***
Рука Киннари сжимала поводья белых лошадей. Колесница медленно ехала по серо-зеленой ашрайской степи, где мелькали там и тут пестрые пятнышки цветов. Хотя нет: все привычные краски поблекли перед одной, самой прекрасной, самой сладостной — красно-бурым оттенком засохшей вражьей крови, как все запахи померкли перед смрадом мертвецов. Тела не успевали убирать. Они валялись повсюду — раненые и убитые вперемешку с собственными лошадьми. Воительницы зорко оглядывали их, отыскивая выживших. Их предстояло доставить к целительницам, чтобы надолго обеспечить царицу любимым зрелищем. Тех, кто был без сознания, просто уволакивали в сторону. Те же, кто очнулся, немало повеселили Киннари. То и дело она придерживала горячих, люто фыркающих лошадей, чтобы насладиться ужасом в вытаращенных глазах мужчин, угадавших, что их ожидает вскоре. Многие шарахались прочь от бдительных воительниц, пытались отползти назад или нащупывали дрожащей рукой кинжал, чтобы покончить с собой. Ни одному это не удалось. Воительницы со смехом хватали их, вязали и поднимали на ноги — или несли, если пленные не могли идти. «Да славится вечно лик Богини!» — гремело со всех сторон, даже с небес и из-под земли. — «Хвала царице Киннари, Бессмертной Владычице, победоносной военачальнице! Да будет она-а просла-авлена-а в века-а-ах! Тревога-а! Пожа-ар!» Поводья в руке натянулись. Лошади взбрыкнули, встали на дыбы, опрокинув колесницу. Оцепеневшая Киннари повалилась на спину. Крики повсюду сделались громче, но звенели не торжеством, а ужасом — диким, ослепляющим, который стискивает горло липкими пальцами, леденит нутро и студит дыхание в груди. Киннари рванулась вперед, распахнула глаза — и поняла, что испуганные крики ей не снятся. Кричат наяву — там, снаружи ее шатра, в лагере. Как была, в легком ночном одеянии, Киннари выскочила из шатра. Телохранительниц на месте не оказалось, и ее вмиг пробрало лютым холодом, еще более страшным, чем во сне. Впрочем, она тотчас увидела одну из них, Хурашу, — девушка бежала со всех ног откуда-то слева. Киннари глянула — и не поверила глазам. Вся восточная сторона лагеря пылала. Истошно орали рабы, воительницы носились туда-сюда — засыпали землей пламя, валили полыхающие палатки, спасали оружие и ценности. Ночь померкла от еще более черного дыма, лагерь затянуло вонью горящего дерева, ткани и мяса. Среди мелькающих тут и там женских теней с распущенными волосами показались всадники, явно мужчины и явно вооруженные. Смоленые палки в руках освещали их безобразные лица, бритые и бородатые, искры мелькали в пылающих злобой глазах. Мужчины то рубили на скаку мечущихся женщин, то поджигали новые и новые палатки и телеги. Киннари смутно различила обмотанные тканью шлемы зинворцев и гладкие — квиннийцев. У некоторых всадников шлемов не было, запущенные космы развевались на ветру. Вскрикнув от ярости, Киннари бросилась вперед — босая, полуодетая. Ее твердой рукой перехватили подоспевшие Хурашу и другая телохранительница, Лифа. — Остановись, о Бессмертная, там опасно! — Где Нурен? — выдохнула Киннари. Голос отчего-то прозвучал хрипло. — Госпожа Нурен велела седлать лошадей, о Лучезарная. Она снаряжает воительниц в погоню. — В погоню? — Киннари глянула на обеих девушек, словно они сошли с ума, потом — на объятый пламенем лагерь. — За кем? — Эти трусы ускакали прочь, о Владычица Ашрайи. В степь, на восток. Хвала Немертвой, воительницы не дали загореться траве, иначе мы все бы уже полыхали… — Откуда они взялись? — Киннари шагнула вперед, и телохранительницы попятились. — Как могли подобраться незаметно? Почему дозорные их не увидели? Хурашу и Лифа таращились то на царицу, то друг на друга, и дрожали, как тростник тинш на ветру. Киннари готова была обрушить на них бурю своего гнева, пока здравый смысл не воззвал к ней: чем они провинились? Их забота — шатер царицы, а не ночная стража лагеря. Те, кто не доглядел, получат справедливую кару, ибо на войне милосердию нет места. Если только виновных уже не покарали огонь и вражеские мечи. Понемногу пожары гасли. Дело взяла в свои руки Анин: Киннари различила в огненном полумраке ее волосы, которые сами напоминали трепещущее на ветру пламя. Вонь стала крепче, где-то вдали стонали раненые и обожженные. Замелькали там и сям тени с носилками. Звонко прогрохотали конские копыта под лязг оружия и брони. — Их было не больше полусотни, о Бессмертная, — сказала с поклоном подошедшая Нурен. — Да простит меня царица, они все ушли в степь, на восток. Я отрядила в погоню сотню всадниц, из них полсотни лучниц. Вещая Риайя усмирила огонь, иначе нам пришлось бы много хуже. — Все верно, — кивнула царица, подавив нежданный вой отчаяния, что рвался из ее груди. — Ты и твоя дочь отлично справились. Но почему молчали дозорные? Или они имели дерзость уснуть на постах? — Дозорные на южном и восточном краю лагеря убиты, Владычица. Я сама видела трупы. Похоже, их чем-то отвлекли, заставили съехаться вместе, а потом прикончили всех разом стрелами. Били в горло, никто не успел крикнуть. А раз лошади не подняли тревогу, значит, их перехватили и увели. — Ты же понимаешь, Нурен, что это значит, — произнесла наконец Киннари те роковые слова, которые будоражили и холодили ей кровь с самого пробуждения. — Они посеяли смятение в нашем лагере, чтобы выиграть время — одни ходрайские духи знают, для чего. — Вспомни недавний совет, о Лучезарная, — склонила голову Нурен. — Они готовятся к битве. Теперь я понимаю, что они намерены выступить первыми, не дожидаясь, пока мы приготовимся. — Так готовьтесь, — велела Киннари и провела рукой по взмокшему отчего-то лбу. — Оставь все прочие заботы. Отряди одну-двух сотниц, пусть наводят порядок и успокаивают лошадей. Согнать всех рабов, пусть собирают все, что можно собрать. А целительницы пускай поспешат: нынешней ночью у них много работы, но завтра может быть еще больше. Как только вернется погоня, извести меня. Ступай, Нурен, и да поможет всем нам Богиня. — Да славится вечно лик ее, — ответила военачальница и удалилась. Она не отошла и на десять шагов, как уже принялась отдавать приказы. Киннари же вернулась в шатер. Хотя ее тело не было истомлено тяжким трудом, как у воительниц, душа ее съежилась, точно ядрышко высохшего ореха. Стараясь ступать твердо, она велела Лифе и Хурашу помочь ей улечься, одну оставила здесь же, в шатре, другой велела встать снаружи. Глаза слипались, голос и тело не желали повиноваться, словно от действия яда. Нутро же по-прежнему терзала тревога. — Когда принесут вести, буди меня, — приказала напоследок Киннари, прежде чем провалиться в забытье. Сознание ее долго носилось между сном и явью, ловило звуки суеты в лагере, гул голосов, топот, звон и крики. Но тщетно надеялась Киннари расслышать стук копыт, поспешные шаги и голоса, несущие долгожданную весть: погоня вернулась. Погоня не вернулась — даже когда Немертвая Чейин приоткрыла свое алое око на востоке. И все же царица Киннари получила весть. — О Бессмертная! — воскликнула разведчица, изможденная настолько, что не могла даже поклониться. — Враг наступает!***
Серо-зеленая степь сменила цвет — увы, совсем не так, как грезилось этой ночью Киннари. Окоем сверкал сталью брони и наконечников копий, оковок щитов и шлемов. Это гнусное мужское море, один вид которого зажигал в груди Киннари непреодолимый гнев, колыхалось на месте, звенело конским ржанием, бряцало оружием — и смеялось. Проклятые мужчины были уверены в победе. Теперь их подлый замысел был ясен. Вместо того, чтобы рыть ямы-ловушки и ставить прочные и незаметные сети-силки, ашрайское воинство вынуждено было тушить пожары, спасать припасы и вытаскивать раненых. Многие молодые воительницы и ополченки, утомленные бессонной ночью, крепче упирались копьями в землю, чтобы не упасть прямо в строю. Там и тут слышались судорожные зевки. Некоторые хлестали себя и друг друга по щекам или плескали в лица водой. А Киннари лишь скрежетала зубами: пока ее войско сбивалось с ног, враги успели отдохнуть, перестроиться и приготовиться к бою. «Не оставь своих дочерей, о Немертвая!» — взывала всею душой Киннари, глядя то на пылающий восток, то на ощетинившийся копьями юг. — «Посрами нечестивцев, повергни их во прах. Дай силу рукам благородных воительниц, поднявших оружие в священной и славной битве! Благослови свой народ на святую войну во имя твое! Да славится вечно лик твой, Чейин, прекрасная и грозная, и да убоятся тебя гнусные твари, и да увидят, что боги их — ничто!» — Быть может, Лучезарная повелит послать за Риайей, чтобы она применила чародейство? — тихо спросила подошедшая Анин — после жертвенного подвига жрицы Гашор в Мафари военачальница стала иначе смотреть на колдовские ухищрения в бою. Киннари едва расслышала слова Анин. Столь сильно было бурлящее в душе торжество пополам с истовой верой, что царице казалось: еще немного — и она взлетит к небесам. — Нет, — ответила она, чуть помедлив. — Мы победим без всякого чародейства. Если Немертвая с нами, что могут жалкие боги-мужчины и их приспешники? О главном Киннари умолчала: сейчас колдовство было бы равно опасно для обоих войск. Пускай Анин, достойная дочь своей матери, говорила верно, самой Киннари хотелось победить своими силами, опрокинуть врагов, втоптать в землю, щедро полить ее их кровью — совсем так, как ей виделось во сне. Но про Риайю и ее мощь не стоит забывать. Как и про Адор, хотя чародейка предпочитала не колдовать прилюдно, разве что в час подлинной опасности. Звонко пропели квиннийские трубы. Как ни хотелось Киннари сравнить их голоса со зловонными ветрами, подобно зинворским рогам, она признала, что трубы эти поют грозно и будоражат кровь. Задумавшись, она не сразу заметила, что из блестящих рядов войск выехали несколько всадников. Один, в квиннийской броне, держал белое знамя Квинны, другой, зинворец, высоко поднимал свой стяг. Еще двое были, видимо, почетной стражей, напомнившей царице о замученном квиннийском посольстве, — как и тот, кто возглавлял их. Квиннийский военачальник отличался ростом и статью, как и богатством наряда. Его броня и шлем сияли золотом, такая же кайма украшала синий плащ. Белый, без единого пятнышка, конь бил копытом, встряхивая серебристой гривой. Когда же военачальник заговорил, звучный голос его разлетелся над всем полем будущей битвы. — Слушайте меня, воительницы Ашрайи! Он говорил по-зинворски — видимо, надеялся, что так его легче поймут. В голосе его Киннари не расслышала, как ей ни хотелось, ни капли презрения — он обращался к ее народу, как к равным. Возмущение угасло в груди, сменившись любопытством: что может сказать этот мужчина вместо того, чтобы отважно вступить в бой, как подобает истинным воинам? — Ни Квинна, ни Зинвор не желают вам зла, — продолжил военачальник. — Наши народы могли бы жить в мире, как жили много лет. Один лишь человек сделал нас врагами — ваша царица, Киннари. Война эта нужна ей одной, и она не пощадит никого из вас, лишь бы потешить свое тщеславие. Стоит ли идти за царицей, которая приведет свою страну и свой народ к гибели? Мы готовы пойти на переговоры о мире — с одним условием: пусть нам выдадут Киннари, живую или мертвую. После этого мы отведем войска. Решайте, люди Ашрайи, что вам дороже — мир и жизнь или пустая гордыня. — Вот слова истинного мужчины, — звонко ответила Нурен, тоже по-зинворски, и подтолкнула в бока свою лошадь. — То есть слова труса, мерящего всех по себе. Я отсюда слышу, как дребезжат доспехи на твоих воинах. Вы явились биться с Бессмертной царицей Киннари, которую боитесь так, что готовы обгадиться на месте! Сегодняшний день рассудит нас лучше любых пустых разговоров. Так вот тебе ответ воительниц Ашрайи! Нурен сделал рукой едва заметный знак, и одна из молодых лучниц пустила стрелу. Та вонзилась в землю у самых копыт белого коня. Но ни конь, ни его всадник не потеряли достоинства. — Да будет так, — ответил военачальник. — Пусть нас рассудит сегодняшний день. А те, кто способны думать, пусть подумают. Вместе со своей свитой он неспешно развернулся и поехал обратно — под насмешливые крики воительниц. Киннари переводила взгляд со своего войска на вражеское и радовалась, что не поддалась порыву и не ответила квиннийцу сама. Не подобает Бессмертной дочери Богини унижаться, беседуя с гнусными отродьями злых лжебогов, — для этого у нее есть Нурен и прочие. Тем более, Нурен ответила именно так, как того заслуживало это ничтожество. Двумя тенями — серой и темно-красной — приблизились Адор и Риайя, встали по правую и левую руку Киннари. Она едва кивнула им: перед нею давно стояли навытяжку воительницы, готовые передавать приказы Нурен и другим начальницам. Краем глаза царица заметила, что Риайя подняла взор к небу, словно видела нечто недоступное прочим глазам, и вытянула перед собой руки, призывая Богиню. Солнце полыхнуло бело-алым: Чейин ответила своей служительнице. — Пусть начинают, — приказала Киннари воительницам-вестницам. — Осыпьте их стрелами, отбросьте копьями. А потом пусть конница гонит и рубит их. И не забывайте о пленных. Вестницы с поклонами умчались прочь. Киннари вновь обвела взглядом все вокруг. Знамя с ликом Немертвой туго шелестело над головой, слепила глаза броня телохранительниц. Лица же их сияли еще ярче: несомненно, обе сгорали от желания тоже вступить в бой с ненавистными врагами. Сама Киннари, как царица-предводительница, была облачена в легкую броню с золотыми узорами скани и брызгами жемчуга. Она увидела, как мотнулась туда-сюда медная коса Нурен: военачальница взглядом испрашивала благословения своей повелительницы. — Вперед, во имя Богини! Голос Киннари облетел всю равнину, всколыхнул ленивые зеленоватые травы. Птицы давно примолкли. Царица высоко воздела руки, благословляя свое воинство — и призывая поспешить. Пение ашрайских рогов разнеслось над степью быстрее ветра. Воительницы громыхнули копьями о щиты и зашагали в ногу стройными, безупречными рядами. Первые два ряда, состоящие из самых сильных бойцов, были облачены в тяжелую, прочную броню и несли большие овальные щиты. Следующие ряды носили доспехи полегче, зато более длинные копья, чтобы поражать врагов через плечи стоящих впереди воительниц. По бокам шли лучницы, держа оружие наготове. У каждой имелось при себе по два, а то и по три полных колчана и длинный кинжал. — Напоите кровью оружие святой войны! — тихо прибавила Киннари. Ее расслышали разве что стоящие рядом чародейки. Но самой ей почудилось, что неведомая сила подхватила ее слова и разнесла над полем битвы, точно ячменные зерна — над мирным полем, вспаханным и удобренным. Пусть же они принесут плоды во сто крат. Навстречу воительницам полетела злая стая стрел и дротиков. Поднялись щиты с серебряным сияющим черепом. С ужасом услышала Киннари первые стоны — без потерь не обошлось. Ряды сомкнулись, лучницы ответили градом собственных стрел, и царица довольно глядела, как падают столь ненавистные ей создания. Зинворцы и квиннийцы держали схожее построение: плотные ряды копейщиков, лучники по бокам. Зато копья их были длиннее ашрайских, а огромные прямоугольные щиты прикрывали воинов от плеч до голеней. Знающие зинворское наречие воительницы в первых рядах осыпали врагов насмешками, еще более острыми, чем стрелы. Но враги не отвечали — видимо, копили боевую ярость, чтобы щедро излить ее, когда два воинства столкнутся. Среди зинворцев оказалось сотни полторы пращников. Они дружно пустили свои снаряды, к ним присоединились лучники. Вот теперь это впрямь походило на град, хотя прочные щиты и доспехи защитили воительниц. И все же многие упали — оглушенными, окровавленными. — Они отступают! Киннари не поверила глазам — хотя не ждала от врагов иного. После второго обстрела зинворцы и квиннийцы в самом деле дрогнули и подались назад. Десять шагов, двадцать, пятьдесят, сто… Как бы горько ни было царице признавать это, враги не бежали — они именно отходили, и она не могла понять, почему. Битва еще даже не началась по-настоящему. Внезапная трусость — или хитрый замысел? Грохот шагов, звон брони и приглушенные стоны раненых с обеих сторон померкли под дружными криками — боевые кличи гремели вперемешку с воплями ярости и удивления. Где-то натужно прохрипел зинворский рог, и отступающие враги бросились вперед. Первые ряды ашраек этого не ожидали и спохватились, когда потеряли убитыми и ранеными почти треть. Солнце поднялось выше — Киннари казалось, что оно замедлилось и еле ползет по небесному своему ложу. Два воинства наконец сошлись, словно две волны, не желающие уступать друг другу. Задние ряды напирали на передние, заодно заменяя в строю убитых и раненых. Борьба казалась бесконечной, как будто время во всей Дейне застыло, ожидая исхода священной битвы, первой битвы в священной войне. Киннари пожирала глазами поле боя. Тело ее напряглось так, словно она сама стояла там, в первом ряду, с копьем и щитом, и глядела в мерзкие, злобные лица врагов. И в этот миг ашрайское войско дрогнуло и подалось назад. Блестящее железо ловило теплые лучи, слепило глаза. Щиты трещали, ломались, как и древки копий. В крики боли, боевой ярости и торжества вплелись другие звуки — сочный хряск копий, вонзившихся в тела, лязг обнаженных мечей. Мужчины наступали, женщины тщетно пытались удержаться на месте. Вскоре ровные ряды смешались, битва переросла в свалку, как ни пытались сотники с обеих сторон удержать порядок. «Рано радуетесь», — подумала Киннари, пока глядела на кровавый хаос. — «Вы еще не победили — и не победите. Стойкость дочерей Немертвой превыше тупой мужской силы». — Пусть ударят конницей, — приказала Киннари дожидающимся вестницам. — В оба крыла. Пора обратить их в бегство. Киннари с улыбкой глядела вслед бегущим вестницам. Но прежде чем они вскочили в седла и передали приказ, все переменилось. Враги опередили ее. С разнузданным гиканьем вылетела вперед зинворская конница, явно намереваясь ударить в правое крыло ашрайской пехоты. Киннари видела, что задние ряды ее воинства, где стояли в основном ополченки, дрогнули и заметались, словно готовы были обратиться в позорное бегство. Их удержали два последних ряда, которые состояли, как и первые, из опытных воительниц. Все, кто не сломал копье в бою, развернулись, готовые встретить врага. Лучницы выпустили стрелы. С десяток коней и всадников упали, зато прочие врезались в ашрайский строй. Кони топтали воительниц, сминали броню, ломали щиты. Зинворцы собственными щитами отбрасывали ашрайские копья и разили мечами, сея смерть и ужас. — Туда, немедля! — закричала Киннари, так, что обе вестницы подпрыгнули на месте. — Пусть Анин ведет конницу на подмогу! Приказ исполнили молниеносно. Анин высоко воздела обнаженный меч, подняла коня на дыбы. Громовой клич «Во славу Немертвой!», казалось, сотряс залитую кровью землю, как и грохот копыт. Конница ударила в тыл зинворцам, которые жадно пожинали кровавые плоды и не увидели опасности. И тогда земля сотряслась вновь. Правое крыло воительниц все еще билось с вражескими копейщиками. Лучницы опустошили колчаны, подбирать же новые стрелы не было времени. С обеих сторон в ход пошли мечи и кинжалы. Лязг железа, грохот ломающегося дерева, брань, боевые кличи, крики боли, ярости и торжества сделались подобны грому, небесному гневу Богини. Киннари поймала себя на странной мысли: будь все сражающиеся только мужчинами или только женщинами, она бы не различила, где чье воинство, — настолько все смешались. Именно туда, в жестокую свалку, ударила квиннийская конница, зажимая вместе с зинворцами ашрайское воинство в клещи. Киннари видела, как заметались задние ряды ее всадниц, словно не знали, продолжать ли битву на правом крыле или идти на подмогу левому. Видела, как Анин пытается навести порядок, то и дело оборачиваясь, чтобы схватиться с очередным врагом — и одолеть его. Когда же дочь Нурен упала, выбитая из седла мощным ударом щита, у Киннари вырвался горестный крик. Несколько зинворцев спешились и, презирая ашрайские мечи и копья, принялись рыться среди трупов и раненых. Когда Киннари поняла, что это значит, руки и ноги ее заледенели, а сердце едва не разорвалось от бессильной ярости. Не бывало прежде, чтобы дочери Богини попадали в плен к нечестивцам, ибо знали, что их ожидает участь хуже смерти. Но что может сделать раненая, потерявшая сознание женщина против подлых мужчин, не имеющих ни чести, ни сердца? Нурен не видела, что стало с ее дочерью. Она пробилась со своим отрядом к обреченному левому крылу, и враги валились под ударами ее меча, точно спелые плоды с дерева. Разрубленный шлем слетел с головы, медно-рыжие волосы окутали ее лицо, и без того пылающее от боевой ярости. И по волосам, и по броне струилась обильно кровь, но военачальница словно не замечала этого. Когда под нею убили коня, она продолжила биться пешей, успевая между ударами оборачиваться к своим и что-то кричать. — Она велит им отступать, о Бессмертная, — тихо произнесла Риайя. — Говорит, что они не продержатся долго. Приказывает спасать тебя и честь Ашрайи. Киннари сморгнула невольные слезы. Драгоценная броня показалась ей тяжелой и горячей, как раскаленное медное ложе для казней. — Сделай что-нибудь, вещая! — почти взмолилась она. — Ашрайя не может потерять столь великую воительницу. Мы уже потеряли Анин… — Поздно, царица, — едва слышно обронила Адор. Изо всех сил Киннари впилась зубами в стиснутый до боли, до крови кулак. Разом трое квиннийцев пронзили Нурен копьями — подлые бешеные псы, налетевшие на раненую медведицу. Последним усилием военачальница успела подрубить ноги коню ближайшего всадника, а потом упала на груду трупов, что окружали ее почти стеной. — О Немертвая, где ты? — прошептала Киннари окровавленными губами. — Зачем ты забираешь у меня лучших? — На все воля Богини, о Владычица Ашрайи, — ответила Риайя, расслышавшая ее слова. — Ей виднее, когда кого призвать. «Тогда почему она отвернулась от меня?» — едва не закричала царица, с трудом сдерживая желание схватить вещую за плечи и встряхнуть. — «Почему не даровала победу нам? Что мы сделали не так? Что я сделала? Разве не велика моя цель, разве не угодна Богине? Чем мы заслужили такую беду, такой позор?» Но сказать это вслух Киннари не смогла. Ледяная глыба в груди растаяла, разум прояснился, сбросив тенета горечи и позора. Глупо закрывать глаза на правду и не понимать очевидного, точно малое дитя. А мудро — спасти тех, кого еще можно спасти. …Воительницы бежали — бежали, точно иашхаи от льва, спасая свою жизнь. Были и те, кто не растерял храбрости перед лицом неминуемой смерти. Сотни три воительниц все еще бились с конницей, хотя враги оттесняли их назад. Обреченные на гибель, они сражались, чтобы позволить спастись другим. О чем они думали в этот миг — и думали ли вообще, — ведала только Немертвая. Орима же, глядя в глаза смерти, могла лишь сожалеть. Ее обрекли на гибель. Не здесь она должна была сейчас быть, а в лагере, в одном из шатров для раненых, ведь она сперва целительница, а потом уже боец. Целительниц же всегда не хватает, как бы ни были они искусны. Скольких раненых соплеменниц она могла бы спасти — но все они умрут, потому что умрет она. Потому что так повелела Киннари. В глаза Ориме ударил солнечный отблеск на чьей-то броне. Она зажмурилась, но ощутила движение воздуха и увернулась от меча. В следующий миг ее щит разлетелся от удара копьем, горячая боль рассекла левое плечо. Развернувшись, она ударила безликого врага мечом. Не достала — тот отпрыгнул в сторону и свалил ее на землю щитом. Из груди выбило воздух, рана пылала, сознание поплыло от боли. «В плен не сдамся», — подумала Орима, тщетно пытаясь нашарить выпавший из руки меч. Кто-то наступил ей на кисть, и кругом сделалось темно. Разгрома, который довершила квиннийская пехота, щедро разбавленная чужеземными наемниками, Орима уже не увидела. Зато увидела та, что пожелала ее смерти. — Пусть рабы снимают шатры и отводят обозы, — ровным, холодным голосом велела Киннари. — Приказ войску — отступать. У нас остались еще свежие силы, пусть они прикроют наш отход. Поспешите! Пока запыхавшиеся вестницы, дрожа и спотыкаясь, несли приказ царицы войску, Киннари обернулась к Риайе: — Солнце еще нескоро склонится к закату, вещая. Нас же спасет лишь темнота. Так наведи тьму на поле битвы и на пять поприщ вокруг. Гнусные мужчины испугаются чародейства и не решатся преследовать нас. Риайя чуть склонила голову в темном покрывале, словно царица повелела ей нечто обыденное, вроде предсказания будущего. — Надолго, о Лучезарная? — только и спросила она. — На сколько сможешь, — ответила Киннари. — Даже час спасет жизни многих. А потом этому нечестивому сброду будет не до преследования. Доблестью наших воительниц им сегодня крепко досталось. Тем временем подкрепление выступило вперед. Не приближаясь к врагам, конные лучницы осыпали их стрелами, там, где это было возможно. Копейщицы били всадников и пехоту, чтобы могли отступить уцелевшие воительницы. Кто-то пытался вытаскивать раненых — пока несколько зинворцев не захлестнули арканами разом пятерых. Жадность врагов и жажда мести оказали воительницам добрую услугу: кинувшись брать пленных, зинворцы и квиннийцы позабыли об отступающих. А потом им стало не до того — когда солнце начало меркнуть, словно его затягивала мутно-серая дымка. Тьма сгущалась на глазах, и даже Киннари, которая знала, что происходит, и сама повелела сделать это, поневоле содрогнулась. За спиной царицы скрипели телеги, грохотали шесты шатров, шуршала ткань, звенело оружие, кухонная утварь и лекарские принадлежности. Обозы с припасами уже гнали прочь. Тем раненым, кого сумели доставить к целительницам, пришлось ждать помощи, поскольку времени не было. С тайным удовольствием Киннари отметила, что целительниц стало на одну меньше. Проклятая Орима не ушла от возмездия. Царица немало удивилась, когда обнаружила ее в отряде, что спасся из Мафари, и сразу решила для себя ее участь. Поэтому девчонку вытащили из лекарского шатра и поставили в ряды прочих ополченок, причем поставили с правого края, самого уязвимого. Значит, Орима или мертва, или в плену. Последнее было бы даже предпочтительнее — пусть над нею надругается толпа мужчин, пьяных от крови и ярости, пусть истерзают, разорвут, замучают до смерти. Самая подходящая кара для ослушницы и дочери ослушницы. — Пора, о Бессмертная, — тихо сказала Риайя. — Мои чары продлятся час и еще половину, этого хватит, чтобы отступить и разбить новый лагерь. Но медлить нельзя. Даже в сгущающемся мраке царица разглядела побледневшее лицо и потускневшие глаза вещей жрицы: чародейство стоило ей немалых телесных и душевных сил. Думая об этом, Киннари вспомнила гибель Нурен и прочих отважных воительниц, дочерей Богини, и глаза ее увлажнились. Но человеческая скорбь не помешала ей поступить так, как подобает царице, то есть принять их жертву. Воистину, это счастье — знать, что тебе служат столь великие сердцем люди. «Да воздаст им Немертвая за их верность и доблесть во сто крат». Две служанки подвели царице лошадь, придержали стремя. Бок о бок с Адор, Риайей и телохранительницами Киннари поехала вслед за обозом. Позади остались раненые и убитые, остались враги, испуганные и озадаченные. Следом шли и ехали воительницы, уцелевшие в бою, некоторые вели в поводу лошадей, что лишились хозяек. То, что потери велики, было ясно. Точный же подсчет придется пока отложить. Струсившие мужчины, без сомнения, вскоре отступят, и тогда можно будет направить разведчиц, собрать тела, сколько получится увезти. Что до раненых, то с ними все кончено: их либо добьют, либо возьмут в плен. Об одном Киннари сожалела — о том, что из-за поспешного отступления им самим не удалось захватить ни одного пленника. Кровь и муки врагов не утолили бы горечь поражения — зато слегка приглушили бы ее. Царицу нагнал топот копыт: подъехала одна из сотниц, что прикрывали отход. — Они отступили, о Бессмертная Владычица, — сказала она с поклоном. — Теперь бродят по полю боя, обирают трупы, точно воры. И… — сотница помедлила, — отыскивают раненых. Мои люди видели: у них в плену почти четыре сотни, в том числе госпожа Анин… — Несите дозор усердно, — отрывисто перебила Киннари, сдерживая слезы. — Особенно когда тьма отступит. Если получится вернуться и вывезти погибших — хорошо. Если нет, не стоит напрасно жертвовать воительницами. Мужчины сами похоронят все тела, испугавшись мора. Я верую, что Богиня смилуется над своими доблестными дочерьми и не отвергнет их души в блаженном посмертье. Весь оставшийся путь Киннари проделала, словно во сне. Душа ее опустела, подобно вычищенному очагу. На плечи навалилась тяжесть, как будто она несла на себе трупы всех погибших сегодня дочерей Богини. Хотя на самом деле несла гораздо больше. Когда же служанки и рабы разбили шатер, Киннари воспрянула духом. Она не позволила себе отдыхать, но тотчас созвала ближайших своих советниц — Риайю и Адор. Звать военачальниц она не стала — да и кого звать? Нурен мертва, Анин в плену, прочих же она знала не особо хорошо. Им будет довольно приказов. А пока пусть занимаются своим делом — устраивают лагерь, выставляют дозоры, отправляют разведчиц, следят за работой целительниц. И отдыхают — они заслужили. — Разумеется, эти гнусные скоты раззвонят на всю округу о том, что сегодня произошло, — медленно заговорила Киннари. — А наши мнимые союзники вновь потрут свои жадные руки и порадуются, что не стали помогать нам. Одно хорошо: помогать нашим врагам они тоже не станут, слишком трусливы. Им больше по нраву дожидаться нашей гибели и поживиться на ней, точно стая стервятников. — В их глазах это мудро, царица, — сказала Адор. — Как я уже говорила, они желают быть на стороне победителя. Победишь ты — они поддержат тебя. Проиграешь — они не станут особо скорбеть. К тому же эти странные слухи о леиррских купцах, убитых в Мафари по приказу Анин… — Кто помешал бы зинворцам самим убить их и распустить слухи? — возразила Киннари. — Впрочем, это неважно. Мужчины есть мужчины, в них уживается множество пороков, даже враждующих между собой. Но сильнейшие из них — трусость, алчность и похоть. Выплескивая горечь поражения, Киннари словно оживала. Душа ее вновь пылала священным огнем. Разве сама Богиня не потерпела некогда поражение от скверных богов-мужчин? Разве не бежала, не скрылась в царстве мертвых, не выждала время, пока враги ее делили добычу, разрушали и разоряли едва созданную юную Дейну? И разве это недолгое поражение умалило ее мощь? Нет. Она сама уподобится Немертвой Чейин, она воспрянет и поразит врагов, упивающихся победой. Пусть ликуют, пусть тешатся. Настанет время, когда они горько пожалеют о многом — и в тяжких муках проклянут день своего рождения. — Ты помнишь, о Бессмертная, что сказал перед битвой квиннийский военачальник? — заговорила между тем Риайя. — Он требовал твоей головы как залога мира. Выходит, эти нечестивцы воюют не столько с Ашрайей, сколько с тобой. — О, я давно это поняла. — Киннари усмехнулась, вскинула голову. — Если они думают, что оказывают мне честь, то заблуждаются. Если же думают, что враждовать со мной — честь для них, то они недостойны ее. Бессмертным ликом Богини клянусь: они рано торжествуют! Их малая победа сменится великим и кровавым поражением. Мы же не станем щадить никого, перебьем всех, кого только можно. Леирр и Эввель тоже получат свое. Я измучаю их приграничной войной, а когда они взмолятся о мире, возьму у них заложников и откуп. Адор слегка подняла брови: никогда прежде Киннари не заводила речей о заложниках, ибо презирала эту меру, как грязную и недостойную. — Не удивляйся, — сказала ей царица, заметив ее выражение. — Держа постоянство в главном, можно и нужно менять второстепенное. Времена тоже меняются, и горе тем, кто не видит этого. Всем сердцем я ощущаю, что мы на пороге чего-то нового. Каково оно будет, зависит от нас и от воли Богини. Будем молиться, будем думать, будем сражаться. — Если так, о Владычица, — сказала Риайя, — не послать ли весть в столицу, чтобы прислали подкрепление? — Непременно, — кивнула царица. — Послушаем, что сообщат разведчицы. А ты слишком утомилась сегодня. Быть может, обойдемся обычными вестницами. Хотя в Храме должны узнать о том, что произошло, и молиться усерднее. Если Лагиша решит, что нужна жертва, пусть принесет жертву. Но мы займемся этим завтра, вещая. Риайя поклонилась и, угадав безмолвный приказ царицы, вышла. Адор задержалась. — Ты воистину велика, царица, — произнесла она, обычно бесстрастный голос словно потеплел. — Сколь огромное мужество сокрыто в твоей груди. Даже если моя служба тебе будет стоить мне жизни, в смертный мой час я стану благословлять каждый день, прожитый обок с тобой. — Спасибо, Адор, — от всего сердца ответила Киннари: в который раз за нынешний день глаза ее горели от слез. — Твои слова редки, но ценны, как чужеземные самоцветы. А речи твои способны исцелить душу лучше любых молитв. — Потому что я одна не боюсь сказать тебе правду, царица, — ответила чародейка. — Просто помни главное: враг не впереди, а сзади.