Оранжевая дверь

Дарек, затаив дыхание, смотрит на обнажённую рыжеволосую девушку. Это продолжается уже минут семь, и ему сложно понять, куда он шёл до этого. Обнажённая рыжеволосая девушка аккуратно развешивает бельё на балконе. День такой солнечный и жаркий, что её волосы выглядят ослепительными. Они не совсем рыжие, а такие, какой бывает медь: тяжёлые. У девушки тонкая шея, и это особенно удивительно. Если бы Дарек увидел девушку в вечернем освещении, он бы подумал, что волосы у неё каштановые. Цвета потемневшего каштана в дождливую погоду, когда лишь едва заметный карамельно-кофейный оттенок возвращает веру в тепло. Но сейчас она возмутительно, искренне, по-ирландски рыжая — если бы в Ирландии иногда бывало солнечно. Медные волосы плещутся по её плечам, на мгновения чуть приоткрывая шею и лопатки, когда она управляется с парусами наволочек; теперь весь балкон — белоснежные и голубые грот-брамсели и стаксели, которые полощет горячий зюйд. И молоденькая юнга с обнажёнными плечами между ними, солёная на вкус и бесчеловечно красивая. Дареку, конечно, видны только её плечи — время от времени она поворачивается спиной, и тогда он тоже не видит никакого намёка на одежду. Всё, что ниже, скрыто за бортом балкона, и воображение художника дорисовывает картину основательно и скрупулёзно. А рыжая девушка на самом деле лишь умело обернула вокруг себя полотенце после прохладного душа — в такую жару в душ уже третий раз за день. Наблюдательного Дарека она заметила, когда он только появился на улице. Теперь она гадает, сколько он ещё будет притворяться невидимым и не зовут ли его… — Дарек,— говорит она негромко. Дарек вздрагивает: — Откуда вы меня знаете? Все пятьдесят шесть вариантов начала разговора, которые он успел заготовить, улетучиваются из головы — ещё в тот момент, когда она повернулась, накрыв взлетевшими волосами полмира, и опёрлась обнажёнными руками на деревянные перила балкона, чуть насмешливо наблюдая за его растерянностью. Из одежды — какое-то вьющееся растение рядом. — Ниоткуда,— улыбается она,— первый раз вижу. Дарек подходит ближе, подозрительно, но с необычным сочетанием тёплой надежды и неясных опасений в сердце. — Меня на самом деле так зовут.— И потом, с отчаянной верой в свою удачу: — А вас? — Арабелла. Дарека уносит волной восхищения в открытое море, в шторм, в бьющие под углом потоки синего дождя, он теряется, наверное, впервые в жизни. — Вы пришли из-за Оранжевой двери? — интересуется девушка. Дарек возвращается на сушу: — Оранжевой? Потом вспоминает. Была какая-то дверь. Сначала показалось смешно: прямо у дороги — дверь, без стен, без дома, без забора. С облупленной краской, потемневшей, почти коричневой, но в прошлом, наверное, оранжевой. Он, разумеется, открывает дверь, почему бы и нет; а за дверью всё так же, но как-то чуть иначе — и дорога, и берёзовая роща вдоль, и вообще; и он никак не может уловить изменения, входит то с одной стороны, то с другой, запутывается и просто продолжает путь, только вместо деревеньки в баварском стиле, которая должна была оказаться по правую руку через полмили, он находит трамвайную станцию, спрашивает, как добраться до N., но вагоновожатая, подумав, говорит ему, что такого тут точно не бывает, но до города может подбросить, и они перелесками едут в город; он бродит, рассматривает, и ему совсем не хочется покидать город, названия которого он так и не знает; и тут вот Арабелла. Она смотрит на него, упёршись подбородком в сложенные руки, и ветер чуть заметно колышет пряди у висков, и глаза у неё неожиданно синие, как отражение неба в море, и скулы широкие, и губы приоткрыты. — Да, оранжевая дверь. С неё всё и началось. Как называется этот город? Девушка улыбается и исчезает за надувшимися парусами. Её нет целых четыре минуты — для Дарека трагедия, а девушка просто решает извечную проблему; но в итоге надевает бургундского цвета просторные шёлковые штаны и бессердечно короткую белую майку, открывающую живот; есть искушение выйти из дома босиком, но жара приносит немного пыли, поэтому Арабелла находит невесомые сандалии цветочной расцветки. Недалеко от двери её ждёт рюкзачок, она вешает его на плечо и выходит. Дарек, когда она рядом, в полутора метрах, отмечает, что у неё почти детские черты лица, и с трудом заставляет себя не скользнуть взглядом ниже; Арабелла поправляет волосы у висков, отбрасывает всю тяжесть назад, и её пальцы, женственные и длинные, совершенно определённо говорят ему: девушке уже восемнадцать или даже девятнадцать лет. Руки не обманывают никогда. На безымянном пальце едва заметное серебряное кольцо с каплей янтаря. Арабелла пахнет солнцем и хвоей. У Дарека всегда хорошее обоняние, а в последние несколько минут особенно. — Название у города — Иструм. А теперь я иду по делам, до свидания! И пока Дарек, как во сне, провожает её глазами (он предпочитает не вспоминать, сколько планов на совместную и долгую жизнь с Арабеллой он уже выстроил, основательных и красочных), девушка исчезает за поворотом. Глубоко вздыхает. Ей приятно внимание, но четвёртый раз за последние два дня? Сложным маршрутом Арабелла направляется к станции. Друзья, за домом которых она присматривала последние две недели, приезжают завтра: они и снимут бельё с балкона. А сейчас пора возвращаться в родной город. Булыжная мостовая — не для сандалий на тоненькой подошве. Чувствуется каждый камень, и девушка поднимается на узенький тротуар, мимо магазинов, кафе, мастерских и выставочных галерей. Наверняка Дарек художник. Вагоновожатая знала, куда его отвезти. На выбеленном солнцем перроне почти пусто: станция промежуточная, потому что Иструм — совсем небольшой городок. Солнце скользит по рельсам, вслед за ним набегает электричка, и девушка садится в последний вагон. В нём почти никого нет, кроме очень пузатого путешественника с длинным фотоаппаратом. Его разморило, и он даже не проснулся, когда объявляли станцию. Арабелла проходит в самый конец вагона, чтобы видеть, как убегают назад рельсы: от этого всегда немного грустно и одновременно приятно на сердце. И это один из немногих моментов, когда ни о ком ничего не знаешь. Девушка, сбросив сандалии, забирается коленями на заднее сиденье и облокачивается на высокую спинку. Электричка с просторными окнами набирает скорость, и Арабелла, даже не оборачиваясь, чувствует, как за её спиной мельтешат по полу и сиденьям разноцветные солнечные пятна. Мысли скачут, пока электричка выезжает из города, но когда она разгоняется так, что шпалы сливаются в блестящую полосу, в голове сразу же наступает покой. Дарек, конечно, будет немного удивлён. И не потому, что больше не увидит Арабеллу, хотя и пробудет рядом с домом её друзей ещё часа четыре, не меньше. А скорее потому, что девушка — единственная, кто понимает его язык. По крайней мере, на ближайший день. Арабелла давно уже не задумывается, откуда она знает что-то. Просто это приходит ей в голову, а значит, так оно и есть. Дарек встретит кого-нибудь; милую девушку; она заинтересуется путешественником… Девушка хмурится. Выглядит так, словно она уже составляет Дареку программу. Это неприятно. Она отворачивается от окна, спускает ноги вниз и ставит босые ступни на чистый пол. Ей нравится эта электричка. На потолке всегда новые забавные рисунки, у огромных окон горшочки с неприхотливыми растениями, на столиках журналы и газеты. Сиденья в шахматном порядке тёмно-синие и бежевые, на поручнях висят смешные игрушки для детей. Девушка улыбается: толстяк-фотограф проснулся, беспокойно вертит головой, но видит, что ещё не проехал свою станцию, поэтому немедленно засыпает снова. Будет здорово, если Дарек встретит девушку-художницу, например… Арабелла запускает обе руки в густые волосы: сколько можно решать за других! Она вполголоса, но от души ругается на тамильском языке, и фотограф приоткрывает один глаз. Девушка уже увлечённо смотрит в окно, сдерживая улыбку. Объявляют конечную станцию; Арабелла застёгивает на ногах ремешки сандалий и выбегает из вагона, чуть не оставив на сиденье рюкзачок. До дома — всего полтора километра, четверть часа, но воздух в городе густым киселём; редкие прохожие в панамах, вдоль стен, где хоть двадцать сантиметров тени; девушки с зонтиками от солнца; солнце, отражающееся даже там, где отражаться не может; поэтому Арабелла долетает до дома минут за десять, сбрасывает всю одежду ещё по пути к душевой и долго стоит под прохладной водой. Нужно что-то с этим делать. Девушка, обернув белым полотенцем бёдра, спускается в относительную прохладу библиотеки. Её пятый этаж в доме насквозь соединяется с четвёртым, где у девушки от пола до потолка стеллажи с книгами, а шторы на окнах чаще всего задёрнуты; по лестнице, захватывающей дух, подруги время от времени с опаской идут вдохнуть запах веков, разума и бескрайних странствий, но, глядя на бесчисленные словари и справочники, не находят ничего почитать себе на вечер. Почти не глядя, Арабелла снимает с полки исследование по грамматике коптского языка, садится на ступеньку деревянной лестницы и вспоминает. …Горячие ветра, песок повсюду, ветхие белые одежды до пят, разгорячённые кони, тяжёлые и грациозные одновременно, и страх быть обнаруженной, и только способность на лету схватывать слова чужих языков спасает… И ещё — огромное строение, свет в котором тёмный, затхлый, и много-много стоящих мужчин, в узкие бойницы сочатся робкие солнечные лучи, но они заглушаются пением, и если закрыть глаза, эти голоса в унисон уносят от земли всё выше, выше… Арабелла встряхивает головой, отчего по деревянным ступенькам и бесчисленным корешкам книг пробегают золотистые блики. Она видит, как побелели кончики пальцев, сжимающих книгу, и глубоко вздыхает. Откуда эти воспоминания? Словно она живёт десять тысяч лет, только нужно чуть припомнить подробности. В мягком полумраке снопы света и маленькие пылинки; девушка сидит, прислонившись плечом к стене, и снова в мягком течении воспоминаний. Руки её уже расслаблены, обнимают тяжёлую книжку; волосы мягко струятся, тёплыми волнами набегая на грудь и плечи; и ноги на кончиках пальцев, словно девушка готовится взлететь, забыв о притяжении и заботах; и на мягких, чуть по-детски пухлых губах появляется нерешительная улыбка — Арабелла стряхивает и это воспоминание, не переставая улыбаться; ставит книгу на полку и поднимается к себе. Кажется, она сама себе не готова признаться, о чём вспоминала, хоть и уверена, что этого в её жизни ещё не было. На щеках её лёгкий румянец, а шаги легки и невесомы. На пятом этаже снова солнце, которое затопило всё вокруг, и пол обжигает босые ступни — как на горячем пляже. Мысль простая, и почему она не пришла раньше? Всем известно, кто заведует погодой. Не иначе как Альтаир Альтависта снова чем-то расстроен, иначе бы не включил такую изнуряющую жару. Пробраться в его бункер — если не Арабелла, то кто это сможет сделать? Разобраться в управлении метеопультом тоже не составит проблем. Есть искушение взять с собой Тайну — она в кибернетических системах куда лучше понимает; да ещё Ренату, для которой пробраться в закрытую крепость под семью замками — дело нескольких секунд. Но не хочется перекладывать ответственность на подруг: если уж испортит что-то, то будет виновата одна. С лёгким сердцем Арабелла надевает лёгкое цветочное платье с открытыми плечами, находит самые невесомые босоножки и выходит из дома, кинув на плечо свой рюкзачок. Ехать в пригород — на потрёпанном трамвае, на котором ещё навесные фонари и реклама на старофранкском языке; девушке очень хочется познакомиться с таинственным Альтаиром — до покалывания в кончиках пальцев. И когда она понимает, что те волнующие мысли на ступеньках библиотеки были совсем не воспоминаниями, она смущается так, что прячет пылающее лицо в ладонях, замечая чуть удивлённые взгляды других пассажиров. Конечная остановка — в неприветливой местности, но всё равно выскочить побыстрее; ущелья, невысокие скалы, и ещё полчаса девушка терпеливо петляет по тропинкам вверх. Бункер — травяного цвета приземистое строение, и дверь неожиданно открыта. Это должно бы насторожить, но Арабелла не чувствует никакого беспокойства, а значит, можно смело входить. Она тихо прикрывает за собой дверь и идёт по тусклому коридору в ту сторону, где сквозь щели дверей пробивается мягкий свет. Лестница; и ещё одна; кто бы подумал, что длинная колбаска дома, прилепившегося к скалам, настолько сложна внутри? Очередные двери, и дальше погружение в ретро, институт со стендами передовиков, рукописные объявления за стёклами, двери с табличками, и только людей нет. В полнейшей тишине медленные шаги Арабеллы звучат, как цокот лошадки по брусчатке старого города, и она снимает босоножки и кладёт их в свой бежевый рюкзак. Ощущения чьего-то присутствия пока нет, но тишина подавляет, хочется утихомирить даже дыхание и стук разволновавшегося сердца. Встав на цыпочки, она заглядывает через высокие перегородки в пустые пыльные комнаты. Очень хочется чихнуть, она отчаянно трёт переносицу и глубоко дышит. Тишина. Где-то капает вода из крана. Девушка бесшумно исследует все кабинеты, все закоулки; находит неожиданное — тряпичную куклу, весёлую и веснушчатую; сборник албанских сказок на подоконнике и пустую бутылку из-под ситро — на этикетке 1984 год… В один момент замирает, чувствуя, как ноги покрываются мурашками от скрежещущего звука; но мимо проезжает только автоматическая повозка, собирающая мусор и пыль. Тут что, живут только роботы? Она проходит всё здание вдоль и поперёк. Поднимается по винтовым лестницам, приятно холодящим босые ступни, вверх, под самую крышу. Выглядывает в окна, находит одинокий балкон. Осторожно раскрывает все двери по очереди. Никого. Никаких следов того, что тут кто-то живёт или хотя бы пьёт чай. В последнюю комнату девушка заходит без сомнений — ещё у двери она чувствует, что нашла то, что нужно. В огромном светлом кабинете большой металлический пульт, пара кресел со сломанными подлокотниками, окна в полстены и пыльное зеркало — мельком Арабелла видит себя и смущённо улыбается: в тёплом солнечном свете платье кажется едва ли не прозрачным, и если бы не цветочный рисунок, она сама себе казалась бы обнажённой. Но это сейчас самое неважное: пульт с горящими разноцветными индикаторами, многие кнопки совсем вытерты от частого употребления, и разобраться, какие из них отвечают за дожди, а какие за яркое солнце — потратить несколько минут. Девушка волнуется до того, что немного немеют пальцы и ладони, она ведь сейчас вольна делать с городом что угодно, и с другим городом, и с третьим — она водит кончиками пальцев по рядам массивных металлических кнопок и переключателей. Несколько ручек настройки влажности, температуры, давления — на каждый город, пульт просто огромен, и, легонько упираясь в него руками, девушка исследует всё, чтобы не упустить никакой мелочи. Арабелла распахивает окна, впуская жар в комнату. Он заполняет всё, и пробирается под тонкое платье, и кожа тут же ощущает, как будто покрывается тонкой плёнкой. Это не слишком приятно, но необходимо, чтобы понимать, с чем предстоит работать. И девушка, решительно вздохнув, принимается за дело. Ведёт бегунок расхождения погоды к минимуму. Медленно, чтобы нигде ничего не опрокинуть, вращает ручку направления ветра от южной точки к восточной, снижает его скорость. Едва заметно понижает влажность воздуха. И, наконец, уточнив погрешности в климатических зонах, убавляет температуру. Задевает чувствительный верньер, отчего порыв ветра сметает какие-то листки с подоконника, и они разлетаются по полу. Арабелла тут же исправляет силу ветра и аккуратно укладывает листки обратно, прижав их справочником «Тёплые подводные течения». Дышать сразу становится легче: зной растворяется, у раскрытого окна ветер нежно скользит по лицу и плечам, и уже нет ощущения, что одежда липнет к телу. Ещё минут семь или восемь девушка проводит, настраивая точные параметры на сегодня и на следующие дни, поправляя градус горных ветров, задавая температуру воды и вид облаков. И в этот момент в конце коридора раздаётся невнятный шум. Девушка с колотящимся сердцем не находит ничего лучше, чем спрятаться за распахнутой дверью — если кто-то войдёт, она тихо выскользнет наружу. Шаги в коридоре странные, посторонний звук, который никак не угадать; Арабелла перестаёт дышать, напрягая и без того чуткий слух — что-то поскрипывает, как плохо смазанные колёса. Ладони и ступни вмиг похолодели, потому что звук затих рядом с самой дверью. И когда Арабелла видит приземистого алюминиевого робота на четырёх небольших колёсах, плоская голова которого где-то на уровне её коленей, она не выдерживает и смеётся: — Ах ты маленькая консервная баночка! Она поднимает лёгкую конструкцию на руки и осторожно ставит на широкий подоконник. Робот, подкатившись к самому краю, возмущённо мигает лампами, которые неведомый изобретатель устроил вместо глаз. На бледно-жёлтом боку его бордовой краской выведены буквы: «Альтаир». — Ты и есть тот самый Альтаир? — спрашивает Арабелла. — Альтаир,— подтверждает алюминиевый метеоролог. Голос его трогательно-архаичный, словно кто-то из баловства говорит, прижав к губам пустую жестяную банку. — А я думала, что Альтаир Альтависта — это красивый мужчина лет тридцати пяти, с длинными волосами, в белоснежных одеяниях. У него изысканные кисти рук, как у музыканта, и он творческая мятежная личность,— доверительно сообщает девушка роботу. На это он, удивляясь её непонятливости, отвечает: — Альтаир. — Да,— сокрушается девушка,— собеседник из тебя так себе. И что за жару ты нам всем устроил, дружок? Робот, конечно, с завидным постоянством отвечает: «Альтаир» и пытается сползти с подоконника. Арабелла помогает ему, и он на всех четырёх колёсах мчится к пульту; проверяет показатели, водит короткими манипуляторами по индикаторам и, кажется, остаётся удовлетворённым работой гостьи. Через несколько минут, обойдя на прощание ещё несколько заброшенных коридоров, девушка уже спускается по зелёным холмам, всё так же не обуваясь и игнорируя тропинки. Привычку ходить босиком она переняла у младшей подруги, Тайны — та всегда просто забывала про обувь. Земля уже не такая обжигающая, и не покрываешься испариной просто от того, что двигаешься. Лёгкие облака бегут по небу, подгоняемые восточным ветром с Синих озёр, и Арабелла сосредоточенно недоумевает: был ли это сбой в программе? Робот мог забыть про настройку погоды? Это сигнал к чему-то? Или настоящего хозяина бункера она всё-таки не застала? А если так, то где он? Лёгкий укол разочарования. Но она теперь знает, как спасать город от жары. Её фигурка становится всё меньше и в конце концов совсем исчезает за деревьями; Альтаир откладывает бинокль и спускается с крыши. Он в белоснежной одежде и мягких коротких сапогах из тонкой дублёной кожи; чёрные волосы, необычно длинные, полощутся на свежем ветру, и он убирает пряди с лица — худощавого, с выразительными скулами и тяжёлыми глазами; у него красивые кисти рук, как у музыканта. Альтаир находит ворчащего алюминиевого робота, ставит его на подоконник и смазывает рафинированным машинным маслом. Говорить ничего не требуется: робот давно понимает его без слов; поэтому он и бросился на разведку, когда хозяин начал нервничать, сидя на крыше. Альтаир подходит к пульту и проверяет; к его удивлению, девушка действительно сделала всё очень грамотно. Лицо Альтаира ничего не выражает, но левая рука оправляет широкий белоснежный пояс, а это значит, что Альтаир в крайнем раздражении. Бинокль был слишком хорош — до того хорош, что Альтаир едва не швырнул его в пропасть; в бинокль он сумел разглядеть девушку подробно, пока она ещё направлялась к его бункеру. Солнечные густые волосы, непокорно танцующие на ветру; хрупкие плечи и запястья, совершенной формы ключицы. Чуть пухлые губы, как у девочки-подростка, глаза цвета неба в ясный час перед закатом; широкие скулы девушек из индейских племён, и едва заметная россыпь веснушек. Тонкие пальцы, и на одном из них тонкое кольцо с янтарём; — и платье, на ветру совсем невесомое, того и гляди улетит, обнажив безукоризненные ноги… Альтаир тихо ругается на каком-то древнем наречии, проклиная свою нерешительность — сегодня все девушки мира померкли, когда он увидел неожиданную гостью. Он снова и снова, прикрыв глаза, воспроизводит в памяти её улыбку, походку и движения рук, когда она поправляет рюкзачок на одном плече. Он знает, что никогда не решится познакомиться с ней. Раздражённо смотрит на себя в пыльное зеркало и тут же отворачивается. На душе холодно. И Альтаир под влиянием порыва придумывает вот что: снег. Целые облака тихого и печального снега, под стать его настроению. На закате — так будет красивее. И он принимается за дело. В раскрытое окно беззастенчиво льётся солнечное тепло, и Альтаир, поддавшись вдохновению, делает расчёты, чтобы мягкий день достойно завершился падающим снегом. Никакой внезапности, никаких тяжёлых снеговых туч — поэтично падающий снег, едва касающийся щёк и ладоней, оседающий на больших ветках красивыми опушками. Альтаир вспоминает, что девушка спускалась по холмам босая, и решает сделать снег не таким холодным; да и зачем морозы, если это никак не будет соответствовать настроению? Тщательно подбирая параметры на пульте, он добивается максимальной прозрачности снежного рисунка, баланса между теплом и утренней горной свежестью; настраивает чистоту оттенка воздуха, испещрённого падающими хлопьями, и оптимальную скорость дуновения ветра. — Арабелла! — радостно вопит Тайна, а Рената набегает тенью откуда-то из-за угла и тоже вплетается в радостные объятия.— Мы идём есть, ты знаешь? — Я могла подозревать,— улыбается Арабелла.— Не то чтобы вы меня не удивили, но всё это ужасно своевременно. — Наконец-то хотя бы чуть-чуть посвежее стало, правда? — Рената чудесная, но очень нерешительная, поэтому и занимается боевыми искусствами. Чтобы быть убедительнее. Арабелла рассказывает девушкам про Дарека, про ощущение моря и про египетские воспоминания; и под огромным секретом — про поездку в пригород. — И правда, никого? — Тайна тоже кажется разочарованной. — А вдруг он просто прятался? — предполагает Рената.— Хотя, конечно, вряд ли… Новое кафе на Подветренной улице называется величественно: «Тихий океан». Там и правда иногда бывает тихо, уверяет Тайна. Только не сегодня: внутри аврал, всем любопытно, потому что в кафе как на палубе старого корабля, снасти и фалы, скрипят рангоуты, бегают босоногие юнги-официантки, разнося заказы и с непривычки путаясь в такелаже и названиях блюд, у штурвала шеф-повар, и дети ползают по бушприту, а квартердек забит уютными парочками за отдельными столиками; и только под бизань-мачтой на корме остаётся немного места, и девушки бросаются туда, успеть к отплытию; и через полчаса разве что грог виноват, или сытные флотские блюда, но палуба заметно качается под ними всеми, и Арабелла, забрав волосы в пышный хвост, ложится на диванчике, вытянув стройные ноги. — Прикройте меня.— И подруги хохочут, но сдвигают стулья и стол поближе. — Беллочка,— говорит Тайна и играет с её рыжим хвостом,— ты уже спишь? — Нет пока,— сквозь сон улыбается Арабелла. — Тут такое дело. Мне надо придумать красивое название для одного своего робота. Он круглый и блестящий. Скажи мне красивые слова из разных языков, которые обозначают жемчужину? — «Хельми»,— припоминает Арабелла тихим голосом,— по-фински. На суахили — «лулу».— Это слово она произносит мягко и быстро, как будто кто-то кончиками пальцев проходится по краешку барабана.— На казахском — «меруерт». Ещё нужно? — Спи,— улыбается Тайна,— уже есть из чего выбрать. — Я,— честно говорит худенькая Арабелла,— так налопалась. Я чувствую себя круглой и блестящей.— После чего мгновенно засыпает, и подруги маскируют её подушками, а Тайна укрывает ей ноги, потому что в кафе приятный бриз. — Я вот ещё бы чего-нибудь попробовала,— умоляюще говорит Рената, потому что Арабелла в честь насыщенного дня утащила у неё всю картошку. Тайна безуспешно ищет свободных официантов, но это кажется фантастикой. — Ладно,— говорит она.— Как приманить свободного официанта? Начать поправлять макияж. Накраситься наполовину, и именно в этот момент кто-нибудь подойдёт. Боцман в тельняшке, с могучими мышцами, возникает из ниоткуда, едва она начинает подводить губы. Рената тихо смеётся, и девушки, пользуясь полумраком, заказывают ещё треть меню. — Я всё проспала? — говорит Арабелла чуть осипшим со сна голосом, когда подруги, расплатившись, тихонько стаскивают с неё покрывало и разбирают подушки. — Идём! Надо прогуляться. Предлагаю десятикилометровую пробежку, устранить последствия чревоугодия,— застенчиво предлагает Рената. Девушки выходят на улицу и застывают, глядя в небо. Небо ещё светлое, хотя мягкие оттенки и предвещают скорый закат. И мягкие, невесомые белые хлопья в тишине медленно падают на землю. — Снег,— поражённо говорит Рената. — Ты наблюдательная,— соглашается Тайна. Снег тает, едва коснувшись лица, и девушки ловят его губами. Нежные хлопья тают, долетая до ладоней, от одного их тепла. Арабелла стоит босиком в снегу и чувствует, что он не столько холодный, сколько свежий, как росистая трава или утренний город после летнего дождя. Или как лужи после поливальной машины. Первая мысль девушки — что-то перепутала, когда возилась с настройками. Может ли такое быть? Она ведь была очень аккуратна… Деревья, подоконники, ступеньки, светофоры и волосы покрываются белым шёлковым слоем. Тайна пытается собрать снег ладонями, сидя на корточках, но он тает, едва девушка прикасается к нему. — Кружево,— вполголоса говорит Арабелла.— Тончайшее брабантское. Через несколько дней, наверное, можно будет поиграть в снежки. Арабелла всей душой протестует против зимы. Она любит снег, но на фотографиях. Против мороза, если сидеть дома, она тоже не имеет ничего. Новый год её душа принимает из-за аромата хвои. Но при любой возможности она ходит босая и в легчайшем цветочном сарафане с лепестками маргариток. Это её посильный бунт против холода. Но сейчас и она восхищена красотой, с которой снежинки, повинуясь неслышной мелодии вальса, опутывают город в тёплом закатном свете, и фонари, разгораясь, разукрашивают снег золотыми и малиновыми искорками. В городе такого не было уже давно. Рената подставила ладони и заворожённо смотрит, как вокруг них снежинки на лету превращаются в капли росы. Тайна взялась за руку Арабеллы обеими ладонями и с любопытством смотрит на неё: — Тот, кто это устроил, обладает очень хорошим вкусом. — Знаешь,— говорит Арабелла,— у меня ощущение, что настоящий Альтаир — всё-таки не робот. А живой человек. Слишком творческий и, пожалуй, влюбчивый. — Конечно, живой,— ворчит Альтаир, стоя за углом. Однако он польщён. Ему сложно пережить то, что он не видел девушку уже два с половиной часа, поэтому наслаждается её красотой издалека. Но подойти и заговорить с ней Альтаир не решается. И, пожалуй, не решится ещё месяца три, думает Арабелла. Впрочем, что такое три месяца? Всего-навсего обычная зима.