Оранжевая дверь

Не бывает таких дворников, думает Инга поражённо,— у дворников в шесть утра звук сухой и резкий, прямой, как ветка осеннего дерева, и им не положено быть круглыми и упитанными; и не бывает ничего вкуснее, уютнее и теплее, чем торопливо ломать озябшими пальцами горячий хлеб с хрустящей корочкой, откусывать и запивать ароматным кофе; а звуки этого необычного языка похожи на фруктовые леденцы; но обо всём по порядку. Улов у Инги сегодня был не сказать чтобы большой, но выразительный. Золотящийся в полуденных лучах трактор на тонких высоких ножках, ненадёжно стоящий на месте посреди буйной листвы ботанического сада. Дом, отчаянно похожий на ходячий замок, такой же рассыпчатый и устремлённый куда-то,— под порывами ветра жестяные листья крыши хлопали с пронзительными звуками. И ещё попалась карманная девушка, миниатюрная и накрепко приклеившаяся к долговязому спутнику; она обнимала небольшой прозрачный термос с чаем крепко, словно боялась, что отнимут, и внимательно смотрела вокруг сквозь огромные очки, удивлённо приоткрыв губы. Не иначе, только что прилетела с другой планеты. Инга поймала момент, когда глаза девушки были особенно огромными и удивлёнными, сделала великолепный кадр,— девушка заметила, улыбнулась, показала Инге язык и убежала, утащив долговязого спутника за руку — он едва поспевал. И ещё девушка с волосами кирпичного цвета, аккуратно растрёпанными, неторопливо курила, и ветер не был помехой; Инга сделала столько снимков, сколько хотела, а потом навалился зной, все спрятались домой, и город опустел почти, и это тоже было приятно — безлюдный летний город с редкими трамваями и ленивыми светофорами подарил несколько красивых образов. В самый жаркий час перед закатом Инга (конечно же, не Инга, а просто Юля, но Инга — так художественно, ёмко и метко, глубоко и в синих тонах) всей спиной ощущает, что ткань рубашки и футболки насквозь мокрая от удушающей жары; хочется пить и в тень. Хорошо, что юбка свободная и короткая, но кроссовки сильно тяготят — разулась бы, но это значит, что ещё и кроссовки придётся уместить в сумку через плечо, а там внутри уже тесно, как летним днём на базаре: запасной аккумулятор, пара бутербродов, записная книжка и другая книжка, с глянцевыми страницами; расчёска, кошелёк, старенький телефон, счастливые билетики, влажные салфетки и сухие, блеск для губ, пилочка для ногтей, зеркальце, тени для век и резинка для волос; полбутылки виски, реквизированные у однокурсника до лучших времён; два карандаша, россыпь заколок и монеток; и маленькая бутылка воды. А в руках камера, с которой Инга не расстаётся,— не такая уж тяжёлая, но на третий час прогулки и не слишком лёгкая. Улов и правда небольшой: пять-шесть стоящих кадров, остальные можно смело выкинуть. Девушка садится прямо на ступеньки крыльца у старого здания — вся длинная улица, от солнца белая, жёлтая и оранжевая, аккордами; без скамеек и деревьев, да и зайти некуда, и даже козырьков у витрин нет,— вытягивает ноги, достаёт воду и делает пару глотков; тут же морщится: вода тёплая и невкусная, как из пруда — имела счастье однажды летом наглотаться, пока училась плавать. Правда, научилась. Инга — то есть Юлька, какая к чёрту Инга на такой жаре, когда её никто не видит с чёлкой, прилипшей ко лбу, и с мокрым пятном на спине,— расшнуровывает кроссовки и стаскивает их с ног; рассматривает красные рубцы на ступнях от жёстких краёв обуви и вздыхает. Делает ещё глоток — вода хоть тёплая и противная, но возвращает к жизни; девушка достаёт влажные салфетки и вытирает виски, лоб, затылок и грудь, расстегнув рубашку совсем; тёмно-зелёная рубашка с короткими рукавами — её талисман, поэтому и выглядит необычно, и к ней приходится подбирать юбки и брюки в тон; достаёт ещё салфетки и протирает ноги, серебрящиеся от пыли; мысли от жары замедляются, но девушка продолжает инспекцию: смотрится в зеркальце, недовольно хмурится и приводит причёску в относительный порядок. Влажные волосы, рыжевато-каштановые, щекочут шею, и Юля собирает их в простой пучок, стянутый резинкой, и сразу превращается из стильного дизайнера в юную студентку с удивительно большими блестящими глазами. Юля забирается на ступеньку выше, ставит перед собой ноги и прислоняется к двери — от сумки и фотоаппарата спина жаждет отдыха; вскрикивает и цепляется за невысокие перила, потому что дверь неожиданно подаётся внутрь, и девушка едва удерживает равновесие и вскакивает на ноги; за дверью, гостеприимно распахнутой, прохлада и полутёмный мраморный коридор в малахитовых тонах; Юля, забросив сумку на плечо и подхватив кроссовки, босиком заходит внутрь и осторожно прикрывает за собой дверь, оглядывается: никого. Она раскрывает следующие двери с огромными стёклами, предательски скрипящие, и видит, что коридор ещё длиннее, чем казалось, с нереально высокими потолками, узкий, увешанный портретами безвестных насупленных личностей в очках и без них. Пол блаженно прохладный, и девушка не торопясь идёт вдоль галереи, с любопытством разглядывая картины и дубовые рамы, надписи латиницей, короткие изречения на стенах на непонятном языке — не то поздняя латынь, не то вообще какой-то из кельтских; орнаменты на полу и на потолке, узкие окошки — метрах в трёх от пола, поэтому свет в коридоре рассеянный и тихий; и везде тихо, слышно, как кое-где пыль под босыми ногами скрипит, мелкая и меловая, или песчаная, словно в коридоре этом никто и не бывает. Юля, верная себе, делает несколько кадров, на всякий случай включив беззвучный режим съёмки. Кадры получаются великолепными в своей простоте и глубине, и у девушки дух захватывает и появляется ощущение где-то в животе и под коленками, что дальше будет ещё интереснее; и она идёт дальше. Коридор ветвится, Юля поднимается по широкой лестнице, оказывается в огромном пустынном зале — сцена и ряды стульев, тяжёлый занавес, огромные окна под потолком; снова коридоры, просторные и длинные, светлые, как зелёный чай; наблюдательная девушка отмечает, что пыли тут уже нет, да и следов запустения тоже: пара тёмно-синих толстых книг на подоконнике, недавно забытых; чей-то носовой платок, и цветы в горшках на полу у стен свежие и живые. Запоминает пройденные повороты, лестницы и двери; то, что это университет или институт, уже понятно — даже по запаху, неповторимому и щекочущему, запаху книг и книжной пыли, масляных картин на стенах, тяжёлых дубовых дверей, недавней уборки и мела. Но что за университет, почему все надписи, даже на дверях, на непонятном языке — в центре её города, что за чушь? Это не латинский: ни одного знакомого слова; и не кельтские: никаких безумных сочетаний согласных в начале слов; на баскский тоже совсем не похоже, и уж тем более на основательные финский или венгерский — их бы девушка узнала сразу. Загадка. Мельком девушка думает, что любимый преподаватель по лингвистике мог бы подсказать, и, возможно, в следующий раз стоит поделиться с ним этим секретом; прекрасный повод для прогулки вдвоём. Книги в шкафах вдоль стен заполнены книгами и на безвестных языках, и на вполне знакомых, и последнее почему-то успокаивает. Девушка доходит до очередной двери, собирается раскрыть её, но замирает: слышны шаги, и она бесшумно прячется в тень, выглядывая в узкое стекло; молодые люди в глубине следующего коридора, клетчатого чёрно-белого, тут же скрываются за одной из массивных дверей, и через полминуты коридор быстрым шагом пересекает высокий, с острым лицом, мужчина с длинными волосами, забранными в хвост, и в белоснежной одежде — как поэт с китайского свитка; плавно прикрывается дверь, из которой он вышел, но за короткое мгновение Юля успевает разглядеть за дверями босоногую солнечно-рыжую девушку в эфемерной одежде, из-за которой она кажется едва ли не обнажённой; Юля сжимает в руке камеру и раздумывает, как бы стать невидимкой или хотя бы научиться бегать со скоростью звука, чтобы успевать делать интересные кадры; она всё-таки прячет кроссовки в сумку, понадёжнее забрасывает её на плечо и, вздохнув, открывает тяжёлую высокую дверь и бесшумно идёт прямо к той комнате, откуда вышел белоснежный мужчина. Слишком много интригующего, и девушка замедляет шаги лишь тогда, когда понимает, что надписи на неясном языке тут неспроста, и языка она этого, конечно, знать не может. — Арабелла,— говорит он голосом, не предвещающим ничего хорошего. Девушка смотрит на него ясными глазами. — В университете нужно одеваться чуть более серьёзно и не принято ходить без обуви,— продолжает он хмуро.— Пойми меня правильно. Мне ужасно нравятся твои ноги. Я без ума от них. Но посмотри на это глазами людей, которые обитают в университете. Неясно откуда появляется воздушное создание в летних едва ли не прозрачных одеждах. Никто не знает, кто это. Знают только, что она возникает неожиданно, несколько минут слушает лекции, а потом исчезает; ходит босая, светится на солнце золотым, говорит на двух или трёх сотнях языков и как-то связана с Альтавистой. — Четырёх сотнях,— доброжелательно поправляет его девушка.— Альтаир, ну что в этом плохого? — Тут не принято так,— терпеливо повторяет он.— Я-то не против, а ты порождаешь суеверия, люди говорят о сказочных существах, эльфах и ангелах. Ты появляешься из ниоткуда, исчезаешь внезапно, никто не понимает, что происходит. — И тебе не льстит, что так говорят о твоей девушке? — невинно спрашивает Арабелла. Она осторожно спускается с высокой лестницы, зажав под мышкой четыре увесистых тома. Альтаир, досадуя сам на себя, не может отвести глаз от её ног. — Ничего не буду отвечать. Что новенького отыскала? — Тут про древние языки погибших цивилизаций,— смущённо показывает девушка.— И я как-то ни разу не занималась этрусским и эламским языками. И тут ещё всякое… — Упущение,— строго говорит Альтаир.— Ладно. Я на посвящение. Приду и проверю, как у тебя с этрусским и эламским. — И ещё диалекты хурритского и урартского. — А про крито-микенские диалекты ты ничего не слышала? — Крито-микенские? — у девушки загораются глаза.— У тебя есть что-то про них? Альтаир кивает головой куда-то вверх: — Там по алфавиту, найдёшь. Увлекательное чтение на ночь. Девушка улыбается и легко целует его в уголок губ. — Кстати,— говорит Альтаир.— Через час-два я собираюсь устроить уборку, помыть этот город и несколько соседних, так что никуда не отлучайся. Девушка кивает с улыбкой, не очень понимая, о чём он. Альтаир, в который раз ощущая, как его душа наполняется чем-то воздушным, отправляется в Большой зал. Арабелла стоит на стремянке спиной к двери и сосредоточенно листает книги. Дверь прикрыта неплотно, и Юля, ужасно волнуясь, делает несколько кадров, тайком, замирая от непонятного смущения; но как устоять перед искушением, если рыжая в воздушной одежде так бесчеловечно красива? Она стоит на стремянке, листая сосредоточенно толстый том, в своём воздушном одеянии, босая, поставив одну ногу на пальцы неустойчиво и трогательно, и Юля, заворожённая, снимает её ступни, запястья, приоткрытые губы, — того и гляди эфемерная девушка забудет о гравитации и просто взлетит в воздух, искать следующие книги, брать их тонкими и длинными ладонями, шептать что-то на неведомом языке, и сквозняк волнует её одежду у бёдер и нежной груди, и Юля, повинуясь ветру и движениям платья, делает ещё два-три снимка, но дверь тихо скрипит, девушка оборачивается, и Юля замирает, не зная, что предпринять. Вариантов немного: раствориться в воздухе; прикинуться невидимкой; позорно бежать. Камера слишком выразительно направлена на рыжеволосую красавицу. Но красавица просто улыбается и говорит: — Привет! Юля, конечно, сразу же здоровается в ответ, она же вежливая девушка, и только после этого думает, почему же в университете, где все надписи на неведомом языке, она слышит родную речь? Но рыжеволосая неторопливо спускается с лестницы, берёт её за руку, и, когда они оказываются вдвоём в библиотеке, притворяет дверь и заговорщицки шепчет: — Я вообще не против, чтобы ты меня ещё поснимала. Но не хочу, чтобы кто-то подглядывал. И Юля, забыв о волнении, мокрой рубашке и о себе, самозабвенно фотографирует воздушную рыжеволосую, вдыхая образы, и её не нужно долго упрашивать: за столом, на столе, в окне на просвет и силуэтами, на лестнице, с лестницы — на полу в окружении книг, в полный рост, и изысканные кисти рук,— в библиотеке огромные окна, и Юля беззастенчиво заливает кадры нежным закатным светом,— и огненные локоны в западном солнце, с дуновением ветра на пороге, и в движении стройных ног, и губы, и глаза, и мысли её, и неожиданно с обнажённой спиной, и в конце всего девушка привлекает к себе Юлю, обнимает горячо и говорит: — Ты мастер. Я ещё никогда не чувствовала себя настолько девушкой… — Даже с этим человеком, в белой одежде? — не удерживается Юля. Рыжеволосая смеётся и поправляет бретельки сарафана: — А с ним особенно. Ты, наверное, не знаешь, кто он… Но потом расскажу. Соприкасаясь плечами, девушки рассматривают снимки. — Ты так легко обнажаешься... — Ты располагаешь,— просто отвечает девушка. — Это приятно,— Юля почему-то смущается. — Я Арабелла,— говорит девушка. Юля молча восхищается; имя как в романе; и поскольку она уже полчаса ждёт удобного момента, чтобы спросить, как зовут красавицу, имя звучит совершенно не неожиданно, и Юля бы удивилась, если бы оно было другим. И, подумав мгновение, она отвечает: — Юлия. — У тебя тёплое имя,— замечает Арабелла.— Не могу представить, чтобы тебя звали колючим, например, Ингой. И пока Юля, поражённо застыв, пытается сформулировать вопрос, красавица Арабелла смеётся снова, берёт девушку за руку и предлагает пройтись вместе; Юля забрасывает сумку на плечо и бежит следом. Они идут по тихим коридорам, выходят на огромный балкон — крытую галерею на свежем воздухе, где повсюду цветы и картины, окна, двери и океан воздуха, но вдалеке несколько молодых людей и девушек, и Арабелла тут же ускользает в узкую дверь, увлекая за собой Юлю. — Понимаешь,— говорит она,— я местное привидение. Никто не знает, что я тут, кроме парочки людей. Остальных будоражат слухи. Юля ничего не понимает, но кивает с довольной улыбкой — почему-то ей очень нравится это приключение: она даже не знает, где находится, но уже стала участницей чего-то запретного; она не знает, кто такая Арабелла, и кто её таинственный спутник в белом, и чем они занимаются, и почему такая тайна; но так даже интереснее. Снова они идут по тихим коридорам вдоль библиотек, цветов и лекций, и Арабелла, привстав на цыпочки в зарослях огромных фикусов — Юля не отказывает себе в удовольствии сделать красивый снимок — заглядывает в аудиторию через крошечное окошко в двери. И шёпотом говорит спутнице, балансируя, чтобы не опрокинуть горшки с растениями: — «Разложение момента на составляющие». Так лекция называется. Хочешь послушать? Аудитория, в цветах корицы и кардамона, с окнами во всю стену, огромна настолько, что на двух босоногих девушек никто не обращает внимания: к счастью, дверь в самом конце зала, и Арабелла с Юлией усаживаются за последними столами — деревянными и основательными, отполированными сотнями рук, и поблизости никого — в полусотне метров впереди обстоятельно что-то рассказывает седой и сосредоточенный лектор, голосом негромким, но поставленным так, что слышно отчётливо каждое слово. Юля, сама не замечая, вслушивается, пытается понять незнакомые слова, которые, что совсем уж странно, не кажутся совсем неясными. Язык мелодичный и мягкий, в сочетаниях согласных и сонорных вибрирующий, когда рядом оказываются ясные гласные, звучный — не как испанский, а скорее как древние напевы менестрелей; девушка пробует слова на вкус, находит на просторном столе листочек и карандаш и пишет слова на слух, а напротив них переводы — показывает Арабелле, и та с улыбкой кивает: всё верно; поправляет только пару мест. «Как так?» — шёпотом спрашивает Юля, и красавица-проводница её отлично понимает, загадочно улыбается и снова увлекает за собой — перепрыгнув через лавку, они сбегают с лекции, и Арабелла в коридоре негромко рассказывает Юле, как увидела её, как заметила фотокамеру, как смутилась поначалу; и Юля лишь спустя несколько мгновений осознает, что понимает девушку полностью — её речь, как тихие колокольчики на ветру, который то налетает, и звенящие созвучия покалывают ладони, то стихает, и речь льётся, как ручьи после дождя, и все слова и фразы — как люди на корабле, связанные одним путешествием и далёкие друг от друга неимоверно, разные и красочные. Юля пытается рассказать, как ей тут нравится, на языке Арабеллы, и как это всё необычно, и неожиданно это совсем легко, и хоть в ней пока мало новых слов, но они будоражат изнутри, просятся наружу, необычные, аккордами и ритмами. — Как тебе лекция? — Я даже что-то поняла,— удивлённо говорит Юля.— Но вот откуда ты знаешь мой язык? — Как сказать,— задумывается Арабелла,— я их много знаю вообще. Даже не знаю, а просто понимаю, как будто меня окунают в них. Вот ты в холодный душ входишь через силу, совсем не хочется, а потом так приятно, что выходить не хочется, и твоему телу уже тепло в нём. И у меня так же с языками. Главное, в нужный момент не побояться войти в холодную воду. Я по твоей нерешительной мордашке поняла, на каком языке с тобой говорить. — И не ошиблась,— смеётся Юля. — Ага. Просто по нескольким деталям почему-то могу понять систему, что-то общее, и чем больше узнаю, тем это проще. Но в голове порой такой… космос от этого всего. На кабинете со строгими сумрачными дверями Юля читает вслух трёхсложное слово — «Декан? Директор?» — да, соглашается Арабелла, можно и так сказать, и бесстрашно открывает дверь, и они входят в кофейный кабинет с бесконечными потолками, залитый густым янтарным светом — «его тут нет, я бы почувствовала» — и Юля, не в силах сопротивляться, садится на полу на колени и фотографирует великолепие из книг, африканских статуэток, бескрайнего стола и ещё сотен книг или тысяч, запылённых зеркал, тонущих в полумраке за сочными тёмными листьями мирта, и около распахнутого окна низкого с трепещущими занавесками — абелия и бересклет в низких кадках; и едва уловимый запах кофе. В этот момент в коридоре раздаются шаги — отчётливо по направлению к двери, и Арабелла хватает гостью за руку и бежит к окну; подоконник низкий, и они легко перемахивают его и приземляются за окном на мягкой траве — рыжеволосая грациозно и почти привычно, а Юля — прижав камеру к груди, не очень ловко, но сообщница делает вид, что так и нужно, прижав палец к губам; они стоят, прижавшись спинами к прохладному мрамору стены, и Юля, затаив дыхание, смотрит, как Арабелла напряжённо вслушивается в голоса за окном. «Идём!» — взглядом показывает она, и Юля идёт следом по солнечной аллейке между деревьев с уютной прохладой, но через сотню шагов снова замирают: дворник, или садовник, не разберёшь, осторожно срезав вялые листья с кустов, берёт метлу и подметает тропинки, и шуршание его ещё долго раздаётся, а девушка тайком фотографирует и его — она никогда не видела, чтобы дворники были похожи на воздушные шары, он совершенно фантастически большой вширь и по всем измерениям, но с метлой управляется легко и непринуждённо; засунув её под мышку, удаляется, и Арабелла поясняет: — Это и есть декан. Или директор. К нему кто-то пришёл, а его, как всегда, нет на рабочем месте. Его душа требует лета и зелени. Говорит она это таким серьёзным голосом, что Юля не может удержаться от смеха. Но ещё через двадцать шагов они оказываются у кремового цвета флигеля; — Это как раз та библиотека, и девушки забираются внутрь прямо через окно, только Юля волнуется, что её короткая юбка слишком вольно ведёт себя на ветру, но Арабелла утешает её тем, что ноги у девушки всё равно очень красивые, и не только ноги. — Снова вгоняешь меня в краску! — жалуется Юля. Но как-то несерьёзно жалуется. Её удивляет, с каким удовольствием она говорит на здешнем языке, которым с ней поделилась Арабелла; этот язык — как леденцы с фруктовой начинкой, согласные взрываются во рту вкусами и сочетаниями, прохлада мягких скользящих звуков целыми горстями, и Юля в трудных случаях лишь помогает себе жестами и выражениями лица, но не сдаётся. Достаёт запасной аккумулятор, проверяет, осталось ли ещё место на камере для новых снимков. Делится бутербродами с Арабеллой, и они наскоро перекусывают. Юля, уничтожая свой бутерброд, рассматривает огненно-рыжую девушку с бледной чуть веснушчатой кожей и думает о разном: о любви; о слишком лёгкой одежде, в которой должно быть прохладно в самый жаркий день; о случае двухлетней давности, когда гуляла одна и уснула в парке; о том, как чувственно девушка листает книгу об аккадском языке; об узких босых ступнях спутницы, гибких и поэтично красивых; о том, как назвать эту девушку уменьшительно, не обидев, такую по-королевски гордую и неосязаемую. — Вот что. Сейчас пойдём в оранжерею,— объясняет Арабелла,— даже не знаю, почему я тебе её сразу не показала. И Юля снова поднимает свою сумку на плечо. У самой двери, едва покинув библиотеку, девушки сталкиваются с невысокой растрёпанной студенткой, черноволосой и расстроенной — она говорит быстро-быстро, но Юля не просто понимает, что Арабелла и черноволосая Рената немножко знакомы, но ещё слышит, что кто-то заболел, температура, и нужно что-то — сбивать температуру, растирать… — Секунду,— говорит Юля и тут же достаёт небольшую бутылку виски из своей волшебной сумки; Рената изумлена, порывисто обнимает девушку и убегает, прижав бутылочку к груди. Арабелла ведёт спутницу по этажам, галереям, классам, заброшенным кабинетам и студиям; в одной комнате вокруг телескопов уже вьюнки и плющ начали свою работу, потому что стена полуразрушена; а в другой полстены скрывает картина, занавешенная синим бархатом, и когда они снимают бархат, то видят в лучах восходящего солнца юную вьетнамскую девушку, обнажённой стоящую по пояс в воде, у истока Меконга или где-то рядом, и руки её с тонкими запястьями завязывают мокрые волосы, а небольшая грудь, освещённая восточным солнцем, тихо вздымается от утренней прохлады. Ни слова ни говоря, они снова закрывают картину, ощущая обе запах ветра и реки, травный аромат волос и горячего тела, и на цыпочках, боясь потревожить, выходят. Приходится спрятаться ещё раз — знакомый дворник, уже в костюме декана, прижав к груди такой же пузатый портфель, с поразительной скоростью несётся к себе в кабинет, принимать посетителей, подписывать приказы и вообще исполнять скучный свой долг, вздыхая о тёплом ветре и запахе акаций; остановиться он, повинуясь инерции, не может, но с неудовольствием глядит на тени двух босоногих незнакомок за портьерой; Арабелла, стараясь смеяться не слишком громко, уже тащит спутницу дальше. Оранжерея очень быстро превращается в густой лес: начинается она мирно, дощатыми кюветами с непривычными лиловыми цветами без названия, дорожками, окружёнными дзельквами и разной хвоей, а когда становится заметно светлее и тени переплетаются на какой-то греческий мотив, Юля понимает, что крыша уже минут пять как закончилась, и стены где-то по ту сторону воспоминаний, но пока лес аккуратный и сдержанный, ученический; ненадолго: овражки, ручьи и декоративное болотце намекают, что дальше интереснее. Вечернее солнце оседает к горизонту, и сквозь листву свет особенно красив — девушка делает ещё сотню снимков и меняет карту памяти, потому что прежняя заполнена до предела; ветви ажурные и наполненные сочными цветами, и даже трава и опавшая листва под ногами золотятся в пологих лучах. Камилла, не отягощённая скарбом и пожитками, легко поднимается на второй этаж; в руках у неё ключи от двести двадцать второй комнаты — хорошее число; на плече рюкзак, а в руке пакет с одеждой. Тёмно-каштановые волосы едва поспевают за ней, электризуясь рядом с мраморными стенами в коричневых фресках, и золотятся в вечерних лучах. Никого нет, и Камилла позволяет себе радостно улыбаться — она в университете, и в кампусе от общежития до корпуса рукой подать, теперь можно не тратить время на дорогу. Тут красиво, а потолки фантастически высокие. Ступени широкие — можно толпами бегать, взявшись за руки; поручни с орнаментами, все входы с тяжёлыми дверями, и вот она уже идёт по коридору второго этажа. Двести двадцать вторая. Камилла улыбается снова, звенит ключами — в первый раз у неё свои ключи — лёгкая тень на лице при воспоминаниях, и она отпирает свою комнату; пусть она будет делить её с соседкой, но всё равно свою; и замирает на пороге. На одной кровати — груда пакетов. У противоположной кровати — молодой человек, обнажённый до пояса, застёгивает ремень на брюках. — Придётся делить эту комнату,— удручённо сообщает он.— Все закончились, осталась только эта. Ничего не поделаешь. И заваливается на кровать; эффектно, нужно сказать, заваливается. Торс у него рельефный, а короткая бородка дополняет образ. Камилла, растерянная, с пакетом и ключами в руках, обутая в одну туфлю — по привычке начала разуваться, едва вошла; ищет ногой туфлю и обувается, неуверенно качает головой — снова разбираться, что-то кому-то доказывать? Она тяжело и протяжно вздыхает, почти неслышно. Лицо её, и без того фарфоровое, лишено всякого выражения, и девушка, коротко кивнув, разворачивается к выходу, но двери распахиваются — сами — и очень громкое: — Выметайся отсюда! И лаконичного телосложения девушка, в лёгких кроссовках, в шортах и клетчатой рубашке, с головой чёрной, как у неистово сгоревшей спички, влетает к комнату, бросается к кровати и хватает молодого человека за прядь волос. Камилла улыбается уголками губ. Не то чтобы она была против такого красавца в своей комнате. Но она хотела бы сама выбирать, хочется ли ей этого или нет. Поэтому она благодарна безвестной и бесстрашной невысокой девочке, ворвавшейся в комнату. Миссия девочки, конечно, обречена на провал: незваный сосед раза в полтора выше и шире её. Однако черноволосая, очевидно, владеет какой-то магией: она уже вывернула руку молодому человеку за спину, и он, скривившись от боли, сползает на пол с воплем, девочка гонит его из комнаты пинками, и уже в отдалении слышно, как он гулко катится по лестнице. Черноволосая девочка возвращается и говорит: — Это мои пакеты. Но если тебе удобно, я могу спать и на этой кровати. Камилла ошарашена: — Рената? — Да, мы соседки,— говорит Рената.— Нравится это тебе или нет. Камилла позволяет себе улыбнуться: — Ну, это лучше, чем… — Мартин. Он, конечно, красивый, но слишком любит переходить границы. Закрывай дверь на ключ, когда входишь, в общем. Я и в окно могу пробраться, если забуду ключ. — На втором этаже? Впрочем, о чём это я. Камилла, поддавшись для себя самой удивительному порыву, легонько обнимает Ренату: — Спасибо, что выпроводила его. И тут же отворачивается и начинает распаковывать вещи у своей кровати. Рената секунд двадцать не может согнать с лица улыбку. Потом стаскивает с ног кроссовки и забирается на кровать, садится по-турецки и отпихивает все пакеты в один угол. Их тоже надо разобрать, но ей хочется поглядеть на Камиллу вблизи — её движения мягкие и экономные, и это очень красиво. Впрочем, пакеты мешаются в этой бесконечно прекрасной обстановке: две тяжёлых чугунных кровати, нежно-салатовые оттенки белья, резные шкафы, два огромных зеркала, окно от пояса и до потолка, а потолок под три метра, не допрыгнешь; круглый светильник, разгорающийся к ночи самостоятельно; вечерние золотистые тени. Камилла, стянув платье, переоделась в удобные шорты и короткую футболку, и Рената, мгновение полюбовавшись обнажённой спиной девушки, открывает для себя новый её образ, простой и домашний. Камилла снова мимолётно улыбается, то ли ей, то ли своим мыслям, и Рената вскакивает и начинает развешивать одежду в шкафу; потом забирается на широкий подоконник и смотрит на вечереющий сад. Камилла касается её локтя и протягивает чашку с зелёным чаем; Рената чуть удивлённо благодарит, и Камилла, деликатно облокотившись на подоконник бедром, тоже смотрит на улицу. — Как мама? — спрашивает Рената. — Уже лучше,— отвечает Камилла.— Сегодня выписали, уже домой привезли. Но там лекарств… Два пакета. — Ужас,— с чувством говорит Рената.— Ты хоть спала за последние ночи? — Не очень, если честно. Дежурила, готовилась, собиралась… — Ты только не обижайся, но ты говори, если что нужно. Меня снабдили вещами и провизией на случай всех стихийных бедствий. И ещё немножко сверх того. Мне одной столько без надобности. — Хорошо,— улыбается Камилла. Под глазами у неё тени, которые видны даже в сумерках. Лампа на потолке неярко загорается — начинает смеркаться. — А сейчас советую лечь спать. А то на посвящении ты будешь как бледная тень. — Это точно. Пойду умоюсь. Умывальник и холодильник — за ширмами, двери в душевую и уборную тоже не сразу разглядишь. Рената с удовольствием оглядывает комнату. Потом готовит себе ещё зелёного чаю: ночь предстоит долгая. Камилла спит беспокойно. То ей снится, что что-то сдавливает её со всех сторон, как валики в чёрной краске; то она ощущает себя совершенно обнажённой, и нестерпимо пахнет спиртом и травами; зуб на зуб не попадает, и она сворачивается клубочком, но одеяло взмывает к потолку, и рот наполняет тёплое и приятное — обычный чай, и она, не открывая глаз, жадно глотает его и тут же снова отключается. И грохот ужасающих молний, бьющих в окно, тоскливые раскаты грома, и стёкла заливает бесконечным дождём. На мгновение она просыпается: дождь идёт на самом деле, стеной, беспросветный. То сны нестерпимо яркие, летние до желания зажмурить глаза, блики по воде несутся с сумасшедшей скоростью, а в ушах грохочет целый оркестр, и снова запахи, проникающие в голову и разрывающиеся за ушами; она греет руки между коленей, сжавшись под огромным солнцем; а через два века просыпается от того, что её голову прижало к подушке чем-то мягким и приятным. Рената сидит на краешке её кровати, поджав одну ногу. Камилла, с усилием разлепив глаза, видит, что коленка у девушки почему-то расцарапана. Но сил нет спросить, почему. Рената гладит её по мокрым волосам. Теперь тени под глазами у неё. На столике рядом флаконы, пузырьки, мокрые мятые полотенца, фрукты, шоколад и термос. И почему-то бутылка виски. — Мы всё пропустили? — спрашивает девушка слабо. Рената улыбается и машет головой: — Всё перенесли на завтра. Спи. — Уже не хочется. Сколько я проспала? — Почти сутки,— говорит Рената.— Но я бы не назвала это отдыхом. — Извини… — Да я не про себя,— смеётся девушка.— Хотя я бы тоже не против поспать. Я тебе советую сходить в душ, а потом снова ложиться спать. Как раз придёшь в норму. — Ты вообще не спала? — Не довелось. Ты как уснула, у тебя температура подскочила под сорок. Я тут всех на уши подняла, но температуру тебе сбила. Мне со всего кампуса лекарства носили. А потом — под утро снова температура, и так несколько раз. — Спасибо тебе… — Ночью такой дождь шёл. — Я один раз просыпалась, слышала гром… — Ты есть хочешь? Камилла неуверенно пожала плечами: — Ещё не решила. — Тут Кира бульон принесла, с лапшой и курицей. Придёшь из душа, поешь. — Кира? Та самая? — Камилла садится на постели.— Ой! — Она обнаруживает, что обнажена, немного неловко прикрывает грудь ладонями, и Рената улыбается: — Не поверишь, но я тебя уже видела голую. Когда растирала с головы до ног. Спирта не нашлось, но внезапно у нас появились полбутылки виски. Добрая фея отдала. — Я у тебя в долгу. — Перестань. Иди, приведи себя в порядок, я пока твою постель перестелю — мокрая насквозь. Камилла покорно сползает с кровати. Пол кажется непривычно твёрдым и неуютным, и слегка шатает. Рената набрасывает на плечи девушки полотенце, и Камилла заворачивается в него. Сил почти нет, и Рената ведёт её за руку в душевую, регулирует воду и идёт перестилать постель. Пару раз заглядывает в душевую узнать, как дела. Вода смолкает, и Рената мчится к соседке, помочь добраться до постели. Обнажённая Камилла, худенькая, укрытая лишь своими волосами, и правда едва стоит на ногах, хотя губы уже и не кажутся обветренными, а усталые глаза уже не такие запавшие и тёмные. Рената обтирает её полотенцем и снова берёт за руку. Помогает забраться в постель, укрывает. — Я тоже посплю, ладно? — Рената. Ты что, мне свою постель постелила? — Ага. — А ты как же? — Если честно, я сейчас хоть на голом полу усну,— отвечает Рената.— У меня есть подушка и покрывало. До завтра мне этого точно хватит. Она забирается под плед на своей кровати и мгновенно засыпает. Камилла путается в своих мыслях. Почему она раньше предпочитала обсуждать эту смешную девочку с подругами? Глаза мокрые, и Камилла вытирает их тыльной стороной ладони. Очень хочется попросить прощения, и Камилла выскальзывает из-под тёплого одеяла, идёт босиком по холодному каменному полу и садится на краешек той кровати, где спит Рената; придерживая волосы, склоняется, чтобы поцеловать девушку в щёку, но тут Рената неожиданно открывает глаза и смотрит на неё в упор, и Камилла распахивает глаза и понимает, что это всё ей приснилось — она так и лежит в постели, а Рената, свернувшись под пледом, мирно сопит у себя на кровати. Камилла вздыхает, с трудом отворачивает крышку термоса и принимается за бульон. Кусочки мяса почти безвкусные, слишком вываренные, зато лапша ещё горячая, ароматная и очень длинная: когда втягиваешь губами, пачкает нос и подбородок, так что девушка постоянно вытирается салфеткой. Потом она берётся за фрукты, чай и шоколад. Теперь все пальцы в шоколаде. К счастью, полотенца на столе всё ещё влажные. Потом силы снова заканчиваются, и она снова задрёмывает. А просыпается через пару часов, когда Рената щупает её лоб — не поднялась ли температура. — Я выспалась и есть хочу,— объявляет Рената.— Составишь мне компанию? Камилла кивает и улыбается: Рената выглядит посвежевшей и бодрой. — Ты за пару часов так выспалась? — Да, мне этого достаточно. Одевайся уже скорее. Камилла послушно выбирается из кровати, в задумчивости стоит, прижав локти к груди, перед шкафом, и Рената, не умеющая сидеть без дела, помогает ей подобрать одежду. Через каких-то пятнадцать минут они уже спускаются в кафетерий. Половина столиков занята, но у окна есть уютные места, и девушки, набрав полные подносы провизии, усаживаются и принимаются за ужин. Через пару столиков обнаруживается Мартин; он хочет сказать что-то необдуманное про принцессу на горошине и вообще, но рёбра ещё полны воспоминаний о кроссовках и кулаках Ренаты, и он возвращается к тушёной индейке. — Кстати, шоколад принёс Мартин,— шёпотом говорит Рената. — Чёрт! Наверняка отравленный,— шепчет в ответ Камилла, и обе смеются. На следующее утро, впрочем, девушек с внешней стороны двери ждут два букетика цветов, замысловато прикрепленные к дверной ручке. Это сглаживает волнение перед посвящением. Девушки в приподнятом настроении занимают удобные места в огромном зале амфитеатром, болтают, знакомятся с соседками и соседями, и Рената, нарядная в чёрном костюме и белой блузке, замирает до дрожи в пальцах лишь тогда, когда за кафедрой появляется Альтаир Альтависта. День угас, и Юля, спешащая за Арабеллой, уже осторожно ступает босыми ногами по тропинке: корни, иголки, колючки; но Арабелла, словно видит в полумраке, идёт вперёд уверенно, рассказывает обо всём на свете, и они останавливаются на привал — прямо на мягком дёрне, Юля — подложив под голову сумку, а Арабелла устраивает медную шевелюру у спутницы на бёдрах, уютно поджав коленки, и мгновенно засыпает; Юля, помедлив, перебирает рыжие пряди волос на её голове. Есть противоречие, думает девушка, совсем маленькое. Погода очень разная. Она же не могла измениться за полчаса? От палящего зноя к мягкому закатному солнцу, когда исчезла вся духота. Это раз. Потом язык. Да, он действительно логичный и красивый, сам ложится на слух, как замечательная мелодия, и слова во рту вкусные, хочется ещё и ещё. Но откуда в голове всё новые и новые слова, понятия и целые фразы? Словно это в воздухе. Тонкости языка, и она уже знает, как лучше выразить мысль. Это два. Необычное доверие совершенно незнакомой девушки — спать рядом в ночном лесу? Обнажиться в первые минуты знакомства? При том, что Арабеллу никак не назвать легкомысленной. Это три. Юля тихо вздыхает, пытаясь не разбудить рыжую красавицу. Даже во сне лицо Арабеллы аристократически прекрасно. …Только что было тихо и спокойно, и вот уже капли дождя барабанят по губам, и вода заливается в нос, и девушки вскакивают и бегут к ближайшему дереву,— дождь уже стеной, и Арабелла смеётся, замечая, что Юля на ходу успевает спрятать камеру в сумку. Дерево на пригорке, вокруг густой лес, и, несмотря на вспышки молний, темнота и сырость — трава холодная от воды, сквозь ветви капли срываются и падают, волосы мокрые, а вода всё прибывает, подбирается к босым ногам девушек, и они стоят, прижавшись к стволу, и Юля прикидывает, как можно ловчее забраться на дерево — ветви высоко. Она замечает, как Арабелла дрожит от холода — ещё бы, в почти прозрачном платье,— стягивает с себя рубашку и закутывает в неё девушку — Арабелла удивлённо благодарит, но Юля уже тянет её за собой, и они бегут к следующему дереву, невысокому, кряжистому, «смотри, и за мной», и Юля ловко забирается на дерево, кажется, едва цепляясь кончиками пальцев рук и ног, и Арабелла, мгновение помедлив, забирается вслед за ней,— Юля подаёт ей руку на самом верху, втаскивает за собой, благо, Арабелла лёгкая, как ивовая веточка,— и девушки, обнявшись, чтобы было теплее, сидят в развилке, закрытые кроной от всех ветров и от потоков воды. — Чёрт,— говорит Юля, расстёгивает сумку и достаёт кроссовки.— Обувай. — А ты? — У тебя ноги синие от холода. — Спасибо…— Арабелла натягивает кроссовки и пытается завязать шнурки закоченевшими пальцами; Юля помогает ей, а потом растирает девушке ладони.— Какие у тебя руки горячие. — Сегодня днём очень жарко было. Я впитала. — Уборка! — говорит внезапно Арабелла.— Вот что он имел в виду… — Что? — Альтаир. Ну тот, в белой одежде. Он тут заведует погодой. Он сказал, что будет уборкой заниматься. Просто включил дождь, чтобы смыть всю пыль… А я не поняла сразу. — Ничего страшного,— чуть удивлённо отвечает Юля,— не будет же дождь идти вечно. Заведует погодой? Арабелла кивает, но ничего не говорит больше. Дождь и правда быстро стихает. — Жаль, что у меня нет второй бутылки виски,— сетует Юля. Она ещё бодрится, но мурашки по рукам и ногам, и приходится крепко сжимать губы, чтобы зубы не стучали. Мокрые волосы под тонкой футболкой щекочут спину, и на груди ткань кажется почти прозрачной. — Кофе пахнет. — Идём! — Скорее. Девушки почти бегом направляются туда, откуда едва заметно доносится аромат кофе; всего метров сорок, но они едва не плачут от облегчения — небольшое приземистое строение, которое Юля называет смешным словом «избушка» — изнутри оказывается галактическим центром уюта, с металлической печкой, с кофе и свежим хлебом на низеньком деревянном столе, с ворохом пледов и одеял прямо на полу; девушки без тени сомнения сбрасывают всё пропитанное дождём и мокрой листвой, заворачиваются в стёганые одеяла и, прижавшись друг к другу, сидят у огня; а снаружи дождь расходится с новой силой, но когда в руках горячие чашки, а горячий хлеб ещё хрустящий и воздушный, то дождь за окном даже добавляет уюта; и Арабелла смеётся над сонной и довольной Юлей, а Юля, наклонясь, откусывает самую вкусную хлебную корочку из рук подруги; и огонь размеренно потрескивает… К полуночи, после открытия деревянного короба с сыром, финиками и яблоками, выясняется, что в избушке, где все стены завешены плотной расшитой тканью, где две кровати и шесть чайников — про запас,— есть ещё электрическая плитка, а не только кофейник; Арабелла обещает: — Сейчас я тебе грог приготовлю. — Фантастически благословенно прекрасно,— отвечает Юля, не в силах взобраться на кровать, прямо на полу, завернувшись в одеяло и выпростав босые ноги, глядит, как дымится легонько у печки сырая одежда; веки сонные, тепло до пальцев ног, до состояния заварного пирожного; даже волосы высохли и приведены в порядок. — У меня ощущение, что это Альтаир устроил,— задумчиво сообщает Арабелла. Она нашла, оказывается, пузатую бутыль с ромом, сахар и чай, смешивает и совершенно пиратски готовит грог. — Дождь? — Дождь тоже. Но я про избушку.— Произнося слово «избушка» по-русски, девушка неизменно пытается сдержать улыбку.— Он же наверняка знал, что я куда-то сбегу, и обо мне придётся заботиться на расстоянии. — Мне,— осторожно замечает Юля,— он показался несколько погруженным в свои мысли.— Эту фразу она с удовольствием произносит на языке Арабеллы и сама удивляется, откуда берутся слова. — Ужасно рассеянный, согласна. Юля стережёт моменты и фотографирует рыжеволосую красавицу снова и снова, в бревенчатом домике на лавках и под лавками, закутанную в полотна африканских расцветок и трогательную с озябшими ногами и плечами; они пьют грог, и глаза слипаются. Под утро Юля просыпается от какого-то сна, а вместо Арабеллы — свёрток из одеял в цветочек; правда, на улице лёгкие знакомые шаги, и девушка снова засыпает мирно; минут на семь. Выползает из тёплых пледов, грызёт яблоко и смотрит в маленькое окно, как Арабелла задумчиво ходит вокруг избушки, зачем-то трогая ветви деревьев. Юля тоже не может сидеть без дела и, натянув высохшую одежду, тёплую и оттого ужасно приятную, исследует домик изнутри. Ничто не вызывает подозрений, кроме приборной доски, которая прячется за очередным этническим гобеленом на стене. Девушка опасается, что, нажав пару кнопок, улетит вместе с избушкой в созвездие Ориона, но любопытство сильнее её на несколько порядков; и у неё кружится голова, когда пол вращается в шахматном порядке, стены перестраиваются, и Юля оказывается на улице — оранжевой, немного пыльной, в час жаркого заката; на своей улице, на крыльце, только позади никакой двери, а просто стена. В этот момент девушку не волнует, кто решил пристроить крыльцо к глухой стене. Только через полчаса, под странными взглядами редких прохожих, она успокаивается и перестаёт искать пульт управление по эту сторону стены. И понимает, как это всё обидно. — Это не Альтаир,— убитым голосом сообщает Арабелла.— Это очередной робот авторства Тайны. Складной дом. Она таких настроила по всему Синему Лесу.— Девушка тщательно вытирает чумазые пятки о половик, щурится в утреннем полумраке, но Юлю не может разглядеть; разворачивает свитки покрывал и пледов, но нигде не находит подругу с рыжевато-каштановыми волосами, с милым выговором, едва заметно картавящим, с неизменной камерой в руке. Только через полчаса девушка успокаивается и прекращает поиски. Надо спросить у Тайны, что делать, только и всего. Тайна наверняка сможет отыскать девушку. Солнце слепит; Юля вытирает глаза и отворачивается — на закате солнце особенно пронзительное. Девушка смотрит на свои босые ноги; кроссовки остались где-то там, в сыром утреннем лесу у печки; она достаёт влажные салфетки из сумки — когда успела бросить её на плечо? — тщательно вытирает золотящуюся пыль с ног и думает — зачем? Асфальт до сих пор горячий, и Юля торопливо идёт домой; ступени в подъезде холодят подошвы; как объяснить папе, где кроссовки? В ванной девушка долго глядит на себя в зеркало, потом, прямо в одежде, забирается в ванну и включает прохладную воду. Вода приводит в чувство. В своей комнате, в свежей сухой футболке, Юля сидит на кровати, поставив одну ступню на другую — вечереет, с балкона веет свежим; достаёт фотоаппарат и недоумённо смотрит на осенних усталых людей на снимках — в серых и коричневых куртках. — Тупица,— говорит она себе ласково и снова меняет карту памяти в камере. И с грустью любуется рыжеволосой красавицей Арабеллой. За окном совсем темно. Девушка чувствует, что она очень, очень хочет спать. Ночью ей снятся роботы.