Дочь Немертвой Богини

      — Не пробиться, господин, ашрайские разведчицы не дремлют, — докладывал один из разведчиков Дриатена под непроницаемым взглядом своего начальника. — Мы так и не смогли подобраться ближе к их лагерю. Сегодня утром случились еще две стычки, двое убиты, трое ранены. У них потери не меньше, но захватить в плен никого не удалось.       — Главное — не попадитесь сами, — сказал на это Олвиан и небрежно кивнул на поклоны. — Дриатен, продолжайте следить везде, где возможно. Было бы не лишним изобрести какую-нибудь хитрость, чтобы подманить ашраек ближе и захватить хотя бы одну. Ступайте.       Сотник поклонился вновь и вышел вместе со своими людьми под звон брони и шпор. Сидящий здесь же Бахар хмуро поглядел им вслед — видимо, упоминание о хитрости воскресило в его памяти скорбную участь юных сына и племянника. «Глупо все-таки раздавать высокие должности родичам, особенно если они не годятся для этих должностей», — подумал Олвиан. — «Хотя даже эти мальчишки могли бы знать, что война — это в первую очередь работа головой, а не мечом».       — Итак… разведка пока бессильна, — медленно заговорил Бахар, сцепив пальцы; можно было без труда угадать, что он намеревался сказать «ваша разведка». — Как же нам тогда узнать их замыслы? — Он покосился в дальний угол походного шатра.       — Я предлагаю разрушить эти замыслы, — ответил Олвиан, — тем оружием, которое доступно. Подойди, колдун.       Буро-красной тощей тенью Сейо вышел из своего угла, следом — два квиннийских сотника. Чародей выглядел особенно худым и утомленным, словно после тяжкой болезни. В прозрачных, запавших глазах на миг мелькнула немая мольба, но с уст не сорвалось ни единой жалобы.       — Принимайся за дело, — продолжил военачальник. — Испорти погоду над ашрайским лагерем. Можешь наслать на них дождь, бурю, землетрясение — что угодно. И заодно испорти их лошадей.       — Погоду — могу, сударь, — ответил Сейо, — а с лошадьми никак. Разве что отравить, но для этого мне пришлось бы пробираться в их лагерь, а это невозможно…       — Придумаешь что-нибудь, — перебил Бахар. — Я слышал, вы умеете делать отраву в виде порошка, который надо бросить во врага — или во вражеских коней. Наши разведчики возьмут такую отраву с собой в разъезд и бросят в ашраек, когда встретят. А те вернутся в свой проклятый лагерь и принесут туда заразу. Даст Иль-Хариф, сгинут не только лошади, но и их гнусные хозяйки, — прибавил он со смешком.       — Для такого у меня нет нужных трав, сударь, — начал было Сейо и тотчас поправился: — но я подумаю. Что до погоды, то я мог бы сделать это хоть сейчас… Разве что… вы не боитесь, господа, что отголоски насланного мною бедствия накроют и наш лагерь?       — Так постарайся на совесть, — отрезал Олвиан. — Если хоть один наш воин, слуга или конь пострадает по твоей вине, я напишу государю Альгаму, что ты недостоин обещанной милости.       Жидкая бороденка чародея не скрыла печальной усмешки. Взгляд его безмолвно говорил: «Кого вы обманываете? Будто я не знаю, что никакой милости мне в любом случае не видать?» И вновь он не сказал ничего, только вернулся в свой угол за мешком.       — Не здесь, — бросил Бахар и переглянулся с Олвианом. — Выйдем за пределы лагеря, к западу.       Олвиан тотчас кивнул. Хотя квиннийцы и зинворцы веровали по-разному, те и другие одинаково почитали восток как знак и образ божественного восхода и в молитве обращались к нему лицом, поскольку не делали никаких изображений божеств. Запад же считался стороной темных сил — а значит, самой подходящей для чародейства.       Оба военачальника, их телохранители и четверо сотников вместе с Сейо направились к западной стороне лагеря. Многие воины и обозные слуги провожали их любопытными взглядами, на миг оторвавшись от работы или учебных боев: по приказу военачальников никто из воинов не смел сидеть без дела. Хмурые переглядывания и шепот заставляли Олвиана недовольно морщиться. «Единый весть, что они подумают о том, зачем нам вдруг понадобился колдун». А следом пришла иная мысль: «Что будет со всеми нами, если он потерпит неудачу?»       Пока они шли, тени успели укоротиться: близился полдень. Зинворцы были привычны к жаре, хотя квиннийцы тоже понемногу привыкали. Каждый вскоре приучился покрывать голову и всегда иметь при себе флягу с водой. Вот и сейчас Олвиан то и дело снимал ее с пояса и подносил к пересохшим губам. О том, что вызвало жажду, зной или страх, он старался не думать.       Высоко в небе отрывисто крикнул стервятник — будто смеялся или звал своих. Один из зинворцев споткнулся, и в тот же миг Сейо замер на месте.       — Здесь, — указал он.       Они вышли за ряды обозных телег, что окружали лагерь со всех сторон. Любопытных слуг, которые мелькали порой между повозками, Бахар приказал разогнать. Сейо же порылся в своем мешке и вытащил мутно-серый блестящий камень величиной с голову трехлетнего ребенка. Этот камень он положил на землю и принялся чертить пальцем вокруг него непонятные колдовские знаки.       Военачальники и воины, как один человек, отступили на несколько шагов. Чародей опустился на колени, склонился к камню и зашептал, будто обращался к давнему доброму приятелю. Внутри камня что-то зашевелилось, замерцало. У Олвиана мороз подрал по коже, несмотря на жару; он увидел, что спутники его тоже содрогнулись. Но ни молиться, ни делать оберегающих знаков было нельзя.       Сейо распрямился, по-прежнему стоя на коленях, и завыл заклинания. Длинные тощие руки его летали, точно птичьи крылья. Он то сеял песок вокруг камня, то продолжал что-то чертить — на земле и в воздухе. Казалось, вокруг него зависла кружевная стена песка, она выгибалась туда-сюда, и узоры ее менялись каждый миг. Небо над головой потемнело, Олвиан и прочие невольно завертели головами, словно ожидали увидеть набегающие тучи. Но туч не было — казалось, сам небосвод чернеет на глазах.       Голос чародея зазвенел громче и выше, пока не сорвался в пронзительный, режущий уши визг. Сейо повалился набок, чуть в стороне от своего камня и письмен. Он сжимал горло обеими руками, дыша судорожно, словно умирающий.       Лицо Бахара сделалось из смугло-золотистого серым. Пересохшие губы его чуть шевелились, но с них не срывалось ни звука. Олвиан глянул на таких же перепуганных воинов и кивнул им на чародея. Нехотя они подошли к нему, точно к ядовитой змее или голодному медведю, и перевернули на спину.       — Не могу… — прохрипел Сейо, глаза его закатывались, в углах рта клокотала пена. — Они не позволяют…       — Кто — они? — В гневе позабыв о страхе, Олвиан подбежал к чародею, сгреб за шиворот, встряхнул: плешивая голова жалко мотнулась вперед-назад. — Кто, отвечай!       — Ашрайские… колдуньи… — с трудом выговорил чародей и глубоко вздохнул, словно собирался с силами. — Я говорил вам… я один, их много… жрицы тамошней богини… Мне ни за что не преодолеть их колдовство… Если я продолжу, никто не знает, что случится…       — Мне все равно, продолжай! — Олвиан разжал руки, выпрямился, а воины по его знаку подняли Сейо. — Чего бы это ни стоило.       Впервые за минувшие месяцы своей службы-плена чародей дал волю чувствам. Он неприятно усмехнулся, в глазах мелькнуло выражение, с каким высокомерный учитель смотрел бы на глупого ученика, которому приходится объяснять очевидное — например, что солнце восходит на востоке или что писать надо слева направо. Этот взгляд заставил Олвиана задохнуться от ярости: так бы и размозжил кулаком эту уродливую тощую рожу! И все же он вовремя удержался, осознав, что это было бы знаком слабости — и страха.       А как не бояться, если тот, в чьей мощи ты успел убедиться, вдруг оказывается ничтожным и жалким?       Сейо же неспешно высвободился из рук воинов. При этом он наградил их таким взглядом, что оба отпрянули. Взор и лицо чародея вновь застыли — теперь он походил на обреченного, который смирился со своей участью и не желает усугублять ее. С нечеловеческим воплем, похожим на птичий клекот, он подпрыгнул и взметнул вверх руки. Кружащиеся вихри песка затянули все вокруг.       С ужасом осознал Олвиан, что слышит, как трутся друг о друга тысячи тысяч песчинок. Этот скрип напоминал неведомое наречие, тихое и зловещее. Голос же Сейо, сам по себе высокий и пронзительный, зазвучал непривычно низко — точно у мальчишек, которые, забавляясь, пытаются подражать голосам взрослых мужчин. Высоко в небе зародился странный гул, отчего все воины разом вскинули головы.       — Что это? — прошептал один из сотников, указывая трясущейся рукой в темно-серое небо.       Небо в самом деле хмурилось и бранилось. Не так, как в грозу, — на нем не показалось ни единой тучи, просто ясная голубизна сменилась средь бела дня тьмой. И тьма эта не молчала: она гудела, стонала и выла. Звуки нарастали, словно сверху, с небес, спускалось на союзный лагерь нечто неведомое, грозное — и смертельно опасное.       — Этот нечестивый колдун решил погубить нас! — завопил не своим голосом Бахар.       Он явно хотел прибавить еще что-то, а то и схватиться за меч, но не смог, как не смог ни двинуться с места, ни выхватить оружие. Небесная чернота ринулась сверху, точно стая лютых птиц. От сердитого небесного гула закладывало уши, прыгала в жилах кровь, дребезжали зубы и кости, в темя словно вбивали тупые клинья. Голос Сейо почти не различался, превратившись в хрип, и вдруг оборвался придушенным вскриком, словно от невыносимой боли.       Олвиан уже не видел ничего вокруг, даже стоящих рядом воинов. Приказывать было бесполезно — человеческому голосу не перекричать такой шум. И тогда в лицо ударил обжигающе-холодный ветер, взметнул тучи песка — и обрушил их на лагерь, словно ливень.       После первого порыва небесной ярости вернулись звуки. Рядом кто-то надрывал глотку в истошном визге и метался туда-сюда, точно курица с отрубленной головой. Справа, со стороны лагеря, летел хаос криков, молитв и брани, лошадиного ржания, треска дерева, тяжелого грохота падающих телег. Устоять на ногах под таким ветром не смог бы самый могучий силач. В кромешной тьме, позабыв о Бахаре и чародее, Олвиан пополз к лагерю. Пальцы вонзались в землю так, что обламывались ногти, — иначе его унесло бы, точно песчинку.       — Господин! — глухо окликнул кто-то.       Олвиан вскинул голову и едва не зажмурился от ударившего в глаза света. Не сразу он понял, что слепящее пламя — это всего лишь походный светильник; тонкие полупрозрачные роговые дощечки защищали его огонек от любого ветра. Светильник бешено плясал в чьей-то руке. Усилием воли сделав зрение четким, Олвиан узнал человека — это был Синад, один из старших обозных.       — Сюда, господин, скорее!       Синад протянул Олвиану свободную руку и втащил в укрытие — под опрокинутую ветром телегу. Военачальник рухнул навзничь, задыхаясь; грудь словно придавило тяжелым камнем, живот крутило дурнотой, сознание плыло. Смутно он ощутил, что Синад склонился над ним, а спустя миг-другой губы оросила вода.       — Спасибо. — Олвиан приподнялся и взял у Синада отстегнутую флягу. — Ты видел что-нибудь? Что происходит в лагере?       Обозный лишь качнул головой. В темных, запавших глазах застыл ужас.       — Все летит кувырком, господин, — сказал он, содрогаясь всем телом. — Люди, кони, оружие, припасы, телеги… Кто поумнее, сообразили лечь ничком на землю и переждать бурю. Укрытий-то на всех не хватит. Кое-где дошло до драк, может, и до смертоубийства, господин.       — Наемники? — спросил Олвиан, отхлебнув еще, и отер рот ладонью.       — И наши тоже, господин, — развел руками Синад. — Когда напуган до мокрых штанов… простите, господин… словом, в такой миг не думаешь, кто перед тобой. Некоторые даже бросились бежать кто куда…       — Как бежать? — Олвиан выронил флягу и резко сел, хотя голова мигом закружилась.       — Что поделать, господин. Чародейская напасть кого угодно лишит храбрости. Одно дело — обычные враги, и совсем другое — колдуны, призраки и Единый весть что еще. Меня вот, — Синад вытянул из-за ворота медную многолучевую звезду и приложил ко лбу, — звезда защитила, потому что верую. А если не веруешь ни во что, кто тебя защитит?       Он продолжал бубнить еще что-то. Олвиан его не слушал, да и не расслышал из-за завываний ветра, шума песка — будто тяжелыми хлыстами кто сечет, — и звуков хаоса там, в лагере.       — А что кони? — спросил военачальник.       — Коням-то похуже, чем людям, господин, — вздохнул Синад. — Буря ведь разметала наши повозки, так что бежать вольно на все четыре стороны. Да только лошадь — не человек, не догадается лечь. Боюсь, господин, лошадей погибнет больше, чем воинов или наших.       Олвиан не ответил. Выползти из укрытия навстречу губительному ветру, пытаться спасти тех, кого уже не спасти, — все это казалось ему глупым и напрасным. Слегка тревожила его судьба Сейо: что, если проклятый чародей сам устроил бурю, чтобы незаметно сбежать в суматохе? Хотя нет, усмехнулся мысленно военачальник, эту щепку тотчас унесло бы ветром.       А пока оставалось ждать, слушая, как крепнет вой бури, как песок бьет и раскачивает хлипкую телегу, как затихают вопли в лагере. Олвиан боялся помыслить, почему: или воины все же совладали со страхом — или кричать там попросту некому.       Тяжкие думы вскоре обрушились на голову, точно железная палица. Сон то был или забытье, лишь Единому ведомо. Олвиан просто провалился во тьму, где нет ничего — ни страха, ни бессильного гнева, ни врагов, ни забот. Синад так и сидел рядом, обхватив руками поджатые к подбородку колени, и глядел то на бесчувственного военачальника, то на мигающий за мутно-прозрачными стенками огонек.       …Когда Олвиан очнулся, его поразило нечто странное: чего-то не хватало. Сперва ему показалось, что он лишился слуха, пока рядом не скрипнуло что-то. «Тихо!» — понял он с изумлением, глаза вдруг зажгло слезами. — «Буря прошла, все закончилось!» Сморгнув, он приподнялся, огляделся: светильник явно гас, его огонек превратился в крохотную белесую точку, которая ничуть не рассеивала тьму кругом. Смутно удалось различить лежащего на боку Синада — похоже, он спал. Над головой нависло что-то черное, черней тьмы, которая окутала мир.       Олвиан нащупал рядом нечто круглое, твердое. Это была его фляга, вода из нее почти вся вытекла. Жалких остатков хватило лишь оросить губы, голос не слушался, как и все тело. Олвиан собрался с силами и кое-как пополз вперед. Тьма и духота давили невыносимо, он рывком поднялся — и ударился затылком о что-то деревянное. Помянув недобрым словом проклятую землю Ашрайи, он понял, что это край телеги, которая служила ему укрытием.       — Кто здесь? — раздался из темноты голос.       Никогда прежде Олвиан не радовался так зинворскому тысячнику. Тьма вокруг замерцала там и сям огоньками, один из этих огоньков приближался, качаясь. Вскоре удалось различить самого Бахара: юруз на шлеме размотался, борода всклокочена, лицо грязное, глаза пусты.       — Это я, Бахар, — сказал Олвиан по-зинворски.       На удивление, голос его прозвучал ровно, хотя и слабо. Он умолк, хотя с уст рвались десятки вопросов: что с лагерем, с воинами, с оружием, припасами и имуществом, сколько погибших, раненых, сбежавших? Что случилось с чародеем? Наконец, догадался ли кто-нибудь выслать разведку — и что поделывают ашрайки?       — Тогда идемте, — ответил Бахар, когда подошел ближе, и уставился на Олвиана. Тот невольно хмыкнул: «Должно быть, я сейчас — такое же пугало». — Буря ушла, работы много.       — Эй, просыпайся! — Олвиан толкнул ногой спящего Синада.       Тот застонал спросонья, но почти сразу вскочил, тоже приложившись макушкой о борт телеги. Видимо, ему было не привыкать к походным передрягам: он тотчас отвесил обоим военачальникам неуклюжий поклон — должно быть, тело затекло, — и зашагал к лагерю вместе с ними.       Навстречу им прыгали во тьме еще несколько огоньков. Подошедшие воины поклонились.       — Потери не так велики, как мы боялись, мой господин, — произнес по-зинворски один из них, обращаясь к Бахару. — Три десятка погибших, сотни полторы раненых. И еще десятка четыре пропали — не то занесло песком, не то сбежали.       — А кони? — спросил Бахар.       Судя по тому, как переменились в лице воины, дело было плохо. Бахар сделал им знак идти к лагерю и показывать дорогу. Прежде чем он зашагал следом, Олвиан остановил его.       — Постойте, — сказал он. — Сперва надо отыскать чародея — или его труп.       — Клянусь золотыми чертогами Иль-Харифа, — Бахар сжал рукоять меча, — этот нечестивец нарочно устроил бурю, и она унесла его неизвестно куда. Сбежал, грязный ублюдок собаки и крысы, будь он проклят!       Сам Олвиан не знал, что думать, поэтому промолчал. По его знаку подошли воины-квиннийцы со светильниками. Идти оказалось нелегко: дрожащие, затекшие ноги вязли в песчаных переметах, то и дело попадались обломки телег, оглобли, седла, а порой и оружие. Наконец, блуждания прервал слабый блеск из-под толщи песка. Олвиан указал туда и сам бросился первым.       Чародейский камень Сейо едва засыпало на треть; он походил на слепой или мертвый глаз, глаз пустыни, в глубине его больше ничего не шевелилось. Рядом из-под песка виднелась тощая босая нога в темно-красной суконной штанине.       В один миг воины разрыли песок. Сейо лежал ничком, вцепившись скрюченными пальцами в землю. Он был мертв и уже закоченел. Когда же воины перевернули труп на спину, лицо его заставило всех содрогнуться и зашептать молитвы: его исказили боль и ужас, каким нет имен в языках всех народов необъятной Дейны. Опознать чародея удалось лишь по одежде, плеши и бороде. Мертвые глаза почти выкатились из глазниц, кожа плотно обтянула череп, в ноздри и раскрытый рот набился песок, а лицо исчертили тонкие багровые кровоподтеки.       Все зинворцы, даже Бахар, дружно коснулись двумя пальцами лба и век. Один из квиннийских воинов выругался, не стыдясь военачальников, и набросил на труп свой плащ. Олвиан услышал дружные вздохи облегчения.       — Отсечь ему голову и вынуть сердце, — приказал он, указывая на тело. — Потом сжечь все. Прах собрать в горшок, положить сверху звезду Единого, горшок запечатать и закопать поглубже. Надеюсь, тогда его дух не сможет навредить нам.       — После смерти колдуны бессильны, — заметил Бахар, украдкой утирая пот с лица и бороды. — Так говорят наши жрецы.       — Надеюсь, — повторил Олвиан, — они правы. И не забудьте сжечь вместе с ним весь его скарб.       К немалой радости Олвиана, уцелели разведчики: почти вся сотня Дриатена была жива и сберегла коней. Военачальник тотчас разослал воинов на разведку. А сам вместе с Бахаром принялся обходить лагерь, следить за наведением порядка — и подсчитывать потери.       Усталые, раненые, в ссадинах и синяках, воины собирали оружие, ловили уцелевших коней, рылись в песчаных наносах и грудах обломков, отыскивая свое имущество. Кое-где вправду дошло до драк, которые вмиг затихали, стоило подойти военачальникам. Впрочем, когда они проходили, драки продолжались, и даже сотники с полусотниками не смели вмешиваться. Что до наемников, у них были свои законы: они подчинялись союзным военачальникам лишь в бою и в походе.       Тьма чародейская давно сменилась ночной. Луна в чистом небе почти округлилась, но свет ее, казалось, меркнет, не доходя до земли, поэтому суетящиеся люди походили на черные тени, порождения мрака. Скупые огни мерцали на оковках щитов, выхватывали там и тут запорошенные песком гривы павших коней и тускло блестящие открытые глаза мертвецов. Порой Олвиан различал лица выживших — квиннийцев, зинворцев, наемников. Вот двое волокут куда-то третьего, который вопит во все горло от боли, а нога у него торчит в сторону. Вот двое обозных катят бочку чуть ли не в их рост; у одного разбит лоб, кровь заливает глаза, и даже не остановиться и не перевязать — только и остается, что снова и снова утираться заскорузлым рукавом. Вот русоволосый воин в суконной рубахе наемника, хрипло бранясь, тянет из-под рухнувшей телеги бесчувственного мальчишку-подростка. Вот суровый немолодой мужик трясется от рыданий, обнимая окоченевшую шею гнедого коня. Олвиан резко выдохнул и вновь заставил себя глядеть глазами военачальника, а не человека.       Среди слуг потерь было больше: многих покалечило упавшими телегами или затоптали взбесившиеся кони. Кругом валялись разбитые бочки, чье содержимое давно впиталось в песок, обрывки мешков; ячмень, пшеница и мука перемешались с землей. Целый отряд слуг трудился, раздирая пальцы, у опрокинутых телег с оружием — откапывали готовые копья и стрелы и заодно древки и наконечники. Несмотря на усердие, рабочих рук не хватало, и поэтому казалось, что в лагере продолжается буря.       Последними военачальники навестили лекарей и их подопечных. Обозные женщины тут же, задрав подолы, рвали собственные рубахи на полосы для перевязок. Глядя на раненых, Олвиан и Бахар с горечью переглянулись: сколько разбитых голов, сколько переломанных рук, ног и ребер — не насмерть, но скоро в строй не вернешься. И придется кормить их всех даром, пока не поправятся.       — Пусть жрет его вечно в преисподней Черный Дракон! — бросил в сердцах Бахар, когда они возвращались в ставку. — Нечестивец не мог навредить нам сильнее, даже если бы захотел!       — Вы не думаете, что он мог сказать правду? — возразил Олвиан, которому эта мысль не давала покоя. — Что, если ашрайские колдуньи попросту одолели его, и он не пережил поединка?       — Надеюсь, им тоже досталось, если так. — Бахар скрежетнул зубами. — Заметьте, они не спешат нападать, хотя лучше времени им не найти. Или же они что-то замыслили…       — Дождемся разведчиков. — Олвиан помолчал и продолжил вполголоса, напрочь отбросив неприязнь: — Воинам не стоит этого слышать, но вам я скажу. У нас теперь нет чародея, а у них — по-прежнему есть, причем не один. Что станем делать?       — Как вы верно сказали, дождемся разведчиков, — сухо ответил Бахар. — У них в ближайшие дни будет немало работы. Никакое бабье колдовство не помешает мне и моим воинам исполнить свой священный долг! Если бы к вам взывала кровь детей и родичей, вы бы поняли меня.       Олвиан лишь склонил голову. Когда они вернулись, слуги уже кое-как починили шатер, так что можно было наконец отдохнуть. Едва начавшийся отдых прервали разведчики.       — Нам впервые удалось подобраться ближе к их лагерю, господин, — рассказывал полусотник. — Сами они не отправили разведку, даже дозор едва выставили. А гвалт у них в лагере такой, что земля гудит, — видно, их тоже не миновала буря. Не мне судить, что случилось, господин, я лишь рассказываю то, что видел сам. Мы все слышали стоны раненых и гневные вопли — значит, они сильно пострадали и понесли ущерб в припасах и конях.       — Ничего чародейского не заметили? — уточнил Олвиан: у всех разведчиков имелись на такой случай амулеты, чтобы распознавать чары.       — Нет, господин. Может, их колдуньи тоже пострадали или обессилели, кто их знает? А может, решили пока затаиться.       — Отдыхайте, — приказал военачальник. — И дайте отдых коням. Завтра же, до рассвета, отправляйтесь снова. Пускай у нас нет чародейства — зато есть воины. Неужели они окажутся слабее подлого женского коварства?

***

      Дождь лил, не переставая, который день. За мутно-серой стеной едва угадывались бредущие в грязи воины, еле ползущие телеги, спотыкающиеся кони. Шелест дождя глушил все звуки, словно бедствие объяло всю Дейну. Но союзные военачальники знали, что это не так. Дождь был очередной колдовской уловкой, чтобы задержать их в пути, заставить позорно отступить. Только лишь поэтому никто не желал отступать.       На четыре дня ашрайки затаились, словно вправду ждали, что их враги повернут назад. Потом начались стычки. Порой, возвращаясь, разведчики не знали, найдут ли своих товарищей на том же месте или в дороге. Телеги вязли в грязи, проваливались в раскисшую землю; дня не проходило, чтобы у двух-трех не сломались оси или не соскочили колеса. И вновь наспех разбитый лагерь, вновь тяжкий, надрывный труд по колено в слякоти, будто здесь не жаркий южный край, а самые северные области Дейны, где круглый год царят туманы и дожди.       Военачальники выбирали между двух зол: продолжить идти — понапрасну измучить людей и коней; остановиться или повернуть — сыграть на руку врагам. Поэтому любые недовольства жестко пресекались, и войско вновь ползло вперед, точно пес с перебитым хребтом. По уши в грязи и нечистотах, пешие воины люто завидовали разведчикам. Те могли хоть иногда вырываться из этой унылой серости, которая не просто утомляла тело, но опустошала душу и разум.       Шел восьмой день после бури. Обозные заканчивали чинить очередную телегу, шорники возились с упряжью, помощники лекарей наспех закапывали трупы умерших от ран. И многие невольно встрепенулись, когда в лагерь ворвались конные разведчики.       Почти половина лошадей осталась без хозяев, уцелевшие всадники качались в седлах, точно молодые деревца на ветру. Но отдыхать они не стали. Рабы у коновязи едва успевали хватать поводья, а спешившиеся разведчики уже месили сапогами грязь, шагая к шатру военачальников.       — Они перебрасывают силы, господин, — выдохнул десятник, едва не падая от усталости. — Возможно, готовятся к крупному сражению. Выдвинулись к поселению Эшкалу близ оазиса. Поселение большое, там и подкрепление, и припасы, и вода, и раненых есть где оставить, чтобы не были обузой войску. Дважды мы ускользали от их разъездов. В третий раз не повезло, нас застали врасплох. Не тревожьтесь, господин, пленных нет.       — Как понимаю, у вас их тоже нет, — нахмурился Олвиан, похудевший, осунувшийся. — Жаль. Сейчас нам как никогда нужны точные сведения об их замыслах. Вряд ли Киннари и ее военачальница Нурен двинутся нам навстречу — кому захочется биться на раскисшей земле?       — Если только они в самом деле намерены дать бой, а не продолжать изводить нас дождем и налетами, — заметил столь же хмурый и изможденный Бахар.       — Именно это нам надлежит выяснить, — ответил Олвиан и обратился к разведчикам: — Берегитесь ашрайских разъездов, не попадайтесь им на глаза. Если вновь окажется так, что стычки не избежать, любой ценой захватите хоть одну в плен. Сумеете отбить коней — тоже хорошо.       Десятник смущенно закашлялся, как будто боялся ненароком прогневать военачальников неосторожным словом.       — Кони утомлены, господин, — все же произнес он. — Бедняги обходятся вообще без отдыха, а ведь даже мы сменяемся. Их же некем заменить. Наемники не дают своих коней, даже за деньги…       — Так берите коней вместе с всадниками! — воскликнул Бахар. — Довольно этому сброду стеречь телеги и тискать обозных девок. Объявите им: пусть те, у кого есть конь и есть чем прокормить его, тоже выезжают на разведку.       Олвиан кивнул — сперва Бахару, потом разведчикам, его тусклые запавшие глаза чуть оживились.       — Объявите сегодня же от нашего имени, — он вновь переглянулся с тысячником. — Пусть всех конных наемников разделят на полудесятки и каждый полудесяток прикрепят к каждому отряду наших разведчиков. Как только возвращается одна смена, тотчас выезжает другая, и так далее. И пусть сотник Дриатен лично распределит людей.       Разведчики поклонились и вышли. Позабыв о Бахаре, Олвиан откинулся к столбу шатра и слушал, как бьет дождь по твердой кожаной крыше, — эти звуки стали уже привычными. Одно хорошо: теперь воды в лагере довольно — пей, умывайся, готовь, стирай сколько угодно. Правда, сушить негде, хотя обозные женщины все равно ухитрялись за отдельную плату. А воины не жалели сил, чтобы уберечь оружие и броню от ржавчины. Кто-то даже посмеивался, что столько масла и жира, как за последние дни, не извести за целый год.       Наемники же охотно откликнулись на приказ военачальника. Теперь счастливые обладатели коней могли на несколько часов покинуть раскисший лагерь, обсохнуть под встречным ветром, ощутить вновь солнечное тепло. Случалось так, что некоторые возвращались мертвыми, — и на смену им тотчас находились другие.

***

      — Ловко я вчера выиграл в кости очередь ехать на разведку! — похвалялся по дороге молодой смуглый полукровка Лагазо. — Одна радость — хоть чуть-чуть погреться.       — Ты еще громче заори, дурья башка, — отозвался другой наемник, квинниец Эдалет, — чтоб на твои вопли все ашрайки сбежались. То-то будет жарко, особенно тебе.       — Ну, так у нас есть кого спросить, — ухмыльнулся Земд, тоже броассарец, но раза в два старше Лагазо, и чуть оглянулся на Вьяртана.       Тот решил обойтись без зубоскальства и промолчал. Правы квиннийские разведчики: нечего болтать попусту, когда в дозоре. Ашрайкам здешняя местность лучше знакома, они найдут и где укрыться, и где затаить засаду, если нужно. Здесь пустошь понемногу превращалась в степь — гуще и выше стала трава, под конскими копытами земля, а не песок, там и тут ручейки, вокруг которых пасутся кое-где стада иашхай. Вид самый что ни на есть мирный — и тем сильнее хотелось разрушить эту стылую, мирную блажь, всколыхнуть ее боевыми кличами и звоном оружия.       Вьяртан второй уже раз ехал с разведчиками. Первый, к немалой досаде, прошел спокойно, никого не довелось встретить. Зато теперь он всей кожей чуял, что без встреч не обойдется. Дай-то небесный владыка, а не то заржавеет не только оружие, но и сам он.       Их было восемь человек: четверо квиннийцев, четверо наемников. Все при мечах и щитах, у троих — еще луки. Суконная верхняя рубаха Вьяртана приятно шуршала по кольчуге: пускай не улидарская работа, да лучше, чем ничего. Кожаный шлем-шишак с железной оковкой, раздобытый после чародейской бури, пришелся как раз впору. Пальцы легонько перебирали поводья, свободно висящие на шее коня.       А с конем, Ниврином, ему вправду повезло. На родине, в Земле Богов, боевых коней не холостили, однако Ниврину это как будто не повредило. Не было нужды рвать ему рот уздой — умный конь безукоризненно слушался голоса и коленей. Застоявшись от безделья, он не особо рвался вперед, как другие кони, зато, если нужно, мог мгновенно прянуть с места без всяких шпор и плеток.       Кругом стояла тишина — такая, какая бывает в степи. Пролетала порой над головой одинокая птица, чей крик заставлял фыркать и вздрагивать молодых, горячих коней. Впереди виднелись невысокие травянистые холмы, у подножия ближайшего сверкал ручей, рядом бродили рыже-бурые иашхаи, не больше пятнадцати, склонив к земле рогатые головы. Вид умиротворял и поневоле заставлял размышлять. «Что ж вы такие злобные», — думал Вьяртан, — «если живете на такой прекрасной земле?»       Думал он и о своем подопечном. Хвала доброй Тэ-Тамау, Кателлин поправлялся — после того, как почти сутки пролежал без чувств, лишь пару раз очнулся от приступов рвоты. Когда налетела буря, мальчишку вмиг сбило с ног, а потом еще накрыло рухнувшей телегой. Пока Вьяртан вытаскивал его и прикрывал от летящих со всех сторон туч песка, он вспомнил все ругательства на всех языках Дейны. По счастью, голова у Кателлина оказалась крепкой, кости были целы, только на лбу, у самых волос, разорвало кожу. Вьяртан сам зашил рану — у лекарей без того забот был полон рот, — и потом ходил за мальчишкой, дожидаясь, пока очнется.       И едва не проворонил беду. Один лишь раз отлучился, по нужде, — а над беспомощным мальчишкой уже склонился вор, не то из младших обозных, не то чей-то раб. Хвала богам, вор не захотел пачкать кровью неплохую одежду, а задушить свою жертву не догадался. Как раз стаскивал с Кателлина башмаки, когда вдруг обернулся — видно, услышал шаги. В следующий миг он уже ничего не слышал — с проломленной переносицей не живут. С него самого нечего было взять, разве что в мешке тот самый шлем, который сейчас был на Вьяртане.       Кателлину, когда тот очнулся, он не стал ничего говорить, только наказал еще раз быть осторожнее. Мальчишка поправился быстро, хотя еще носил на голове повязку. А когда квиннийским разведчикам понадобилась помощь, он чуть ли не в слезах умолял Вьяртана позволить ему тоже ехать. Разумеется, никто ему ничего не позволил. Парень подулся день-два, а потом смирился. Кроме того, после бури они разжились кое-каким скарбом, в том числе палаткой — как же оставишь без присмотра?       Даже задумчивый взор по привычке отметил: что-то не так. Вьяртан привстал на стременах. Иашхаи у ручья бросили щипать траву, вскинули изящные головы, как один, заостренные ушки и куцые хвосты встали торчком. «Может, нас испугались, а может, и не нас». Над степью шумно пронесся ветер, приглушив все звуки.       Старший разведчик, Латаон, знаком велел остановиться. Пока прочие безмолвно переглядывались, он отрядил двух товарищей вперед, за холмы.       Квиннийцы поскакали к холмам: один по склону, другой — в объезд. Оба прикрылись щитами. Тем временем лучники надевали на луки тетивы и расстегивали колчаны, притороченные к седлам. Вьяртан, всем существом предвкушая бой, небрежным движением перекинул щит со спины на левую руку. Рукоять меча звонко лязгнула об оковку устья, встряхнулся Ниврин от ласкового прикосновения к шее, словно отвечал безмолвно: «Не тревожься, не подведу».       — Эти бабы никак ничему не научатся, — бросил темнолицый Земд, лишь только из-за холма полетели женские вопли и грохот копыт.       Один из квиннийцев легко взлетел к самой вершине холма и, резко застыв на миг, тотчас подался назад. Нетрудно было разглядеть стрелы, свистнувшие вокруг него, две или три застряли в его щите, еще две — в плаще: кольчуга спасла. Ашрайки — их было с десяток или даже с дюжину — пустились в погоню, кто размахивал мечами, кто стрелял на скаку. Правда, на вершине они смешались, попятились — второй разведчик взялся за лук.       — Стрелы на тетиву! — приказал Латаон. — Всех коней не бить. Хотя бы одну женщину взять живой. Вперед!       Он сделал знак мечом. Лучники встали по бокам, прочие — позади него. Один из посланных разведчиков почти спустился с холма, за ним мчались ашрайки, точно дикая свора — за волком. Второй бил их сбоку, пока сам не рухнул на шею коня, лук с наложенной уже стрелой упал в траву. Две женщины тотчас повернули к раненому, на скаку разматывая веревки.       — Он живой, — сказал Вьяртан Латаону. — Надо прикрыть, пока в плен не уволокли.       — Иди, — кивнул старший. — Возьми кого-нибудь из своих. Остальным — сомкнуть строй.       Вьяртан махнул квиннийцу Эдалету, и они вместе бросились на выручку товарищу. Ашрайки, которые мчались в лоб разведчикам, заметили их, полетели стрелы. Вьяртан пригнулся к шее Ниврина, прикрыл щитом и себя, и коня. Высокая трава доходила ему до щиколоток, застревала в стременах. Отрывисто каркнул в небе стервятник — видно, чует скорую поживу да зовет своих на пир.       — И впрямь живой, — бросил на скаку Эдалет.       Второй разведчик, даже раненый, не собирался попросту сдаваться в плен. Едва ашрайки подскакали к нему, он резко выпрямился, рассек кинжалом веревку — видно, вытащить меч не было сил, — и задел женщину по шее, выше брони. Следующим взмахом он отпугнул коня второй, и тогда обе ашрайки сами схватились за мечи.       Эдалет метнул кинжал в одну из женщин. Та вскинула щит, зато промедлила нанести удар раненому. Он, хотя и белый в синеву от боли, вновь махнул кинжалом и рассек ноздри коню ашрайки. Конь взбрыкнул, фыркая кровью, а Эдалету достало времени, чтобы сократить расстояние и ударить женщину мечом по шее.       Вьяртан видел это лишь мельком. Вторая ашрайка, смуглая, с раскосыми растийскими глазами, прикрылась щитом и откровенно скалилась, подняв меч. «Узнала, что ли?» — подумал он мимоходом. А она вдруг осклабилась шире прежнего и кинулась к раненому — тот совсем ослабел и глядел мутнеющим взором на обоих наемников, словно умолял не то защитить, не то добить.       Предплечья Вьяртана вновь стягивали кожаные наручи, и они не пустовали — он позаботился об этом во время очередной долгой стоянки. Не касаясь рукояти меча, он привычно выдернул двумя пальцами из правого наруча дротик и тотчас метнул его. С изумленным хрипом ашрайка завалилась вбок, дротик торчал из ее левого глаза.       — Тоже насмерть, да? — окликнул Вьяртана Эдалет.       Он уже успел покончить со своей противницей — живой она не далась. Зато раненый воин был жив, хотя и плох, и уцелели оба коня ашраек.       — Да, — кивнул Вьяртан. — Иначе она убила бы его. Давай перетянем рану, стрелу вытащим потом. А конь никуда не убежит, как и эти.       Вьяртан указал на коней ашраек: те стояли над телами павших хозяек, склонив морды почти к земле. Оставалось лишь наскоро затянуть рану плащом воина — и мчаться вверх по склону холма, на подмогу своим.       Силы обоих отрядов оказались примерно равны. И те, и другие надеялись захватить хоть одного пленного. Одна ашрайка, совсем девчонка, выбитая из седла, воткнула себе в горло кинжал. Еще одна, постарше, высокая и крепкая, яростно носилась туда-сюда, хотя по броне ее обильно струилась кровь. Лицо ее кривилось от ненависти, с губ то и дело срывалась брань. Когда темнолицый Лагазо метнул в нее аркан, она ловко рассекла мечом летящую веревку и, пришпорив коня, едва не отрубила броассарцу руку по локоть. Он ударил ее щитом в лицо, она увернулась, но тут на нее налетели два квиннийца, уже покончившие со своими противницами. Женщина не удержалась в седле и упала — прямо под копыта своего коня.       — Подыхает, шлюха проклятая, — с досадой буркнул Латаон. — Зато ни одна не вернется в свой лагерь.       Подоспевшие Вьяртан и Эдалет довершили разгром, прикончив еще двух ашраек — те словно сами подставлялись под смертельные удары, лишь бы не попасть в плен. Последняя, лет пятнадцати от роду, зеленая со страху, кинулась наутек, конь ее хрипел под ударами шпор. Вслед полетели стрелы: одна поразила коня, другая — всадницу. Но и эта успела перерезать себе жилу на шее, когда подъехали разведчики.       — Сотник с нас шкуру спустит, сам грозил, — проворчал Латаон, обтирая меч. — Чтоб их все шуфы поимели раз по двадцать, проклятых баб!       — А что ты сделаешь, если они не сдаются? — заметил другой воин, пока перетягивал рану на бедре. — И дерутся, как бешеные. Счастье, что никто из наших не погиб.       На удивление, это была правда. Убитых не оказалось, хотя мало кто остался без единой царапины — слишком уж яростно сопротивлялись ашрайки. Сильнее всех пострадал лучник-квинниец, хотя ему тоже повезло: стрела вошла наискосок, едва зацепив легкое. «Выживет, если быстро довезем в лагерь», — сказал Эдалет и взял за повод коня раненого.       Латаон, глядя на него, нахмурился пуще прежнего.       — А ты чего ушами хлопал? — бросил он Эдалету. — И ты тоже, меченый! — прибавил он, обращаясь к Вьяртану. — Цену себе набиваете, бродяги, а сами ни на что не годитесь — бабу не можете взять в плен!       — Эта баба, — процедил Эдалет сквозь зубы, — чуть не прибила твоего товарища. Не нашего. Что, не надо было спасать?       — Задание превыше всего… — начал старший, но Вьяртан перебил:       — Нет, если оно безнадежно. Твой товарищ погиб бы напрасно. А баба запросто могла бы успеть перерезать себе жилу, как другие. Даже если бы мы насели на нее вдвоем.       — Довольно. — Латаон скрипнул зубами. — Доложим, что не смогли взять живыми, и все. Теперь идите, приведите коней, соберите оружие ашраек и что есть ценного. Да не вздумайте воровать!       Эдалет буркнул себе под нос: «Своруем, так ты и не увидишь», но развернулся и отправился ловить ашрайских коней. Вьяртан же спешился и вместе с прочими принялся подбирать оружие и снимать с убитых женщин броню и ценности. Сапоги и одежду получше тоже снимали — можно будет продать обозным торговкам.       Вьяртан опустил в траву обобранный труп девчонки в одной рубахе, одернул задравшийся подол. В мешке позвякивали броня, шлем, пояс, сапоги, серебряные серьги, такие же запястья с узорной чеканкой и толстая цепочка. Отдельно лежали меч, кинжал, колчан и лук — хотя и с порванной тетивой, сам он был цел. Щит раскололся, и забирать его Вьяртан не стал, только сбил железную оковку — пригодится оружейникам. Поднявшись, он перешел к следующему трупу.       Этой женщине было лет двадцать пять. На груди кровавая вмятина, броня вдавлена в тело до самых костей — след от удара копытом. Шлем, тоже пробитый, валялся рядом, русые волосы залило кровью. А лицо даже в смерти дышало ненавистью: побелевшие глаза вытаращены, зубы сверкают в оскале.       Невольно Вьяртан закрыл ей глаза, подвязал зачем-то челюсть обрывком рубахи. Вскоре мешок его наполнился почти доверху — разбитую броню ашрайки он тоже забрал. А она, полураздетая, лежала, раскинув обнаженные руки, на которых виднелись старые шрамы. Явно не боевые: один походил на след от толстого гвоздя, другой — на собачий укус.       Вьяртан задрожал, вмиг покрывшись холодным потом. Он схватил труп за голову, всмотрелся в лицо. Красивые стрелы рыжеватых бровей, тонкий прямой нос, полные губы. Кожа позолочена здешним солнцем: там, где ее прикрывала одежда, она оставалась светлой, как у него. А глаза, даже вытаращенные от ярости, были голубыми.       — Пресветлый Ва-Катоа… — прошептал Вьяртан. — Вот и свиделись…       «Вьяртан, ты куда?»       Он едва забросил ногу на верх забора, чтобы привычно перемахнуть одним движением. Друзья ждут — и так засмеяли уже, задразнили «сестриной нянькой». А она тут как тут.       «Куда надо! — бросил он и придал лицу самое грозное выражение. — А ты сиди во дворе да играй. И только посмей куда убежать!»       «Я хочу с тобой…» — Четырехлетняя Олура засеменила босыми ногами к забору, тиская старую тряпичную куклу, из которой вылезла почти вся солома.       «Размечталась, малявка. — Он выпустил забор и толкнул ее в плечо — едва не свалил. — Сказал: сиди тут, не то нам обоим достанется, поняла?»       Ответа он не слушал — отвернулся и перелетел одним махом через забор: мало кто из приятелей-соседей так умеет! И бегом по улице, благо, все сейчас заняты — кто в поле, кто в доме. Отец с матерью и братьями тоже ушли, дома только бабка, а она лишний раз не выйдет — разве что малявка нажалуется.       «А-а-ай!»       Дикий визг сзади заставил его подпрыгнуть и обернуться. Сам едва не рявкнул — мол, чего орешь, дура… И тут на голову будто опрокинули ушат ледяной воды.       Олура висела на заборе, зацепившись рукой, рукав натянулся, вот-вот порвется. «Гвоздь!» — мелькнуло в опустевшей, тяжелой голове. Толстый ржавый гвоздь, на который он опирался ногой, когда только учился лазать через забор. Гвоздь торчал опасно: сразу и не заметишь, зато напорешься — мало не покажется. Сам он, как только оцарапался раз-другой, всегда помнил о нем. А Олура вообще не знала.       На негнущихся ногах, позабыв обо всем, он кинулся к ней, попытался снять. Куда там — проклятый гвоздь проткнул сестренке руку насквозь выше локтя. А сама она страшно вопила и ревела аж до тошноты, билась, как очумелая, и не давала даже дотронуться. Он лишь держал ее за болтающиеся ноги, чтоб не сорвалась. И не было злости на малявку, что сдуру полезла за ним. А был страх — но страх не наказания.       На крики прибежали соседи, приковыляла из дома бабка. Потом Олуру долго трепала лихорадка, даже лекарку позвали. А сам он не мог потом сесть дней восемь. Правда, не впрок пошла наука…       И старый, поседевший пес Гром цапнул Олуру по его недогляду. Как же — собрались с друзьями удить рыбу, вот он и налаживал уду. А малявка только что сидела, возилась со своими тряпками да куклами, — и глядь, уже у будки, сует что-то Грому аж в морду. А пес таких шуток смолоду не любил, прихватил сильно, до кости.       На сей раз обошлось без лихоманки, хотя рука у Олуры долго болела. И вот странно — она ничуть на него не сердилась, все так же ходила хвостом. А ему опять досталось, и тогда бабка наконец сжалилась над ними обоими: «Пусть девчоночка при мне остается, помехи никакой, зато целее будет — с таким-то горе-братцем!» И грозила ему: «У-у, непутевый, ветер в голове до седых волос гулять будет, ежели доживешь!» Как в воду глядела…       — Как же так, Олура… — тихо прибавил Вьяртан и поднял глаза к небу. — Хвала тебе, владыка, что не дал мне убить ее…       — Эй! — раздался над головой звонкий окрик Лагазо. — Ты чего сидишь, точно вдова над курганом мужа? Давно уже всю падаль стащили вместе да прикрыли дерном…       Вьяртан обернулся, и броассарец вмиг посерел.       — Эту, — тихо произнес осиротевший брат, — я похороню сам.       Лагазо не ответил, лишь пожал плечами — мол, дело твое, сам потом объясняйся со старшими. Вьяртан завернул тело Олуры в ее же плащ и свистнул Ниврину: конь уже приучился бежать на зов. Хотел было по привычке приласкаться да выпросить лакомство, но словно понял что-то или почуял. Только фыркнул, тряхнув серебряной гривой, и застыл, как вкопанный, пока Вьяртан забрасывал тело ему на спину.       По дороге назад на него оглядывались, но ничего не говорили. Оно и к лучшему. Начни любой из товарищей расспрашивать, Вьяртан не стал бы долго думать, а дал бы в морду или схватился за оружие. В голове и в душе было пусто, как в заброшенном, покосившемся доме, заросшем мхом и паутиной, — как, наверное, сейчас в родной деревне, если никто не осмелился вновь поселиться там. Он придерживал сестру за талию впереди себя, словно живую, голова ее, не скрытая плащом, лежала у него на плече. И казалось, что искаженные злобой черты разглаживаются, становятся нежнее, чем-то напоминая материнские. Прежняя Олура вернулась, пускай и в смерти.       «Что они с тобой сделали, маленькая?» — вновь и вновь спрашивал Вьяртан тень сестры. — «Милая, добрая, великодушная девочка… Ты все время меня прощала, ты до последнего в меня верила… Как вышло, что ты стала злобной ашрайкой, ненавидящей тех, кого велят ненавидеть? Чем они сломали тебя? Наложили свои гнусные чары, заставили забыть свою землю, своих богов и своих родичей? Или ты боролась, и они терзали твое тело и душу, пока не вылепили то, что им нужно? А терзать они умеют. Боги весть, как долго бы продержался я сам, продлись мой плен хотя бы несколько дней!»       А всему виной — она. Проклятая царица Киннари.       И все же скорбь и злоба слегка растворялись радостью — не оттого, что узнал, не оттого, что не сам убил. Оттого, что Олура умерла, не попала живой в руки военачальников. Если бы попала — и если бы он узнал ее тогда… «Милостивые боги, и я еще смею роптать на свой удел?»       — Кланяйся всем там, на небесном острове, — чуть слышно прошептал Вьяртан, почти касаясь губами лба Олуры. — Скажи, что я тоже скоро буду…       Дума о небесном острове владыки Ва-Катоа пронзила Вьяртана, точно ударившее в хребет копье. Попадет ли туда Олура, воспитанная как ашрайка? «Нет, я похороню тебя по нашим обычаям, я видел, как хоронили прадеда, соседскую бабку, погибшего на охоте сына старосты, и кое-что помню. Я не отдам тебя этой проклятой нежити-богине с ободранным лицом! Твоя душа обретет свободу и вернется на родные небеса…»       В этот миг ему самому хотелось отправиться туда как можно скорее.       И лишь вытаращенные глаза Кателлина и его изумленный вскрик: «Кто это?» заставили Вьяртана вспомнить, кто он и где он.       Словно потревоженная камнем вода в тихом пруду, успокаивалась его душа. Теперь сестру точно не вернуть. А ему нечего больше бояться на ашрайской земле. Да и не за что держаться в этом мире — кроме слова, данного Кателлину.       Не так уж мало.