Дочь Немертвой Богини

      Столица Ашрайи спала. Мирную тишину остывающих улиц нарушали разве что шаги ночной стражи, пение эшху, крылатых полуночниц, и цикад в пышных садах. Мягко плескала Зуровари, зажатая облицованными камнем берегами. Дворцовая и Храмовая части города казались двумя половинками плода, похожими одна на другую в сонной тьме. Но лишь на первый взгляд.       Храм Немертвой тоже спал — бодрствовала только одна из юных жриц, что поддерживала огонь на малом жертвеннике Богини. Белые домики вокруг храма дышали тишиной. И лишь к одному стекались незаметно тени, едва различимые во мраке.       Они шли по одной-две, замирая и оглядываясь. Камешки на дорожках, блестящих даже в темноте, чуть слышно шуршали, в голубятнях тихо ворковали голуби. Плотная темная завеса на входе в домик — дверей они не имели — колыхнулась раз, другой, третий. Тусклый свет, озаривший внутренность домика, не просочился наружу.       Этот же свет слегка позолотил серебряную голову вещей жрицы Замтару, дочери Лагиши. Жрица воздела руки, плетя пальцами в воздухе кружевной чародейский узор. Прочие собравшиеся глядели на нее в безмолвном трепете. Воздух то вспыхивал, то гас, пока весь домик не оказался обнесен по кругу незримой и непроницаемой колдовской стеной.       — Да славится вечно лик Богини, теперь можно говорить, — произнесла наконец Замтару.       Послышались долгие вздохи, колыхнувшие пламя потайного светильника. Собравшиеся женщины — около двух десятков — сидели и полулежали на плетеных ковриках, так, что в домике почти не осталось свободного места. Замтару, которая возвышалась над прочими, оглядела их — не столько лица, сколько сердца. Ни одна не смогла бы явиться сюда с коварными замыслами. Священное дело — судьба Ашрайи — не могло быть обречено на гибель подлым предательством.       — Испокон веков, — начала Замтару, — Ашрайя жила по священным законам. Богиня вела царицу, царица вела народ. И случалось порой, что царицы принимали голос собственных житейских страстей за божественный зов и увлекали свой народ к гибели. И всегда находились мудрые и отважные дочери Немертвой, понимающие, что неразумие одной может погубить тысячи — и что смерть одной может спасти жизни тысяч. Когда слепая ведет слепую, они обе неизбежно упадут в яму или в реку. Если царица сошла с праведной стези и ведет ашраек недолжным путем, ее надлежит остановить.       Красивая женщина с толстыми русыми косами чуть приподнялась на локте, желая высказаться. Это была Фанма, советница царицы и надзирательница над всей ашрайской торговлей.       — Ты права, вещая, — отозвалась она. — Царица поступила неразумно, когда развязала войну без всяких на то причин. Казнь квиннийского посольства, роковая прихоть Киннари, повлекла за собой страшные последствия. Враги ненавидят Ашрайю, союзники боятся, но не спешат помогать, а отмалчиваются и выжидают. Царица назвала бы это трусостью. Я назову разумной осторожностью. Но осторожность эта сурово бьет по нашей торговле, иноземные купцы начали избегать нас. Так малая жестокая глупость повлекла за собой великие беды — и одна Богиня весть, сколько еще повлечет.       — Рано или поздно случится то, что должно случиться, — взяла слово немолодая осанистая женщина, чье покрывало источало стойкий аромат благовоний. — Ашрайя поссорится с теми немногими соседями, которые расположены к ней. Не нужно иметь дар Богини, чтобы увидеть, что будет тогда. Все окрестные страны объединятся против нас. Даже малое дитя поймет, что нам не устоять против такого союза.       — Мы вряд ли устоим и против нынешнего, — сурово бросила крепкая смуглянка, по виду воительница или стражница. — Квинна и Зинвор оказались сильнее, чем полагала царица. Я пока не слышала, чтобы в город прибыли вестницы, но все мы знаем, какие слухи тайно бродят по Ашрайе. О поражении наших войск в крупной битве, о гибели множества благородных воительниц. Говорят, сама Нурен пала в бою…       — И это милость Немертвой, — улыбнулась Замтару. — У Киннари не было прочнее щита, чем Нурен. Теперь, когда она мертва, никто не сравнится с нею, даже Кираан, ее дочь.       Фанма кивнула.       — И вновь ты зришь самую суть, вещая. Кому, как не мне, знать придворные нравы, все толки, сплетни и козни? Кираан похожа на пустую броню: звенит громко, но сама начальствовать не способна. От матери она унаследовала только силу, а не ум. Такие годятся лишь на то, чтобы доблестно пасть в бою за свою царицу.       — Или бездумно исполнять ее приказы, — жестко бросила совсем юная девушка в облачении младшей жрицы. — Убивать там, где велит царица. Ладно враги, они не заслуживают иного. Но взгляните, как Киннари обходится с собственным народом! Безжалостно душит голоса правды, тайно устраняет неугодных, потому что боится устранить открыто. В ход идет все: клевета, ложь, доносы, подлые убийства. И это не слухи, сестры мои, это правда. Моя двоюродная сестра живет с матерью в Дворцовой части, она поведала мне, как больше трех лун назад исчезла без следа их соседка, Уман, добрая и благочестивая женщина. В чем несчастная провинилась, Богиня весть. А ведь она была в тягости и могла подарить Ашрайе новую дочь…       Эти слова вызвали глухой ропот. Замтару не прекращала его, едва заметно улыбаясь, — и ждала других слов, других жалоб. Жалобы эти зрели не одно десятилетие, точно гнойный нарыв. Самое время ему прорваться.       — Говорят, и обоих ее рабов убили, — сказала стражница. — Ладно один, тот был почти старик, зато другой, помоложе, мог бы зачать не одну дочь…       — Вот, сестры! — Аифа, мастерица благовоний, едва не подскочила. — Наконец-то нашлись смелые уста, которые произнесли это! Что за глупость — убивать рабов после зачатия? Бессмысленное расточительство. Моя младшая дочь так привязалась к своему рабу, что со слезами резала ему горло. И я когда-то резала со слезами. Что бы ни желала выковать из нас, ашраек, царица, мы были и останемся живыми людьми, женщинами, способными любить и привязываться. Заметьте, за что она карает женщин — за любовь! Но если царица жестока сама и никого не любит, кроме себя, это не значит, что все таковы. И что все желают быть такими.       Младшая жрица покосилась на Замтару.       — Госпожа Лагиша и прочие старшие жрицы говорят, что это угодно Богине…       — Это угодно Киннари, — жестко прервала вещая жрица. — Ашрайки чтят Немертвую много веков, а жестокий обычай убивать отцов своих дочерей введен меньше трехсот лет назад. Таришан, бабка Киннари, отменила его, то же было при ее дочери Тинхе. Но жрицам, предшественницам Лагиши, пришлись не по душе мягкие нравы, и они вложили в голову и сердце юной Киннари то, что хотели вложить: уверили, что сила — в ненависти и жестокости. Быть может, они сами ужаснулись тому, что воспитали, но они мертвы ныне. А мы, живые, пожинаем плоды этого воспитания.       Стражница переглянулась еще с несколькими соседками.       — Она не успокоится никогда. Сколько бы она ни жила, ей никогда не достанет крови, и она отыщет, чью и где пролить. Она будет воевать, будет казнить, причем бессмысленно, в угоду собственным хотениям. Скажи, вещая, — стражница подняла взор на Замтару, — разве для того Богиня создала и защищала Дейну, чтобы возлюбленные ее дочери разрушили собственный свой дом?       — Богиня Чейин — сама женщина, — ответила Замтару, — а значит, предпочитает созидать, а не разрушать, в отличие от мужчин. Киннари же ненавидит мужчин — и сама уподобляется им. Все, что она делает, как вы мудро заметили, сестры мои, угодно лишь ей, а не Богине, что бы ни говорила сама Киннари.       — А так ли Киннари угодна Богине, как говорит? — тонко улыбнулась юная жрица. — Все мы помним, как на ее жизнь покушался чужестранец, и все мы знаем, что он ранил ее. Будь она вправду божественной, ей бы не причинило вреда оружие убийцы.       — Жаль, что не добил, — высказалась стражница. — Кто бы его ни послал, он поступил верно, будь они все трижды мужчинами, негодяями, язычниками и убийцами. А та девчонка-лекарка в сотню раз храбрее любой воительницы. Как она дерзнула при всех опозорить Киннари…       Фанма откинула косы за спину и вновь приподнялась.       — Мы отвлеклись, сестры. Пусть выплеснутые обиды высохнут под солнцем времени. Наше же дело — действовать, а не говорить. Причем действовать как можно быстрее. Если слухи о поражении нашего войска верны, Киннари не остановится ни перед чем, лишь бы повернуть свой плуг в нужную сторону. Эта серая колдунья, Адор, которую она держит при себе, обладает страшной и таинственной силой, хотя скрывает ее. Я слышала несколько раз их разговоры с царицей. Они говорили, — Фанма поневоле понизила голос, — о бессмертии и о горах Ходрай.       Замтару вздрогнула, что вновь заставило заговорщиц перешептываться — на сей раз испуганно.       — Это может быть правдой, во имя Немертвой… — произнесла она. — Я сама слышала не раз, как Лагиша упрекала Киннари за то, что она не желает рожать наследницу. Вы понимаете, сестры, что это значит? Нет наследниц, зато есть непомерное властолюбие, а еще могучее колдовство и горы Ходрай. — Замтару умолкла на миг, прежде чем продолжить: — Она желает жить вечно. И тогда горе нам — всем нам и всей Дейне, если Киннари обретет бессмертие.       Тихо колыхнулся огонек потайного светильника. Молчание же продлилось недолго.       — Госпожа Фанма права, надо спешить, — отозвалась стражница, товарки поддержали ее дружным гулом. — Пока Киннари смертная, надо покончить с нею. Подослать убийцу во дворец или подстеречь на улице во время шествия…       — Слишком долго, — сказала Фанма. — Кто знает, сколько еще продлится эта безумная война. Можно сделать гораздо быстрее — и проще.       Советница помолчала, улыбаясь тонкой придворной улыбкой, и продолжила — каждое слово, точно полновесная монета:       — Царица потерпела поражение. Войско сильно поредело. Значит, понадобится подкрепление. Куда она пошлет за ним — сюда, в город. А среди подкрепления может оказаться кто угодно, и Киннари ничего не заподозрит. Ведь это будут надежные, доказавшие свою верность люди.       — Кто? — спросили разом несколько голосов.       Прежде чем ответить, Фанма подала знак двум закутанным теням, что сидели до сих пор молча, забившись в угол.       — Шеанма, Эреш, подойдите.       Женщины поднялись и зашагали вперед, будто ступали по раскаленным угольям. Крепкие, суровые на вид, они казались запуганными почти до безумия. Приблизившись, они переглянулись, лица их застыли, словно обе мучительно пытались что-то вспомнить.       — Эти женщины — дворцовые стражницы, вещая, — пояснила Фанма. — Одни из ближайших к царице. Совесть их преодолела слепую преданность, и они поведали мне много страшных тайн — скажем, о тех странных исчезновениях и убийствах. Здесь недавно произнесли имя Уман, и я заметила, как они обе содрогнулись.       Стражницы дрожали и сейчас, глаза их бегали, по лицам катились блестящие в тусклом свете капли пота. Та, что помладше, Эреш, потерла лоб.       — Я не помню… — прошептала она. — Помню что-то страшное… тьму и кровь… — Она вскинула голову — взор ее был безумен. — Да, я убивала, мы обе убивали, и не только мы… И мы знаем, что однажды убьют нас, чтобы мы молчали, так тоже бывало. А недавно нам приказали убить ее тетку… — Эреш кивнула на трясущуюся соседку. — Как раз в тот день, когда царица уехала с войском… Мы не стали убивать, а царице было не до того… Но однажды она узнает…       Замтару чуть коснулась плеч обеих, и стражницы успокоились, затихли. Их лица расслабились, взор сделался ясным и разумным. Они взглянули на вещую жрицу, словно утопающий — на протянутую руку.       — Бедные сестры, — произнесла Замтару с искренним участием. — Вот, посмотрите, что Киннари делает с теми, кто верен ей. — Она вновь обратилась к стражницам: — Не тревожьтесь ни о чем. Ваш разум помрачило темное колдовство, но я помогу вам исцелиться. Правда, память не смогу вернуть…       — И не надо, госпожа! — Шеанма и Эреш повалились на колени, вцепились в подол красного платья Замтару. — Лучше не знать, какие мерзости мы творили! Клянемся ликом Богини, мы сделаем все, что ты нам повелишь… что вы нам повелите…       — Пока поживете здесь, я спрячу вас и буду тайно лечить. — Замтару знаком велела им сесть, и они повиновались. — А когда город вышлет подкрепление царице, вы тоже отправитесь с прочими. Я не ошибусь, если скажу, что найдется еще немало молодых, сильных и отважных ашраек, которые не побоятся исполнить волю своего народа. Не побоятся освободить своих сестер от глупой и жестокой правительницы.       Фанма низко поклонилась ей.       — Я знала, что доверяюсь нужному человеку, о вещая, — сказала она. — Ты взялась начальствовать над нами — начальствуй и впредь. Осталось решить немногое: что мы станем делать после смерти Киннари? Война никуда не денется, а обезглавленная страна станет легкой добычей для врагов.       — У нас два пути, — ответила Замтару. — Избрать новую царицу или утвердить правящий совет. Думаю, лучше следовать второму пути — тем более, без совета мы никого не выберем. А пока всем нам, собравшимся здесь, надлежит склонять на нашу сторону влиятельных ашраек — жриц, торговок, воительниц, придворных советниц. Тем же, кто откажется, придется выбирать между верностью Киннари и верностью Ашрайе.       — Выбор исчезнет сам собой, — жестко сказала стражница, — как только умрет Киннари.

***

      Костры полыхали до самого неба. В алом свете все кругом казалось залитым кровью. Тени хмельных мужчин — раненых, хромающих, торжествующих — качались туда-сюда, словно деревья на бешеном ветру. Мерцали груды оружия и доспехов, снятых с убитых и пленных ашраек. Рядом побросали ценности: серьги, серебряные запястья, золотые цепочки, заколки, пряжки, монеты, жемчуг и каменья, которыми недавно было украшено оружие, броня или конская сбруя. От хриплых, яростных криков ломило уши.       Орима сидела на земле, привалившись плечом к товарке по несчастью, — та потеряла сознание от боли. Скрученные за спиной руки, заломленные чуть ли не к шее, давно онемели, как ни пыталась она шевелить пальцами. Каждое движение отдавалось в раненое плечо, словно там ковырялись раскаленным копьем и царапали кости железными когтями — как делают палачи царицы на городской площади.       На разнузданное мужское веселье мерзко было смотреть. Орима не раз уже сглотнула, подавляя приступ тошноты. Жажда раздирала горло, но она хотя бы могла терпеть в отличие от других пленниц, которые стонали «Пить!», словно позабыли о воинском и женском достоинстве. В ответ они получали насмешки, тумаки и удары хлыстом, а порой — и того хуже: пьяные враги мочились в лица пленницам под хохот своих гнусных товарищей.       Между тем разгорелась новая битва — за добытые ценности. Их взвешивали, оценивали, делили, порой разыгрывали в кости — так называлась эта глупая игра, когда из узкой деревянной чаши по очереди выкидывают белые кубики с точками. Мужчины ссорились, рыча друг на друга, точно дикие звери, и порой бросались с кулаками. Некоторых разнимали, некоторые в драке валились на землю и катались в пыли. Хриплая брань на всех языках Дейны пропитала дымный воздух, будто вонь старого нужника.       Орима благодарила Богиню за то, что не понимает их. Сердце ее сжималось и замирало от непреодолимого ужаса, какого она не знала никогда прежде. Нетрудно понять, что после дележа ценностей мужчины примутся делить пленниц. Думая об этом, Орима люто сожалела, что не погибла в бою. Сама смерть ее не страшила — страшили предсмертные муки, особенно насилие. Потеряет ли она сознание или будет все чувствовать до последнего? Убьют ее сразу, когда натешатся, — или оставят в живых, чтобы терзать еще много дней, пока не надоест? А может, заодно изобьют или станут пытать для развлечения? «О Немертвая, видно, я впрямь жестоко прогневала тебя, раз ты не дала мне умереть!»       Об руку с ужасом и глухим отчаянием шли неверие и ненависть. «Если бы не Киннари, глупая и кровожадная царица, ничего бы не было! Сотни ашраек остались бы в живых, рожали бы дочерей, трудились и радовались… Хотя велика ли радость жить в стране, где правит такая царица?» Орима то скрежетала зубами, то стискивала их, чтобы не завопить от горького осознания собственной беспомощности. Оно душило ее лютой яростью, словно толстой петлей, и еще сильнее хотелось пить. И еще сильнее хотелось скорее умереть.       Тем временем дележ прекратился, как и ссоры. Воины выстроились вокруг костров, так, чтобы согнанные в кучу пленницы тоже все видели. Шум и перебранки понемногу затихали, когда в круг вышел чернобородый зинворец в богатой одежде, по виду военачальник. Его сопровождали с десяток телохранителей, одетых почти так же пышно. Они тащили на веревке связанную Анин, дочь Нурен.       Орима не особо любила бывшую начальницу Мафари, но сейчас при виде нее поневоле прониклась жалостью. Лицо Анин уродливо распухло от побоев, заплыли глаза, перебитый нос смотрел в сторону, грязные распущенные волосы прилипли к полуобнаженному телу. Воины встретили ее появление громкими криками и тем мерзким мужским хохотом, который всегда идет об руку с насилием над беспомощными женщинами. Многие тыкали в Анин пальцами, стучали себя по лбу, а другие бесстыдные знаки можно было понять без всяких слов.       Зинворский военачальник заговорил. Орима едва понимала его, но уловила несколько слов: «месть», «подлые ашрайки», «за наших родичей». Толпа притихла; Орима всей кожей ощутила, как они затаили дыхание. В косматых или подстриженных бородах — черных, светлых, русых — сверкали зубы, точно звериные клыки: мужчины ухмылялись или приоткрыли рты в предвкушении.       По знаку военачальника воины рассекли на Анин веревки вместе с обрывками одежды и бросили ее, голую, на землю. Пленная военачальница дернулась, пытаясь подняться, но упала от удара ногой под ребра. Новые удары посыпались со всех сторон. Воины забили бы ее до смерти, если бы их не остановил властный окрик. Тощий смуглый раб в белой тунике поднес зинворскому военачальнику тяжелый кожаный хлыст.       Орима прикусила губу, когда хлыст свистнул и опустился. На белой коже Анин осталась багровая полоса. Никто не держал пленницу — напротив, воины забавлялись, глядя, как она пытается отползти или увернуться от ударов. Телохранители пинками переворачивали ее то на спину, то на живот, не упуская случая пнуть в лицо.       Несколько соседок Оримы, еще не сломленных болью и пленом, принялись выкрикивать проклятья «подлым мужчинам, отродьям злых духов, которые ненавидят Богиню и ее праведных дочерей». К ним тотчас подбежали и угомонили новыми тумаками. Один из воинов прорычал что-то по-зинворски, и Орима скорее догадалась, чем поняла: «Потом настанет ваш черед!»       Время словно застыло. Казалось, в Дейне не осталось ничего, кроме озаренной кострами ночи, боли, крови и криков. Анин терпела недолго. На каждый ее вопль мужчины отзывались смехом и бранью, кто-то визгливо передразнивал. Когда военачальник отбросил хлыст, тело Анин напоминало ободранную тушу, лежащую на рыночном прилавке. Но она все еще была жива.       Военачальник схватил Анин за растрепанные, потерявшие цвет от пыли и крови волосы. Подтащив ее к ближайшему костру, он сунул ее лицом в огонь — ненадолго, на пять-шесть ударов сердца. Дикий женский вопль заставил всех мужчин взреветь от восторга. Военачальник плюнул на Анин, обошел лужу блевотины и махнул своим воинам.       Озверевшие мужчины, развязывая на ходу штаны, вмиг привели Анин в чувство. Четверо растянули ее за руки и ноги, прочие обступили, дожидаясь своей очереди. Здесь Орима крепко зажмурилась, не в силах смотреть: будь у нее свободны руки, она заткнула бы уши, хотя вряд ли это бы помогло. Хрипы, рык, хохот, ругань, звуки ударов не могли заглушить криков Анин — истошных, нечеловеческих. Так не могла кричать ашрайка, воительница, военачальница, дочь Немертвой. Кричала женщина, истерзанная, сломленная — и беззащитная против сотни обезумевших мужчин.       Орима не знала, как долго это продлилось, — ей почудилось, что целую вечность. Смутно она различила, что вопли Анин стихли, а мужчины заворчали. Послышался шорох, и вскоре раздался треск, мерзко завоняло горелым мясом. Приоткрыв глаза, Орима тотчас закрыла их вновь: мертвое тело Анин ничком лежало в костре. Из огненной трепещущей корзины жалко и жутко свисали ободранные руки и ноги.       А хмельная, шумная, вонючая толпа мужчин жадной волной устремилась к пленницам.       Орима словно очутилась на невольничьем рынке. Мужчины опять принялись ссориться, играть и драться, как недавно — из-за золота и оружия. Одну за другой пленниц уволакивали — иногда один воин, но чаще несколько, ибо женщин было намного меньше, чем мужчин. Застывшим взором Орима следила, как ее соотечественниц одну за другой увлекают навстречу мукам и гибели, и с ужасом ждала своего часа. Вот сейчас кто-нибудь подойдет, вот так же сгребет за одежду, за волосы или за связанные руки, вздернет на ноги или перекинет через плечо. А потом… «О Немертвая, пусть только развяжет меня — и я задушу его, даже если меня за это сожгут живьем! А не развяжет, я перегрызу ему глотку, напьюсь его крови, как они упиваются нашей… Но еще лучше — умереть…»       Не успела она додумать, как страхи ее сбылись. Крепкая рука схватила ее за лохмотья туники на груди и подняла на ноги.       Орима заставила себя посмотреть на своего оскорбителя. Дюжий мужлан чуть за тридцать, бородатый, кудрявый, в толстой кожаной безрукавке. Утонувшие в складках щек глаза сверкали, он чуть ли не облизывался, а потом осклабился во весь рот, открыв два ряда крепких зубов, кое-где прореженных.       Мужчина не походил ни на зинворца, ни на квиннийца. Очевидно, наемник, каких полно во вражеском войске. Речи его Орима не поняла — очевидно, к счастью для себя. Сердце ее рухнуло в живот: «Богиня, он же меня раздавит, разорвет, переломает!» Зато ум со страху заработал усерднее: «На вид он не слишком сообразителен. Быть может, удастся обмануть его? Только как — ведь я не пойму его, как и он — меня…»       Пока мысли ее метались, точно рыбы в неводе, мужчина отрывисто бросил что-то и потащил ее за собой. Но вдруг замер, перекосившись от злобы.       Дорогу им заступил еще один мужчина, по виду тоже из наемников. Он стоял спиной к кострам, лица его Орима не разглядела. Он не уступал ростом ее самозваному хозяину, но был строен, жилист и вряд ли менее силен. Страх Оримы не ушел, она нутром почуяла, что сейчас будет драка. Быть может, когда эти двое сцепятся из-за нее, она сумеет ускользнуть?       Худощавый наемник негромко сказал что-то. Голос его ударил по ушам Оримы, словно долотом резчицы, и было в нем нечто знакомое. Видимо, толстый наемник тоже знал его, поскольку ответил с явной угрозой, а напоследок разразился бранью. Хуже того, он прикрылся Оримой, точно щитом, больно вцепившись всей пятерней ей в грудь — левую, где рана. Орима не сдержала глухого стона и рванулась. Ответом ей стала тяжелая затрещина по уху — а потом жестокие объятия разжались.       Орима толком не заметила, как ударил худощавый; в этом движении тоже было что-то знакомое. Толстый мешком повалился навзничь, перевернулся набок, плюясь кровью. На пыльную землю вылетело что-то белое — два или три выбитых зуба. Он вновь выругался и заорал, словно звал кого-то на помощь.       Его противник не сказал ничего. Нагнувшись, он поднял Ориму с земли и повел — мимо костра, где еще тлели кости Анин, мимо других воинов, мимо распростертых на земле вопящих пленниц-ашраек. Отворачиваясь при виде них, Орима мельком заметила, что сам он тоже предпочитает не смотреть. Он держал ее под правый локоть, крепко, но не больно, и она разглядела на левой его щеке глубокий свежий шрам, словно от сильного ожога.       Никто не посмел остановить их или преградить дорогу, хотя некоторые окликали — кто равнодушно, кто насмешливо, кто злобно. Мужчина как будто не слышал — молча шел вперед, так, что Орима с трудом поспевала за его широким шагом. Он, видимо, понял это, но не замедлился — быть может, у него были на то причины. Лишь один раз он остановился, чтобы вынуть кинжал и перехватить веревки на локтях Оримы.       Она едва не запнулась, в голове зашевелились недавние мысли об убийстве и побеге. Растирая затекшие руки, она терялась в догадках: «Зачем он это сделал? Или непроходимо глуп, что недооценивает ашрайку, или так уверен в своих силах? Скорее, уверен, знает себе цену — вон как он сурово расправился с тем здоровяком! И никто слова не сказал. Что же мне делать, Богиня, как избавиться от него? Такой будет пострашнее десятка жирных мужланов!»       Поглощенная думами Орима вновь споткнулась — мужчина толкнул ее к палатке. Рядом горел костер, облизывая небольшой котелок. У костра сидел черноволосый мальчишка. При виде Оримы и ее спутника он подскочил, словно угодил босой ногой в угли, и спросил что-то на том же чеканном наречии. Глаза его пылали горячим любопытством.       Мужчина едва ответил. Он лишь указал на котелок и тотчас зашел в палатку, ведя за собой Ориму.       Внутри было почти темно. Мужчина заставил Ориму сесть на землю, а сам вышел и тотчас вернулся с зажженным светильником. Повесив его на один из столбов палатки, он опустился на землю рядом с Оримой и распахнул ее изодранную, окровавленную тунику.       — Не трогай меня! — хрипло выдохнула Орима, пытаясь прикрыть грудь.       Она сама не знала, зачем сказала это. Ответа она не ждала, разве что удара или брани. И едва не упала, когда услышала родную ашрайскую речь.       — Не спеши, — сказал ей мужчина и ухмыльнулся — смутно знакомо.       Она с криком вытаращилась на него. А он спокойно продолжил, не убирая рук:       — Короткая же у тебя память, целительница. Неужели не узнаешь?       Орима едва не хлопнула себя по лбу. Богиня, как же она не узнала сразу? Впрочем, сейчас он выглядел много лучше, чем тогда, израненный, в ее доме. Слегка прищуренные зеленоватые глаза смотрели с легкой усмешкой, но без единой капли той мужской низменной жажды, которая сейчас терзала там, снаружи, ее соотечественниц.       — Ты? — только и сумела прошептать Орима.       — Я обещал, что верну долг, и вернул, — сказал он. — Счастье твое, что заметил и узнал тебя. А теперь убери руки, не съем. Посекли тебя изрядно.       — Ты с ума сошел? — Орима вырвалась и запахнула одежду; боль ударила в плечо, в хребет, так, что она чуть не потеряла сознание. — Мне что, раздеваться перед тобой?       — Думаешь, я голых женщин не видел? — ответил он, вздернув рыжую бровь, рассеченную старым шрамом. — Ты вот тоже меня видела голым, и ничего, я от этого не помер. Поэтому хватит фыркать. И не трясись, не трону я тебя. Думаешь, я для этого тебя спасал?       Он оглянулся в сторону выхода и окликнул — должно быть, того мальчишку: «Кателлин!» Тот явился почти сразу, таща глиняный черпак, полный теплой воды. Орима при виде мальчишки прикрылась здоровой рукой, как могла, и вновь поймала на себе его жгуче любопытный взор. Но любопытство тотчас разбилось о суровый взгляд мужчины, и мальчик вышел, запахнув за собой завесу-дверь.       Орима разглядела два грубых ложа — вернее, подстилки из старых шкур. Сколько бы она ни краснела и ни дрожала, мужчина снял с нее тунику — осторожно, чтобы не повредить рану, — и велел лечь. Пришлось подчиниться — и надеяться, что он хоть на волос понимает в лекарском искусстве.       Опасения оказались напрасны. Мужчина промыл и зашил рану на удивление ловко, явно стараясь причинить поменьше боли. Орима терпела молча, лишь утирала здоровой рукой со лба обильный пот: только бы, по милости Богини, уберечься от лихорадки. Прежде чем перевязать, он смазал рану душистой мазью — сколько Орима ни принюхивалась, она не поняла, из каких трав сделано лекарство. Порывшись в стоящем рядом мешке, мужчина вытащил красно-бурую рубаху грубого полотна, явно со своего плеча.       — Надевай, — сказал он. — Великовата, зато тебе будет длинная, почти как ваши туники. Ноги прикроешь плащом, держи. Потом постираем твою одежду, и сможешь зашить.       Рубаха была чистая, ношеная, от нее слегка тянуло железом и дымом. Одевшись, Орима жадно схватила протянутую ей флягу с водой. Пока она пила, захлебываясь, до боли в горле, мужчина вытащил из другого мешка нечто вроде походных лепешек в черных пятнах копоти и кусок сала.       — Вроде ваша вера не запрещает есть свиней, — сказал он, нарезая сало. — Ешь, набирайся сил. Не бойся, не отравлю, — с той же усмешкой прибавил он, когда Орима помедлила брать еду.       — Для чего? — спросила она и, встретив недоуменный взгляд, пояснила: — Набираться сил. Предпочитаешь издеваться над здоровыми?       Он тяжко, долго выдохнул и пробурчал что-то на своем чеканном северном языке — видимо, выругался.       — Сколько же дряни вам повбивали в головы, ашрайки! — бросил он. — Ты вправду веришь, что все мужчины до единого — тупые скоты, которым лишь бы драться, пить и насиловать бедных женщин?       — Судя по тому, что творится в вашем лагере, так оно и есть, — ответила Орима.       Она ждала, что он ударит ее, — это ведь тоже вполне в обычае мужчин. И глядела на него в упор, удерживая взор этих непроницаемых зеленых глаз. Ей даже хотелось, чтобы он разозлился: слишком невыносимо было чувствовать себя обязанной ему. А он вместо того, чтобы злиться или распускать руки, вдруг кивнул с очередным вздохом.       — Что касается нашего лагеря, ты права, хотя и не насчет всех. Это законы войны, Орима. Вы, ашрайки, посеяли жестокость и теперь жнете ее. Ненависть рождает ненависть.       — То есть ты считаешь, что они поступают справедливо? — вскинулась Орима и едва не подавилась. Злость вновь душила ее — в том числе от того, что он назвал ее по имени.       — Нет, не считаю, — ответил он ровно. — Зато я сам могу поступить иначе. Поправишься — и можешь идти на все четыре стороны.       Орима не нашлась с ответом, лишь молча доедала твердую несоленую лепешку вприкуску с салом. Она понимала, что стоит поблагодарить, но слишком крепко держали душу многолетние цепи. «Никто ничего не делает просто так. Он слишком хитер, чтобы выдавать мне свои замыслы. Одни его северные боги знают, что у него на уме — и доброе ли?»       Пока она допивала воду из фляги, мужчина оттащил вторую шкуру-ложе к дальней стенке палатки. На зов опять прибежал мальчик по имени Кателлин. Похоже, ему удалось обуздать свое любопытство, хотя его странные прозрачно-светлые глаза все еще сверкали. Он спросил о чем-то своего товарища — или хозяина, — но тот перебил его по-ашрайски:       — Уважь нашу гостью, Кателлин, говори при ней на ее наречии, чтобы она не подумала о нас дурного. — Он указал на вторую шкуру. — Ляжешь здесь, а я — у входа. Так будет спокойнее и безопаснее.       Мальчишка кивнул и буркнул по-ашрайски: «Хорошо». Северный говор в его речи звучал еще более густо, словно илистая муть в воде у самого берега. И все же Орима не сдержала удивления.       — Откуда ты знаешь наш язык? — спросила она Кателлина.       — Вьяртан научил, — ответил мальчишка, указав взглядом на мужчину.       «Вьяртан», — вспомнила Орима. Да, он назвал ей тогда свое имя, а она лишь отмахнулась. И, судя по его ухмылке, он этого не забыл.       — Ей нет дела до того, как нас зовут, — сказал он мальчишке. — И да, не вздумай сам называть ее по имени.       — Раз уж я в плену, — Орима вздернула подбородок, — мне придется волей-неволей жить по законам победителей. Можете звать, оба. И я буду звать вас.       — Только не слишком часто, — сказал Вьяртан, пока снимал кожаный нагрудник, пояс с оружием и верхнюю суконную рубаху, оставшись в нижней, из некрашеного полотна. — Из палатки — ни ногой. Надо будет по нужде, скажи мне, я провожу. А теперь спать.       Он загасил светильник и, судя по шороху, улегся у входа на какую-то ветошь. Кателлин что-то забубнил по-своему, но его тотчас прервали, и он умолк, хотя фыркнул раз-другой. Орима едва заметила это: опершись на правый локоть, она осторожно легла на шкуру — пускай та была не слишком мягкой, зато удобнее, чем на голой земле. Да и ношеный, не слишком чистый плащ оказался легким и теплым.       Как ни пыталась Орима уснуть, сон не шел. Снаружи доносились мерзкие звуки продолжающегося веселья, пускай приглушенные: хохот, ругань, нетвердые шаги, бульканье, крики — злобные мужские и отчаянные женские. Вновь подумала Орима о том, что могла бы сейчас быть там, под темным равнодушным небом, среди прочих жертв, — и о том, почему наемник-северянин по имени Вьяртан решил отпустить ее.       «Если только вправду решил…»       Орима распахнула глаза. Вскоре они привыкли к темноте, и она различила столбы палатки, спящего в дальнем углу мальчишку и совсем рядом, шагах в трех от нее — Вьяртана.       Он постарался улечься как можно дальше, словно понимал что-то или не хотел пугать. Закинув левую руку за голову, он в самом деле спал, крепко и спокойно, пальцы правой его руки чуть сжимали рукоять кинжала. Таким же кинжалом вонзилась в голову Ориме мысль: кто мешает убить его спящим и бежать? Никаких долгов между ними больше нет, теперь каждый сам за себя. Она ничем не обязана ему, он — враг, неведомо что и неведомо зачем задумавший. Преодолевая боль, стискивая зубы, Орима перевернулась на левый бок и потянулась к рукояти.       — Далеко собралась? — послышался из тьмы ровный шепот.       Орима отшатнулась. А он приподнялся на локте и смотрел на нее, будто видел в темноте. С досадным шипением Орима утерла пот с лица и попыталась улечься обратно. В тот же миг в ее здоровое плечо впились сильные, словно из железа отлитые пальцы.       — Лучше не дури, — сказал он, — и не пытайся больше прикончить меня. Особенно во сне: я же сперва ударю, а потом стану глядеть, кого ударил.       — Я и не собиралась, — буркнула Орима в ответ — и услышала легкий смешок.       — Рассказывай сказки. — Он перевернулся на живот и поглядел ей в глаза. — Именно что собиралась. Только учти: кроме меня, тебя здесь больше никто не защитит. Что с тобой станет, если не удастся сбежать, знаешь? Можешь послушать — вон как хорошо слышно, на весь лагерь.       Плавным, почти незаметным движением он вернулся на свое место у входа и вскоре опять задышал ровно. Орима сплюнула, мысленно помянув ходрайских духов: неужели ее так легко прочесть, что какой-то мужлан-чужеземец видит ее насквозь? Еще сильнее уязвляла его правота. «И что за глупость пришла мне в голову? Куда бы я бежала, как бы выскользнула из этого безумия? И, будь он дважды мужчиной и чужестранцем, что, если он вправду хочет помочь мне?»       Орима едва не прокляла себя: осуждает царицу Киннари за жестокость, а сама готова была поступить не лучше. Мысль вызвала на глазах обидные, жгучие слезы, и она яростно смахнула их, заставляя себя успокоиться. Нельзя, так и до лихорадки недалеко. Чтобы тело скорее исцелялось, душа не должна тревожиться или злиться.       «Что, если он прав, а я ошибаюсь?» — думала она. — «Что, если мужчины в самом деле не все одинаковы? Ведь и женщины не все одинаковы. Сейчас я ничего не могу сделать, кроме как поправиться. А потом… Не знаю, почему, но мне кажется, что этому человеку можно доверять».       Уже засыпая, Орима поймала себя на очередной нелепой мысли: она только что назвала мужчину — человеком!