходясь по одним и тем же вопросам, видимо, уже не сосчитать который раз. — Д-да, — выходит хрипяще, надсадно, сипло и тихо. Потому что с надрезанными связками особо не покричишь. Да и не хотелось уже. — Прекрасно. Твое обучение закончено. Скоро Центр подберет тебе Человека. Как с ним вести себя ты знаешь, на тренировках проходили, — она выжидающе смотрит на него поверх очков. Сережа кивает. Да, знаю. Что угодно, лишь бы выбрать отсюда. — Если ты попробуешь сбежать, — она наклоняется ниже, к его лицу, — Хозяин в праве заявить в полицию на пропажу. Тебя найдут и доставят обратно сюда для корректировки поведения. Понимаешь, что это значит? Кивок. — Отлично, — она выпрямляется, помечая что-то в своем сраном планшете, — Клеймо, и в отдел подготовки. — Понял, — Павел кивает, вынимая из жаровни прут с раскаленным докрасна клеймом центра на конце. Он вдавливает его в кожу. Не просто в кожу, а в очень чувствительное место. Прямо на гладковыбритый лобок. Сережа мечется, ревет и мог бы заорать — уже давно бы голос сорвал. Потому что так больно ему еще никогда не было. Запах горелого мяса, — для чувствительного носа это очень сильно, — вбивается прямо в ноздри. Сережа всхлипывает, бросая взгляд вниз. Павел убирает клеймо — и кусочки кожи отлипают вместе с ним. Отрываются. Слезают, как чешуя. Только очень уж чувствуется. Все горит и вспухает, еще немного и след пойдет волдырями. В любом случае — Серый мычит что-то, вздергивает руками и ногами, закованными и зафиксированными.* * *
На них никто не пялится, потому что народа слишком много. Раз в месяц Центр устраивает Предпросмотр. Это для элиты, для богачей особенной интеллигенции. Что-то вроде снятия сливок. Все гибриды, размещенные за стеклом, предоставлены на выбор потенциальным покупателям. Если за одного гибрида хотят выложить хорошую сумму сразу несколько человек — между ними идет торг. Кто даст больше, тот и победил. — Ну, и где? — Янковский с напускным скучающим видом обмахивается брошюркой, тихо шепча Тихону. Тиша сегодня при параде, играет хозного гибрида. Даже ошейник нацепил, хотя ненавидел его всей душой. — Не знаю, пошли дальше, — он исправно шел следом за лениво потягивающим ошейник Янковским, высматривая пятнистую кожу и рыжие уши. Они обходят вторые ряды и сворачивают на третий. Там Янковского чуть ли не тошнит, он вцепляется в руку Тихона так сильно и отчаянно, что тот едва сдерживает мявк. Потому что за стеклом — инвалиды. Гибриды без ног и рук, чисто животные, с мисками на полу и туалетными лоткам в противоположных углах. Но Тихон не остановился. Страшнее было вообще не найти Сережу, чем найти его таким. К счастью, в этом ряду его не нашлось. Зато нашелся в следующем. Этот ряд вроде бы ничем от первого и второго не отличался, разве что ценой. А была она меньше по причине того, что там находились беспородные особи. Тихон весь прилип к стеклу, как только увидел. Понятно, что поговорить не получилось бы, но... Сережа стоял там ни жив, ни мертв. Щеки впали, глаза красные, большие и припухшие из-за слез. Губы сухие и порванные в уголках. Синяков видно не было, но никто не сомневался — когда-то они цвели на коже пëстро и ярко. — Это он? — Ваня уже и без ответа понял, что он, когда Тиша, прижавшись к стеклу, поскреб его когтями, будто надеялся расцарапать. — Кто-то знакомый? — к ним подходит высокая женщина, блондинка, одетая в красивое изумрудное платье, но по бейджу понятно, что она консультант. — Нет, — Ваня резко тянет Тихона на себя за поводок, — Но мне нравится. Сколько стоит? Сумма внушительная. Даже слишком. Ваня ненавидел систему хозяйствования над гибридами. И публично, где и как мог, освещал это. Он никогда не хотел покупать себе гибрида — это четкая позиция, выработанная годами. Но ради Тихона он готов наступить на горло своим принципам. — Я беру, — Янковский бросает взгляд на Сережу. Тот просто сидит на полу, открыто и прямо, и глаза ничего не выражают. Ни узнавания, ни гнева, ни страха. Одно огромное жирное ни-че-го.