Оранжевая дверь

Тайна решает, что похожа на цапельку. На взрослую цаплю пока нет, а вот на подростка запросто. Стоять на одной ноге и подолгу думать, куда поставить вторую, чтобы не провалиться в снег окончательно. Несколько раз, основательно завязнув, с разбегу вытаскивает ногу из мехового сапога и пытается попасть обратно, держась за обледеневшие колючки. Последние двести метров особенно драматические: одновременно замёрзнуть и запариться в лёгкой куртке; мечтать добраться до любого жилища, где есть ванная, а главное — туалет; и попросту растянуться где-то в тепле и отдохнуть. Девушка спотыкается о внезапный корень, вмёрзший в снег, оказывается носом в небольшом пушистом сугробе, смеётся над собой и переворачивается на спину; долго глядит в водянистое солнечное небо, сбросив сапоги и расстегнув куртку. Всё, можно тут и остаться. Земной путь завершён. В радиусе тысячи миль ни живой души, ни тёплого очага. Буду смотреть на закат солнца, думает Тайна. Правда, когда босые ноги замерзают, тут же обувается и продолжает путь. Снег тут не такой тёплый, как обычно. Дверь оказывается перед ней совершенно неожиданно: до неё оставалось всего пятнадцать метров, но сама дверь, бледно-голубая, настолько сливается с искрящимся слепящим снегом, что не увидеть её довольно легко. И она не заперта. Только дверь и видно; дверь ведёт в сугроб, но внутри сугроб оказывается двухэтажным. Ванную девушка находит по вдохновению, очень быстро, взбежав по тёмной лестнице и где-то по пути оставив сапоги и куртку с рюкзаком; через десять минут, посвежевшая и согревшаяся, снова разыскивает их и прячет в тёмном углу — а всё потому, что любопытство пересиливает: лестница со второго этажа ведёт не только вниз, но и вверх. О трёхэтажных сугробах с удобствами Тайне слышать ещё не доводилось, и она, поправив тёмно-синюю футболку, босиком отправляется наверх, исследовать недра и закрома. Свет из-за неплотно прикрытой двери струится слишком заманчиво, и девушка, для начала осторожно просунув голову, затем входит вся — в светлую комнату, заставленную коробками, заваленную бумагами и холстами, с этюдником и двумя мольбертами, прислонившимися к стене; огромные окна заливают комнату светом, и девушка на цыпочках — потому что после первого шага успела прилипнуть к полу и едва оттёрла изумрудно-зелёное пятно на пятке — идёт к этюднику. Капли краски — сиена жжёная — ручейком со странной траекторией по холсту вниз. Холст не закреплён на этюднике; это просто прямоугольник загрунтованного картона. Капли стекают к краю, останавливаются и застывают. Холст перестаёт быть прямоугольником, и медовый нарост остаётся снизу, завершая начатый этюд. Невозможно сказать точно, что на холсте. Это отчаянное настроение, с разбегу оказавшееся в толще дождя, разноцветного и беспокойного, где пятна вступают в противоречие, мешают друг другу, эмоции накаляются, на мгновение в сумасшествии пятен виден светлый дом и тихий сад, но видение быстро пропадает, и янтарные слёзы бегут ручейками вниз — сиена жжёная безутешна, тем более, что художника нигде не видно. Шелестит бумага, и Тайна испуганно вздрагивает. Ворох бежево-белых листов едет куда-то вбок, и из-под него, протирая глаза, выбирается девушка в полурасстёгнутой разноцветной рубашке, садится, внимательно глядя на гостью. Встряхивает головой, проводит пятернёй по светлым волосам, отчего они ещё больше спутываются, и говорит: — Что-то вдруг очень захотелось вишнёвого варенья. — Тут недалеко есть магазин,— отвечает Тайна серьёзно,— километрах в четырёх или пяти. Там наверняка есть варенье. Могу сбегать. — На кухне найдётся. Идём завтракать. — Идём,— с готовностью соглашается Тайна. Она вспоминает, что за время путешествия не завтракает уже третий день. И неважно, что время — три часа пополудни. Солнце зимнее, какое-то равнодушное, но за семь часов с момента, когда начинает светать, комната сильно прогрелась, и доски пола чуть потрескивают от тепла. На полу несколько холстов — всё незавершённое, Мишель и почти Митурич, эскизы и всплески бесстыдного желания, безграничная нежность акварели и масляной пастели, бесконечные линии обнажённых гор, обнажённого тела и огненных рек. Девушка окончательно выбирается из-под груды набросков и чистой бумаги и смотрит на часы, примостившиеся на табуретке: четырнадцать сорок девять. Она хмурится. Отключилась от переутомления? Бар; вино; метель; горячий душ, пьяная от усталости; семь испорченных холстов — волна отчаяния; никаких эмоций то, что на холсте, не вызывает. Девушка снимает холст с этюдника, чуть отодвинув металлический зажим, и не глядя кладёт на пол. Волосы мешаются, и девушка собирает их в простой хвост. Несколько прядок остаются, торчат у висков, и девушка нетерпеливо приглаживает их ладонью. На ладони следы масляной краски, и волосы тут же становятся разноцветными — и чёлка, и виски. Рубашка вся в пятнах краски и растворителя, уже далеко не такая мягкая, как вчера, и девушка без стеснения сбрасывает её прямо на пол: рядом на табуретке длинная голубая блуза — накидывает её и застёгивает на две пуговицы. Гостья смотрит, не отрываясь. Сколько бы Яна ни смеялась над теми, кто фотографирует девушек за мольбертом голышом и в краске с головы до ног, но пальцы, закатанные рукава, кончик носа, просторная рубашка и почему-то даже коленки были в цветных пятнышках. Совсем раздетой было неуютно, зато в рубашке на голое тело вполне свободно и удобно. Когда она просыпается, из одежды на ней обычно цепочка на щиколотке: давным-давно не сумела расстегнуть, а потом так и привыкла. Руки — всегда свободные, ни колец, ни других украшений. На плечи — рубашку, порой немыслимо расстёгнутую; чашку чая и сразу за холст. — Идём? — Да! — отвечает гостья и идёт за ней. Это совсем молодая девушка, младше Яны лет на пять; светлые мягкие волосы, чудесные огромные глаза, губы чувственные и выразительные — попробовать масляной пастелью, утреннюю и со сна растрёпанную? Футболка, трогательно сползающая с одного плеча, большие часы на запястье, короткие выцветшие джинсы, босая — мягкий и нежный образ, чуть подростковый, но волосы — музыка, а не волосы. Тайна удивляется и улыбается: хозяйка-художница не спросила её имени, не поинтересовалась, как попала в дом — просто пригласила позавтракать, и вот уже девушки сидят за столом, в китайской керамической супнице вишнёвое варенье, чаю заварили сразу два чайника, и Яна, забравшись с ногами на стул, рассказывает, как сложно найти свой стиль и не потерять то, ради чего все эти старания. Она выливает в бокал остатки грузинского вина, добавляет ликёр с мягким кофейным вкусом и делает глоток. Дома тепло, и охлаждённое вино кажется очень приятным. Она наливает вина и Тайне, берёт свой бокал и подходит к окну. Тут её любимый уголок. Даже сейчас, зимой, тут маленькая весна: пушистый коврик тёплого зелёного цвета под босыми ногами, яркие полароидные фотографии, развешанные по всей стене, и цветы на подоконнике. Весь дом — студия. Пахнет растворителем, масляными красками, кожаным чехлом от старой фотокамеры; и тёплый запах кип журналов, лежащих лет по двадцать на своём месте. Кулинарные запахи окутывают комнаты ненадолго: Яна не причисляет себя к любительницам готовить долго и изысканно. Тайна, чуть помедлив, тоже встаёт рядом с девушкой, и они смотрят на улицу. Там люди. Неясно, с какой стороны получилось прийти у Тайны через эти ледяные пустыни, но за окном вытоптанная тропинка, из-за снега выше на полметра, чем летом; покосившийся забор — такой тонкий, что его могло бы и не быть; и основательный мужчина несёт две пятилитровые бутылки с водой. Скрип снега, шаги затихают. Через полминуты появляется очень красивая девушка, хромая на одну ногу, шаги даются ей с трудом, но она напевает вполголоса и улыбается сама себе. Она без шапки, и солнце нестерпимо золотит и без того рыжие волосы. Яна достаёт откуда-то небольшую камеру и фотографирует девушку сквозь замороженное стекло. — Переночуешь у меня? — Это звучит не вопросом, а размышлениями вслух.— Завтра с утра хочу попробовать тебя масляной пастелью, на самом рассвете. Или даже акварелью, если смогу. Тайна не находит слов и просто, улыбнувшись, кивает. — Ты не думай,— беспокоится художница,— у меня не только непонятные абстрактные картинки; идём, покажу! — Она хватает Тайну за руку и тащит за собой, и Тайна, едва не расплёскивая вино, ещё полный бокал, бежит за ней следом и смеётся: — Мы не опоздаем? Яна тоже смеётся: — А вдруг! В комнате-студии она откапывает огромную бирюзовую папку и раскрывает её. Тайна забирается с ногами на высокий стул рядом и смотрит из-за плеча девушки. И некоторые лица на рисунках — быстрых, задумчиво-колоритных, в пятнах туши, в отпечатках цветных пальцах — ей кажутся знакомыми; и это не только хромающая девушка и давешний квадратный прохожий с водой; удивление всё нарастает до той поры, пока Тайна не видит саму себя. — Стоп,— говорит она. И кладёт подбородок на плечо Яны, отчего приобретает заморский акцент.— Вот эту девушку хочу рассмотреть подробнее. Яна с лёгкой улыбкой поворачивается осторожно и смотрит искоса: — Я и думаю, откуда ты мне знакома. Думала, тоже соседка. — Не совсем,— уклончиво отвечает Тайна. — И поэтому ты даже не спросила, как меня зовут. Меня зовут Тайна. А тебя Яна, я вижу это на каждом рисунке. Очень приятно.— На рисунке девушка по-домашнему, утренняя: в одной рубашке, с растрёпанными волосами и чуть растерянной улыбкой, застегивает на запястье большие часы.— Я думаю, что ты меня могла такой видеть, только если ты однажды спряталась в моего домашнего робота Полину.— Черты лица переданы лаконично и мягко, словно во время работы над рисунком Яна сидела в кафе, разговаривала с кем-то и задумчиво делала наброски, пока не получился удачный.— Тайна протягивает руку, едва не свалившись со стула, и берёт рисунок. Яна аккуратно высвобождает плечо и забирается на стол, болтая ногами. Тщательно разглядывает гостью. — Почему у тебя пятки зелёные? Тайна отклеивает от ноги металлическую скрепку и дипломатично отвечает: — Потому что у кого-то вместо пола палитра. Яна неожиданно краснеет: — Да, тут чуть-чуть не прибрано. — Чуть-чуть? — Тайна смеётся так, что художница спрыгивает со стола и ловит девушку в последний момент.— Тебе помочь прибраться? — Она вытирает глаза от слёз — смущённая мордочка Яны её ужасно веселит. — Ты что, я же потом ничего не найду,— с надеждой протестует Яна. Через десять минут Тайна, нарядившись в короткие шорты и полосатую футболку — одолжила у хозяйки,— вместе с ней ползает под столом, выгребая завалившиеся рулоны бумаги, тюбики, кисти, тряпки и баночки с растворителем; ещё больше богатств обнаруживается у стены, где холсты — в рамах и без них — очень ненадёжно и опасно прислонены друг к дружке, степенно покрываясь вековой пылью; и когда залежи добра наконец рассортированы, по возможности подняты на столы, стулья и подоконники, девушки, чумазые и беспрестанно чихающие, отдраивают неожиданно просторную палубу — дом, как корабль, покачивается от ветров снаружи, но солнце нестерпимо блестит в воде, и на третий раз пол уже выглядит привычным деревянным, а не произведением пуантилиста; Тайна сообщает: — Вероятно, стоит как-то решить одну проблему. Я не взяла с собой тапочки. В сапогах мыть полы неразумно. Сначала я оставляла мокрые следы на грязном полу, теперь я оставляю грязные следы на мокром полу,— и, держась за швабру, показывает подошву. — Да,— уважительно говорит Яна,— теперь твои пятки не только зелёные. Погоди, у меня есть гэта! Она тут же приносит откуда-то деревянные сандалии, и Тайна осторожно взбирается на них. — Сейчас эффективность моей работы сильно упадёт,— делится она опасениями,— но спорим, ты никогда не видела уборщиц в японских сандалиях? Тайна натирает полы до блеска, пока Яна, сидя на столе по-турецки, приводит арсенал в порядок. — Сиена жжёная нашлась,— радостно говорит она,— ещё два тюбика. А я вчера думала, что закончилась. И белила, оказывается, ещё есть. — Теперь ты мне раскроешь секрет? — смиренно просит Тайна.— Я заслужила, честное слово. Я даже почти не испачкала шорты с футболкой. — Какой секрет? — искренне удивляется Яна. — Я про ту девушку на рисунке, у которой даже родинка на левой руке, как у меня; ту, со светлыми растрёпанными волосами и в рубашке. Яна хохочет: — Ты дипломат, дорогая Тайна. — Я не похожа на чемодан,— возражает девушка. — Расскажу всё. Только когда в душ сходишь. И когда я в душ схожу. И когда перекусим. А то вся эта уборка очень волнительна. Аппетит разыгрывается. — Идём в душ,— Тайна тут же соглашается. — Вместе? Я не то чтобы против, но там тесно. — Это у тебя на третьем этаже тесно,— поясняет Тайна.— А на втором есть огромная душевая, где три кабинки, и все работают. Я пробовала, где вода горячее. — Когда только успела,— удивляется Яна. — Пока ты спала. — Кстати, ни разу не бывала на втором этаже. И даже не знаю, где вход. — Идём, покажу. Ты по северной лестнице спускалась, а я по южной сюда пришла. Тайна, с удовольствием избавившись от обуви, бежит вниз; Яна за ней, бросив кисти, которые она только начала разбирать. Свет сочится из крошечных окошек сверху, мягко освещая тёмную деревянную лестницу; ступени под ногами тёплые, как с подогревом, и приятно шершавые, а ветхие поручни массивные и гладкие; Тайна мимолётно думает, что после трёх дней в сапогах ходить босиком по деревянному полу фантастически приятно. Душевые ещё не остыли после её первых набегов, и она деликатно спрашивает: — А ты не совсем хозяйка тут, если не знаешь про душевые? — Всё сложно,— отвечает Яна, без стеснения сбрасывая одежду едва ли не на ходу; регулируя воду, она обнажённая стоит в раскрытой двери и, перекрикивая шум струй, объясняет: — Я сюда попала, когда здесь требовался новый художник. Я принесла свои эскизы, но меня никто не встретил. Только письмо оставили, где продукты, где бар, где одежда. Я тут всего месяца четыре. Тайна, стащив шорты и футболку, с интересом её слушает, потом ныряет в соседнюю кабинку, под душ, невозможно горячий, и, тоже перекрикивая шум воды, рассказывает свои впечатления и попутно выясняет, что сугроб не трёхэтажный: этажи в нём уходят далеко и вверх, и вниз. — К ночи,— говорит Яна,— с семнадцатого этажа особенно красивый вид города. Тайна понимает, что ночью поспать вряд ли удастся. Столько всего интересного. В шесть лет светловолосая девочка с маленькой горбинкой на носу, получив очередное замечание по поводу нелепых рисунков, расплакалась, спрятала все рисунки и карандаши под подушку, а на следующий день не нашла их и там. Через два года, на уроке рисования в школе, учительница вздохнула: — Не знаю, что с тобой делать. И девочка снова плакала, спрятавшись под голубой лестницей на первом этаже, и в четырнадцать лет тоже плакала, а в шестнадцать совсем по другому поводу: Ян, золотоволосый мальчик из параллельного класса, с восхищением глядя на её рисунки, рассказывал ей, что на них, и она верила, жадно слушала, прислонившись к его плечу, ходила по собственному выставочному залу и целовалась с Яном, конечно же, в мечтах, но и в его крошечной комнате для неё была сказка — как нигде больше, и он бережно перебирал её работы, дарил краски и кисти, стащив где-то деньги, а где-то заработав; он рассказывал ей о Вермеере, Рембрандте, Дали и Верещагине, показывал альбомы, заставил раздеться донага, накинуть просторную рубашку — и спустя десять лет это её любимая одежда, — и, не прикоснувшись к ней, за полчаса быстрыми нервными движениями нарисовал её сангиной, нежную, застенчивую, непокорную, готовую заплакать и засмеяться одновременно,— она не решилась спрятать рисунок дома и оставила его у Яна, а через две недели родители его, военные, переехали в другой город, с Яном, конечно; и спустя десять лет она вместо своего имени предпочитает называться его, так больше и не встретив мальчика, и рисует по памяти его, его рисунок себя, себя в шесть лет и в шестьдесят. Непослушные пепельные волосы до лопаток, порывистые движения, кисть в зубах, плещущаяся на ветру рубашка, босые ноги, улетающая на дерево шляпа; и девушка вдруг придумывает историю в картинках, рисует мультфильм, рисует целую книгу, но ей уже двадцать, а потом двадцать три, и никому эта книга не интересна в её городке, и в соседнем тоже, и Яна уже не плачет, а копит слёзы внутри, рисует до изнеможения и думает так, что волосы от напряжения завиваются сами, как в дождь; и через год с лишним находит крошечное объявление. Она идёт в издательство по адресу, указанному в газете, долго стучит, но никто не открывает. Девушка сама раскрывает оранжевую дверь с облупившейся краской, поднимается на второй этаж, недоумевая, потом на третий, садится на табуретку на кухне и читает письмо, адресованное ей. И остаётся. Тайна сидит с ногами на табуретке и заваривает чай: сложную композицию из чаинок, травинок и лепестков, сушёных ягод и щепотки специй и шоколада. Процесс неторопливый, потому что она любуется сосредоточенными движениями Яны, невысокой светловолосой девушки с лёгкой горбинкой на маленьком носу. У Яны крепкие ноги — видно, что привыкла много ходить пешком,— и это очень красиво, и цепочка на щиколотке, едва заметная,— это тоже очень красиво и до мурашек чувственно; рубашка с закатанными рукавами уже в пятнышках краски, хотя после душа они ещё не заходили в студию; время от времени Яна вспоминает, что нужно застегнуть рубашку хотя бы на две пуговицы, но кулинарные таинства отвлекают: простая яичница с томатами, перцем и с пузырящимися сардельками в её исполнении выглядит, как подготовка к подношению небесным драконам в полуночный час пятницы, тринадцатого. Девушка священнодействует, и полы хлопчатой рубашки, как мантия, развеваются от её порывистых движений. Того, кто назвал бы это просто яичницей, Тайна лично бы отлупила подушкой. То, чему ещё не придумали достойное название на этой планете, восхитительно пахнет, заставляет забыть все вопросы и загадки, едва не захлебнуться слюной, и, обжигаясь и смеясь друг над дружкой, девушки уплетают, запивают таким же обжигающим чаем, а потом, привалившись к стене у окна, Яна с осоловевшими глазами говорит: — Все вопросы потом. Она достаёт откуда-то мягкий плед, девушки расстилают его прямо на полу в студии и с наслаждением на нём растягиваются, пока солнце ещё не перестало мягко заливать вечерним светом комнату. И просыпаются уже после заката: пока Яна продолжает наводить порядок в кистях и тюбиках с краской, Тайна, завернувшись в плед на манер заварного пирожного, наблюдает за ней, довольно жмурясь. За окнами темно, но Яна уже успела включить полсотни ламп и светильников. — Сейчас я покажу тебе фиолетовую дверь,— хладнокровно говорит Яна. — Я не удивлюсь, если остальные цвета радуги тоже присутствуют,— замечает Тайна, разом выпутывается из пледа и поправляет на себе футболку — другую, чистую, но всё равно в следах бурного вдохновения. — И будешь права. Только зелёную и голубую я пока не нашла. Они все в разных местах и даже на разных этажах. — Через голубую дверь я пришла сюда. Не уверена, правда, что вход до сих пор там. — Вот ты даёшь. А я её четыре месяца искала. Почему не уверена? — Оранжевая дверь вообще блуждает, где ей заблагорассудится. Мой сосед уже пару лет изучает её повадки в дикой природе. На четвёртый этаж они идут по узкому коридору, продуваемому ветрами, и голые ноги тут же покрываются мурашками; со стен и потолка свисают пучки каких-то трав, велосипеды, чугунные сковороды, старые пальто, саксофоны и логарифмические линейки, и Тайну сначала это смешит, но после маски с рогами и клыками она притихает и тихонько бежит вслед за Яной, которая впотьмах ещё не наткнулась ни на одну тумбочку. Под ногами какой-то мелкий мусор из еловых шишек и каштанов, шнурков и спичек, меховая шапка и лыжи, но босоногую Яну это нисколько не смущает, а Тайна просто пытается угадывать, где наступить так, чтобы сердце не замирало от неожиданности; запахи странные, копчёно-затхлые, словно несколько десятилетий законсервированы в этом коридоре, устроенном под наклоном. Третий этаж незаметно становится четвёртым, и сиреневая дверь не заперта — Яна просто толкает её и входит в комнату, залитую неярким холодным светом. В комнате старое кресло, простой столик на металлических ножках и окно, закрытое пыльными шторами с бахромой, на стене картина, настолько выцветшая, что и не разберёшь, что на ней, и диван, правда, со снятыми подлокотниками. На диване чей-то олимпийский шарф и раскрытая тетрадка с засохшим гербарием. На столике стоит небольшой пузатый телевизор с единственной большой кнопкой. Яна привычным движением вдавливает кнопку и ждёт щелчка. На экране появляется плоское пятно, дрожит и превращается в картинку. Картинка дёргается и оживает: сначала мутная и бесцветная, полосатая, потом немного получше, и можно разобрать Ренату, которая сидит на краешке кровати у какой-то девушки, читает ей вслух книжку, и на прикроватном столике россыпь лекарств и почему-то полбутылки виски. Тайна чувствует больничный запах, аромат виски, в плечах у неё отдаётся усталость Ренаты, и девушка смотрит уже не на экран, а на Яну; та выключает пузатый телевизор, сосредоточенно ждёт полминуты и включает снова. Всё повторяется, только вместо Ренаты целая семья с карапузом, который раз за разом пытается вывалиться из коляски, а папа, на ходу меняя колесо у коляски на запасное, ловит малыша и водворяет обратно под негодующее его воркование; на третий раз на экране Димма, и он стоит, мучительно раздумывая, перед оранжевой дверью, а потом идёт медленно прочь, к своей машине, в которой сидит маленькая девушка с бледным лицом. — Тебя тоже по телевизору показывали,— Яна нарушает тишину после того, как обе молча смотрят в пустой тёмный экран уже минуты четыре. Обратно идут неторопливо, погружённые в мысли; только в студии, усевшись на полу, Тайна засыпает художницу градом вопросов; Янушка — Тайна придумала ей такое имя — не решилась войти в чёрную дверь, а за белой дверью иногда живёт Альтаир Альтависта, повелитель ветров, снегов, солнца и носитель сумрачных настроений и несчастных влюблённостей, и — Знаешь что, Тайна? Кажется, он наконец-то нашёл себе девушку, очень красивую, стройную, с чудесными глазами, рыжую, как хурма в солнечный день, — И зовут её Арабелла, — И я тебя сейчас огрею чем-нибудь, потому что ты всё знаешь уже! И обе смеются. — Кстати, снег только здесь. — Ага,— говорит Тайна,— я заметила. За пару десятков метров от голубой двери я лежала на спине, смотрела в догорающее небо и думала, что достигла нирваны в самом непривлекательном смысле. — Чудо ты в перьях. Пойдём посмотрим, на месте ли голубая дверь. Голубой двери на месте уже нет. Вместо неё обычная, плохо застеклённая, сквозь которую намело снега, и девушки в своих коротких футболках стоят на пороге, отчаянно мёрзнут на ветру, но пытаются разглядеть в тёмном поле, откуда вдруг взялись четырёхэтажные приземистые дома с тусклыми окнами, насупленные, как грибы в тоскливом лесу. Тайну нисколько не беспокоит, что она не сможет вернуться той же дорогой — в рюкзаке летающий ранец на крайний случай, а Яна, судя по её взгляду, уже прикидывает, какие этюды она будет писать тут при хорошем свете. — Это всегда тут так? — спрашивает Тайна. Яна отлично её понимает: — Не только по телевизору. Даже с балкона семнадцатого этажа иной раз совсем другой город. Пойдём смотреть? На кухне девушки наскоро готовят пару сэндвичей, Яна берёт бутылку со сладким вином и советует переодеться: — Там наверху точно не жарко. Она сама натягивает светлые просторные штаны с шестнадцатью карманами и узкую чёрную майку, в которой можно наконец разглядеть её плечи и красивые ключицы. Тайна исчезает на пару минут, разыскивая нужную лестницу — их уже насчиталось штук шесть, появляется со своими вещами и находит подходящее — узкие джинсы и просторную клетчатую рубашку. Она стягивает через голову футболку, и Яна говорит ей неожиданно: — Замри! И Тайна, послушно застыв, ощущает всей кожей, как девушка, обходя вокруг неё, впитывает все линии её тела, и прекрасно понимает художницу, поэтому терпеливо ждёт. — Всё. Можно даже дышать,— улыбается Яна. Она хватает первый попавшийся листок и делает наброски.— Потрясающе. Знаешь, а ведь твоих портретов у меня штук пять. И она бежит за рисунками, пока Тайна одевается, приносит их и раскладывает прямо на полу, и Тайна смущается: на одном рисунке она обнажена, только после душа, а ещё на одном у неё такой взгляд и такие губы, что очевидно: в этот момент она думала что-то о Ромуиле. — Это не считая десятка эскизов,— говорит Яна. — Поразительно. Мне неловко, но я хочу утащить какой-нибудь из них себе на память. — Оставь мне парочку, остальные твои. Тайна прижимает к себе художницу и целует в щёку. Природная скромность не даёт ей расцеловать Яну в нос, в губы, в ухо, в ладони и в коленки, поэтому она просто крепко сжимает девушку в объятиях. — Задушишь,— смеётся Яна, но видно, как ей приятен искренний порыв Тайны. До лифта приходится подняться по пожарной лестнице снаружи дома — откуда-то дует горячим воздухом, и на улице скорее жарко, несмотря на поздний час; мигающий бордовый коридор, и девушки у дверей лифта, огромных и равнодушных. Яна сосредоточенно ждёт, пока гул затихает и двери разъезжаются, но чуткая Тайна тут же замечает перемену в настроении девушки и её побелевший палец, пока она жала на оранжевую кнопку. В лифте, гудящем и неоновом, с Яной творится и вовсе неладное. Она нервничает и кусает губы, а руки засунула в карманы брюк — это первый раз, обычно она жестикулирует так вдохновенно, что Тайна только успевает ловить чашки, улетающие со стола. Поэтому она берёт Яну за руку, вытаскивает из кармана и сжимает её ладонь в своей. В лифте всего две кнопки, с числами «5» и «17». От остальных кнопок — пустые гнёзда. — А кто остальные кнопки стащил? — спрашивает Тайна. Яна неопределённо пожимает плечами. Тайна толкает её в бок локтём и говорит: — Янушка. Я у тебя в студии четыре раза полы помыла. Почему у тебя ноги всё равно разноцветные? Яна наконец улыбается, смотрит на свои босые ноги и на ноги Тайны и снова пожимает плечами: — Это ты как будто по воздуху передвигаешься. Как ты так умеешь? — А я и правда немного летать умею,— смеётся Тайна.— Потом покажу. Почему ты босиком, если там наверху холодно? — Потому что ты всё время ходишь босиком,— улыбается Яна.— Это красиво. Моя душа художника больше чувствительна к красоте, чем к удобству. — Я заметила, ты укрываешься листочками бумаги. Яна улыбается, но всё равно заметно нервничает. — Кстати,— говорит Тайна.— Недавно меня нарисовал двенадцатилетний мальчишка. Как раз в полёте. Это было незабываемое ощущение, когда в тебя влюбляется два школьника. — Будь я мальчишкой, я бы тоже в тебя влюбилась,— говорит Яна и тут же краснеет. Но наконец-то перестаёт волноваться. — Расскажи,— говорит Тайна,— что на тебя нашло. Лифт движется так медленно, что девушки садятся прямо на пол, рядом друг с дружкой. Тайна сжимает ладонь Яны, и та неожиданно склоняет голову ей на плечо; и тихо говорит: — Однажды я тут застряла на восемнадцать часов. Лифт просто остановился, и всё. Лифт движется всё медленнее, словно устав от движения. — Обычно он ехал наверх просто медленно. Сиреневый неоновый свет в лифте мигает, на мгновение становится очень тусклым, затем разгорается с прежней силой. Тени снова жёстко ложатся на лица девушек, подчёркивая скулы, брови и сжатые губы. — А тогда мне было очень плохо. Я не знала, что рисовать. У меня ничего не получалось. Я рвала в клочья всё, что рисовала. Тайна почти не дышит и слушает. Она видит, как на верхней губе у Яны выступили капельки пота. — Я не взяла с собой ни еды, ни питья. И была в короткой рубашке, думала, поднимусь ненадолго, просто посмотрю на город, и сразу назад. Чувства девушки обостряются. Она замечает, что пальцы её ног прикасаются к ноге Яны, и это прикосновение — как разряд электричества. Но она не двигается и слушает дальше. — Лифт ехал всё так же медленно, но в конце концов просто остановился. Я нажимала на кнопку «17» несколько раз, но без толку. Пыталась открыть панель, нажать другие кнопки. Тайна бережно гладит Яну по спутанным волосам и распутывает пряди. — Я ждала час или два, и каждый раз при малейшем движении казалось, что вот-вот, и поедем. Но мы продолжали висеть в воздухе. Кабина останавливается на мгновение, и Яна замирает. Но потом лифт продолжает ехать дальше. Тайна слушает. — Я успела поспать, наплакаться всласть, вспоминала все ругательства на всех языках мира, которые помнила. Снова пробовала открыть пульт, колотила по нему руками… Потом снова вздремнула, лёжа прямо на полу. Мы всё висели где-то между небом и землёй, и я даже не знала, где, на каком мы этаже. Тайна вдруг замечает, что у Яны одна штанина подвёрнута, а другая нет. Подвёрнута на той щиколотке, где цепочка. Она улыбается. — Хорошо, что мне тогда не хотелось есть. И… ну, в туалет. Я просто ждала. Потом думала. Очень много. Потом стала представлять, что нарисую, когда вернусь. Если вернусь. Тайна смеётся: — Ты серьёзно думала, что останешься пленницей лифта навеки? Яна неуверенно кивает. — Но придумала. Если хочешь, покажу. У меня целая серия рисунков. Там, в студии. Там… Как будто не я всё придумывала. В голову приходят мысли, я тут же делаю наброски, а потом детально рисую. А мыслей всё больше, они как яркие чёткие картинки. Тайна дотягивается до обнажённой щиколотки девушки и поправляет перекрутившуюся цепочку. Потом садится перед Яной и, глядя ей в глаза, говорит: — А потом сюжеты этих рисунков ты увидела по телевизору. Яна молчит очень долго. Её губы неуверенно шевелятся. Потом она вскидывает глаза на улыбающуюся Тайну. — Да. Тайна мягко проводит ладонью по босым ногам девушки: — У тебя ноги совсем холодные. И чумазые. Ты готова заплакать, но почти разучилась, и у тебя тяжело в груди. И тебе надо немного выспаться хоть раз. И лучше несколько ночей подряд. Когда ты осознала, что твои рисунки сбываются, ты перестала нормально спать. Ты подумала, что от тебя слишком много зависит. Ты пьёшь вино почти каждый день. Тебе снятся сны, которые ты бы предпочла не видеть. — Да. Да. В этот момент лифт останавливается, и по вискам Яны текут капли пота, а глаза влажные. Тайна, чувствуя на расстоянии, как колотится сердце девушки, обнимает её и целует в холодный нос. — Подожди немножко,— говорит она. Потом легко встаёт, вынимает из кармана перочинный ножик и, повозившись немного, откидывает металлический щиток с ущербными кнопками лифта. В одном месте контакты сильно отошли. С собой нет нужных инструментов, но Тайна просто достаёт из кармана моток синей изоленты и, осторожно соединив, накрепко скручивает два отошедших контакта. Лифт дёргается, потом ещё раз, и сразу же едет вверх. Быстро, не останавливаясь; и женский голос после короткого звонка провозглашает: — Семнадцатый этаж. Яна вскакивает на ноги и выбегает из лифта вслед за Тайной; смотрит на неё с восхищением и сжимает в объятиях так, что у Тайны что-то начинает хрустеть в спине; — Задушишь ты меня! Яна смеётся, и глаза её блестят уже совсем по-другому. Тайна спрашивает: — Скажи мне, дружище. Если ты так боишься ездить на лифте, почему ты ездишь раз от разу? — Сейчас сама увидишь. — Ты мне покажешь те рисунки? Что придумала в лифте? — Ты ещё спрашиваешь, Тайна, чудо моё… Они выходят на балкон. Свежий воздух тут же растрёпывает волосы Тайны, заползает ей под рубашку, нежно скользит по босым ногам, и девушка непроизвольно обнимает себя за плечи; а потом замирает. Внизу город. И перед глазами город. Огромный чёрный ночной город, вспыхнувший мягко россыпью огней; разноцветный город, который никогда не спит; музыкальный город, где мелодии из кафе и с улиц, многоязыкие и задумчивые, сплетаются в одну; город, где вывески на ста языках, где люди ночью ищут своё место, двигаясь в толпе, сквозь джаз, запахи чая и терпкого сакэ, риса и лапши, холода и тепла; в костюмах и юката, в рубашках и вызывающих майках на голое тело, с просвечивающими сосками; с разноцветными волосами; под электронный аккомпанемент, клаксоны, звонки мобильных телефонов, вздохи и рассказы о чём-то тайном сквозь слёзы; на велосипедах, в чёрных гриндерсах, на скользящих мотоциклах, на скейтах, в дорогих авто и просто в лифтах, тридцатипятилетние и тринадцатилетние, на трогательных каблучках, в безбожных кроссовках и просто босиком; объятия, поцелуи, поздние звонки, записки, нежности, ссоры, пощёчины и снова рингтоны; диезы и бемоли; королевские ночи города, где всё принадлежит тебе прямо сейчас, и ты можешь эту ночь жить вечно, и официантка с заложенным носом и усталыми глазами, устало улыбаясь, всё же рассмеётся твоей шутке, и с бокалом вина смотришь в ночь, слушаешь Колтрейна и оставляешь официантке пару банкнот сверх счёта, в мыслях раздевая её и целуя с головы до ног; полосы ночных огней из такси, Мика Накашима в динамиках, и провода… Тайна вдыхает этот город и прикрывает глаза. Яна нажимает на щеколду и раскрывает дверцы на балконе, и теперь бездна прямо перед девушками. Яна осторожно садится на самом краю, свесив ноги вниз, и кивает Тайне; девушка садится рядом и смотрит, затаив дыхание, вниз. Теперь город обнимает её всю; свистки полицейских, машины, люди, всё это сейчас — для неё; ветер расстёгивает клетчатую рубашку, полюбоваться её обнажённой грудью, волнующейся и дышащей в такт огням внизу; корейский нежный голос, и Фрэнсис Лэй, и густые разряды молний на горизонте, и зонтики, хлынувший ливень, так приятно по ногам и прохладно; в руках почему-то бокал венгерского вина, а Яна, в пяти морских милях, облокотившись на парапет, в чёрной майке и светлых просторных штанах, улыбается и гаснет, и можно просто закрыть глаза и видеть это; дождь смолкает, спрашивая, не побеспокоил ли, и спокойно идёт дальше, вдаль, и этот блестящий город под французские мелодии Каджи Мэйко так прекрасен, что Тайна, кажется, впервые плачет — или это просто дождь оставляет дорожки на щеках, руках, дорогах, и мигающие светофоры деловито стирают слёзы. …Проходит шесть тысяч лет, пока Яна решается дотронуться до руки девушки. Они вместе едят сэндвичи и вместе молчат. И вместе пьют вино. И вместе друг другу переводят вывески с японского, английского, корейского, китайского и даже русского. — Сюда бы Арабеллу,— улыбается Тайна.— Она бы спрыгнула с балкона и бродила бы по городу, пока всё не прочитает до последнего кандзи. Тайна, хмелея от воздуха и музыки ночных дорог, признаётся в любви к Арабелле, Ренате и Алисе, смущаясь,— к Яне, и Яна, необычно серьёзная и сосредоточенная, болтая ногами в ночном воздухе, рисует девушек по памяти и по рассказам, и Тайна, замирая, поражается отчаянному взлёту рыжих волос Арабеллы, и отточенным движениям Ренаты, и складочкам у губ улыбающейся Алисы, и лишь когда влажный город засыпает — к рассвету, в розовых и серых тонах, развозя на такси спящих влюблённых и клерков,— девушки едут на лифте вниз, и Яна всё делает свои наброски прямо в лифте, в сиреневом тёплом свете, а Тайна старается лишний раз не дышать. Почему-то в кабине играет песня на итальянском языке, под аккордеон, и в мыслях босоногие танцовщицы в лёгких утренних платьях. — Раннее утро, конечно, мы проспали,— сообщает Яна, едва Тайна раскрывает глаза — после полудня, когда солнце рисует очертания комнаты на свой лад, в тёплых тонах.— Но это не беда. Просыпаться до конца совершенно не хочется, и Тайна обнимает подушку так, словно не виделась с ней вечность; но, нащупав что-то твёрдое, мгновенно распахивает глаза, сжимает в пальцах книгу в твёрдом переплёте, уже зная, что это; Яна смеётся, и Тайна, сообразив, что спала обнажённой, натягивает на себя покрывало и разглядывает рисунки. — Поздно,— говорит Яна,— сто пятьдесят прекрасных фотографий нагой Тайны спящей и чуть меньше — эскизов и рисунков. — Ты вообще не спала? — Ты смеёшься? Какой тут сон? У меня идей и набросков на десять лет вперёд, по скромным подсчётам. Тайна изучает рисунки, болтая ногами в воздухе, а Яна самозабвенно рисует; изредка они обмениваются парой фраз, но это как щебетание птиц, просто приятно и чтобы наполнить день звуками; Тайна, улыбаясь, узнаёт всё больше и больше того, что уже было, смотрит на даты на оборотной стороне, не устаёт удивляться, потом бережно и почти нежно откладывает книгу и стопку рисунков и утыкается носом в подушку. — Замри! Тайна беззвучно смеётся. Покрывало обнажило её спину и ноги, едва прикрывает тело, но никогда ещё девушка не чувствовала себя такой красивой, проснувшись. — Всё. Силы закончились. Яна откладывает наброски и растягивается прямо на полу, в пятно солнца, и Тайна, взъерошив ей тёплые волосы, бежит готовить завтрак, накинув первую подвернувшуюся рубашку. Она не удивляется свежему хлебу с пармезаном, варит кофе с ароматом английской карамели, и в лучах солнца девушки, завтракая, рассказывают друг другу о ночном городе. — Когда ты придумала, что можно нарисовать свой мир? — Почти сразу. — И переживала, что можешь о чём-то не подумать, и всё пойдёт наперекосяк? — Именно так. Представь, я рисую косой дождь, а вечером он начинается, расходится, и под окнами разноцветные зонты, такие же, как я нарисовала. А сбывается не сразу. Та девушка, что хромает… Она два месяца назад ещё не могла ходить. Тайна потрясённо молчит. — Я столько плакала, когда не получилось сразу. Думала, что это всё мои выдумки. Потом весь снег нарисовала тут, белую пустыню вокруг дома, и чтобы везде кругом жаркое лето. Перестаралась, но Альтаир всё равно решил что-то по-своему. Трамваи, которые ходят, куда захотят… Баловалась. Я же не знала, что серьёзно это всё будет так, как я придумала. И в один момент я испугалась. Вдруг я не нарисую того, что может быть важно. — Но ведь скорее всего, ты рисунками подсказываешь, что и как может быть. И ты не одна решаешь. Ведь у каждого есть свои желания и мысли. Яна поправляет волосы, чтобы не окунать их в чашку с кофе. — Да, Тайна. Сегодня ночью благодаря тебе я очень хорошо это поняла. Я прошлой ночью выпила очень много вина и нарисовала что-то страшное. Связанное с лифтом. А оно взяло и не сбылось. Потому что у тебя был с собой перочинный ножик и потому что ты внезапно разбираешься в лифтах. Я порвала эти рисунки сегодня. У меня до сих пор руки холодеют, когда думаю о них. — Знаешь,— улыбается Тайна.— Может так статься, что меня ты тоже придумала изначально. И нарисовала. А потом я стала жить своей жизнью. Яна машет головой так энергично, что кофе расплёскивается. — Тебя я слишком много видела по телевизору. Ты меня и разбудила. Ты настоящая, не придуманная. У тебя шило в одном месте,— смеётся Яна.— Не сидеть на месте, что-то придумывать, куда-то всегда бежать. Или лететь. Твой двенадцатилетний поклонник… Он до сих пор мечтает о тебе. Ты такая красивая в том розовом прозрачном платье с длинными рукавами. — Прозрачном? — смущается Тайна. — Иначе бы, думаешь, мальчишки так внимательно за тобой следили? Тайна улыбается. — Знаешь, а книжка… Когда ты зазеваешься, я утащу её у тебя,— признаётся она.— Ты ещё не пришла через оранжевую дверь, а у тебя там уже Арабелла в электричке и Рената на корабле. Ты так чувствуешь, как никто не чувствует. Заранее. И сейчас тоже. Ты мне показала столько красоты за несколько часов! — Завтра там будет уже другой город. А я уже не буду бояться ездить на лифте. — Значит, и от меня есть какая-то польза. Яна пинает её под столом ногой. — Выдумщица. Я после сегодняшней ночи себя так спокойно чувствую. Как будто теперь я могу рисовать всё, что хочу, и не бояться. — А до этого боялась? — До этого не было никого, кто мне мог бы настолько спокойно сказать, что я просто могу жить. Рисовать. Думать, придумывать, фантазировать. Ты заметила, что снега на улице нет? Тайна вскакивает, прилипает носом к окну и ошарашенно переводит взгляд на смеющуюся Яну. — Судя по всему, не заметила. — Просто так же солнечно,— оправдывается Тайна.— Я и не подумала выглянуть в окно. Пейзаж за окном неуловимо изменился: тот же низкий забор, те же домики по соседству, но их больше, и людей на улице больше, и река сияет на солнце; Яна доедает бутерброд с маслом и джемом, делает ещё глоток кофе и объявляет: — Я иду спать. Хотя бы пару часов. Вечером мы с тобой пойдём прогуляться. А ты пока поищи красную дверь, тебе понравится. — Янушка! Яна смеётся: — Ты найдёшь, я в тебя верю. Она исчезает за дверью; Тайна бросается за ней, но девушка уже растянулась на диване и мгновенно уснула. Тайна укрывает её коричневым пледом с бахромой и поправляет ей волосы, чтобы не щекотали нос. — Красная дверь,— ворчит она.— И где её искать? Первым делом она облачается в джинсы и синюю футболку, которая упорно сползает с одного плеча. Идёт к южной лестнице и поднимается сразу на седьмой этаж. — Иначе зачем мне женская интуиция,— бормочет она. Красная дверь — старая, с облупившейся краской, металлическая, с квадратным глазком. Тайна негромко стучит, но на гулкий звук, понятное дело, никто не отзывается. Она толкает дверь, и дверь неожиданно легко подаётся. Девушка осторожно входит в огромный тёмный зал. Где-то в глубине на её мягкие движения реагирует датчик, и зал медленно проявляется: по всему периметру разгораются лампы. Окон нет; противоположная стена так далеко, словно бежать до неё несколько дней; и Тайна, стоя босиком на прохладном пластиковом полу, заворожённо смотрит на замерших роботов, ждущих чего-то. Похожих на людей и похожих на птиц, и на совсем ни на что не похожих роботов, неясных очертаний или карикатурно детализованных; на гусеничном ходу и легковесных, почти игрушечных. Тайна мягко подходит к ближайшему гигантскому механизму метров в пять высотой, дотрагивается до его огромной руки, и робот, что-то внутри очень быстро осознав, подставляет девушке руку — она, улыбнувшись, садится на матовую металлическую круглую ладонь в полтора метра диаметром. Робот бережно поднимает её и неторопливо везёт вдоль рядов собратьев, блестящих, тусклых, новых и проржавевших, миниатюрных и громоздких. Девушка, вцепившись в пальцы огромной ладони, жадно рассматривает, изучает, едва уловимыми движениями просит остановиться, внимательно оглядывает, запоминает — не забывать бы дышать, когда роботы, оживая, кивают ей или зажигают сигнальные огни. Кажется, что время замерло, но на улице за окнами уже вечер, когда девушка тихо и задумчиво спускается на третий этаж и смирно сидит в студии; Яна, потягиваясь на ходу, входит неслышно и говорит: — Доброе утро! — Точнее, вечер. Привет! — улыбается ей Тайна.— Выспалась? — Я снова готова к подвигам. Яна взъерошенная после сна, рубашка снова застёгнута на одну пуговицу, но в студии с её появлением становится ещё теплее, чем было. — Как тебе склад роботов? — Мы очень мило поболтали,— серьёзно говорит Тайна.— У меня теперь море идей, если честно. — Я вижу,— кивает Яна.— Тебе уже не терпится в свою мастерскую. Ты же ко мне ещё придёшь в гости? Тайна задумчиво кивает: — Очень даже приду. Я ещё не насмотрелась на твои рисунки. Юго-восточная лестница ведёт сразу на улицу. Почти темно — но город тысячи огней освещает улицы ещё красивее, чем днём. Линии электропередач гроздьями и неведомыми путями опутывают небо, и мягко сияющая реклама рассказывает о прекрасных девушках из кино, о чае, винах, броненосных машинах и новых фильмах; мокрые машины под тёплым дождём ползут неторопливо по улицам, и их сигналы в одном ритме с фортепианными всплесками, доносящимися из-за дверей кафе и магазинов. Прохожие спешат с работы, задумчиво смотрят на витрины, в пиджаках и джинсах, с прозрачным зонтиком, в алом платье — ударные тихо вступают откуда-то, и слова на двух или трёх десятках языков чуть слышно вливаются в мелодию, ненавязчивую и немного усталую. Школьницы, что допоздна оставались в классе, бегут и со смехом рассказывают что-то; тормозят рядом с ними автобусы, выплёвывая пар и горячий вечерний воздух, и уже бас-гитара в такт шуму шин и тормозов глухо звучит, и от неё вспоминается в сердце что-то до слёз неясное и красивое, и совсем рядом «Не уходи» и «Завтра ещё увидимся» на чужом языке — джаз всегда немного чужой и южный, усеянный каплями летними и моросящими, с саксофоном клаксона и шипением старой пластинки; в свете красно-жёлтых и голубых витрин, в музыке светофоров две босоногие девушки с одинаково танцующими на ветру светлыми волосами, прямо по тёплым цветным лужам на асфальте, под музыку, словно эти мелодии только для них одних, и в ближайшем баре-кондитерской Яна, в своих светлых штанах и в чёрной майке, толкает стеклянную дверь, осколки света тут же мягко сыплются на деревянный пол, по деревянным столам россыпь колокольчиков у двери, и Тайна, первая управившаяся с горячей ароматной лапшой, пьёт горячее рисовое вино из крошечной чашечки, поджав ноги и любуясь отражениями цветной улицы на стенах и лицах, и весь этот огромный цветной город совсем рядом, почти внутри, его можно ощутить на вкус и, закрыв глаза, даже поцеловать. Девушки снова выходят на улицу. Дождь почти закончился, и редкие капли падают за шиворот или на щёки, немного щекотные и странные. Яна обнимает Тайну и машет рукой, пока девушка забирается в небольшой пыхтящий автобус, синий и лаково блестящий; Тайна улыбается в дождливое окно и тоже машет рукой. Автобус трогается, и девушка точно знает, что он привезёт её домой — она видела это на каком-то из старых рисунков. Чуть попозже, в пригороде, она вспоминает про сапоги и куртку, что забыла у Яны в студии, но ведь всегда можно вернуться и забрать их, если будет нужно. Ногам тепло — водитель включил печку; дождь за окном снова моросит, но это скорее красиво, потому что фонари и окна рисуют в дождливых каплях мимолётное; Тайна улыбается своим мыслям и задрёмывает. Ехать ещё долго.