***
Когда человеку страшно, он непременно вспоминает дом. Дом, какое-то место, где было некогда безопасно и радостно, занимает в сознании особое место, и каждый раз, сталкиваясь с непреодолимыми обстоятельствами, человек цепляется за единственный луч надежды — что дом его еще где-то есть, незыблемый, и стоит переступить порог, былое счастье снова захлестнет с головой. Из лесу Зоина душа тянулась в Любавичи. Она вернулась, но не отыскала в погибшем поселке, одиноком среди бесконечного серого леса, своего места. Теперь ей постоянно вспоминался Урал. Большая деревня, такой же большой родительский дом — шутка ли, двое взрослых, восемь детишек, и каждому нужен свой угол — неподатливая глинистая земля, веселая мелководная речка. Она закрывала глаза и раскачивалась из стороны в сторону, представляя, что поезд везет ее к матери, подскакивая на рельсах меж густых лесов и могучих предгорий. Это давало ей не сойти с ума в бесконечной смертельной тоске. Паша постепенно выправился, начинал уже говорить что-то сознательное, целыми предложениями (шел ему четвертый год). Зоя старалась больше с ним говорить о всяком, чтобы в будущем вовремя отправить в школу. Через деревню проходили еще полки, но не останавливались и не замечали обжитого домика на околице. Отто копошился во дворе, постоянно что-то чинил, тесал, выправлял. С Зоей они не разговаривали — все равно не понимали друг друга. Изредка Отто отвечал Паше на немецком, когда тот ходил следом и спрашивал: — А что ты делаешь? А что это? А как это? Отто постоянно норовил приблизиться к Зое, угодить, доверял ей, как щенок. Теперь она и Пашка были единственными на две страны, кто не желал ему смерти. Была ли любовь, не было ли (грешным делом Зоя думала об этом), но сама война связала их, как прутики в одно лукошко. Прокормить молодого мужчину было делом нелегким. Зоя шаталась по домам, вытаскивала остатки картошки и вяленой рыбы, вслух извиняясь и кланяясь на порогах перед погибшими хозяевами. Вечерами читала вслух Пушкина — и Отто, и Паша, сидя на печи, слушали. Все чаще и чаще перед глазами мелькал Урал, откуда ни возьмись нос улавливал забытые запахи дома и бередил душу. Ноги, казалось, приросли к этой земле, словно Мила вытягивала руки из могилы и удерживала сестру за щиколотки на месте, а грудь и голова стремились к востоку. Наконец, Зоя решила: нужно съездить в город и понять, что происходит теперь с людьми, которые, как и она, были в оккупации. К Отто она уже притерлась и без особой тревоги оставила их с Пашкой на сутки одних. Взяла палку, котомку и пошла. Город был разрушен: здесь шли бои, здесь же Зоя осенью копала окопы. Однако же, кажется, железную дорогу восстановили. У переполненного фронтовиками вокзала стояли бесконечно длинные вагоны с деревом и углем — все это свозили из тыла, чтобы восстанавливать западный СССР. Зоя мигом наткнулась на военную милицию, рассказала, откуда пришла. Крупный, высокий милиционер тут же повел ее куда-то. Зашли в довоенное тёмное здание. В маленьком кабинетике с окнами во двор сидел ещё один милиционер, старый, седой. — Из Любавичей, колхозница, — молодой толкнул Зою в плечо, она упала на стул. — У меня написано, что все расстреляны в Любавичах, — порывшись в бумагах, сказал старый. — Мы спаслись, — принялась объяснять Зоя, чувствуя какую-то незримую опасность, исходившую от выбеленных стен кабинета и находящихся в нем людей. — Я, сынок мой, муж. — Муж? — иронически переспросил молодой. Старший зашипел на него. — Рассказывайте-рассказывайте. А ты постой пока тихо, Прошкин. — Да… В тот день немцы заходили в дома, всех вытаскивали. Я заметила это, поняла сразу, что они собираются делать. Взяла сынка, мужа и побежала в лес. А мы на околице жили. Оттуда до леса, как рукой подать. Двое суток мы были в лесу, что делать — не знаем. Потом сынок изголодался, мы вернулись. А там уже наши немцев погнали, деревня пустая. — Видели вас бойцы? Можете имена назвать? — Мы не видели их. Догадались только, что произошло, — соврала Зоя. Она понимала, что, кажется, навредила себе этим ответом, но не называть же выдуманные фамилии? Милиционеры не доверяли ей. — А муж — дезертировал? — спросил старый. Зоя спиной чувствовала, как злобно смотрит на Прошкин. — Нет! Боже упаси! Мы партизанам помогали! Мы столько натерпелись! Муж немой у меня, немой. Не взяли его в Красную армию… Колхозник!.. — Не волнуйтесь вы, гражданочка. — Нам бы документы восстановить. Сгорели вместе с домом. — Как выжили под немцем? — спросил Прошкин, резко и сухо. — Своим хозяйством! Старый поманил к себе товарища и спросил что-то тихо. — Врёт, сучка. Помогала немцу — по глазам вижу. Дом у нее сгорел видите ли, — ответил, даже не пытаясь скрыть слов от Зои, Прошкин. Сердце ее провалилось в пятки. Неужели теперь, когда немцы ушли, ее погубят свои же? Не верилось, но появлялись перед глазами лица крестьян, в тридцать первом уведенных по доносу из деревни. — Добрые люди! — она решила врать до конца, упала грудью на заваленный бумагами стол и картинно расплакалась (сами по себе слезы не шли — ненависть жгла из груди), — Не губите меня! — Ша-авка, — протянул Прошкин и схватил было за рукав, стащив со стула на пол. Вдруг старый снова шикнул на него, помог встать, ласково похлопал по плечу. Только сейчас Зоя заметила, что у него нет одной ноги. — Зачем ты такую хорошую перепугал? Ты посмотри на нее: небось всю войну жизни не видела. Выйди-ка. Прошкин закатил глаза, прошипел злобно: — Товарищ Сизорцев, есть приказ… — Тц! Не дослужился еще мне приказывать. Прошкин, оглушительно хлопнув дверью, ушел. Зоя сжалась на стуле, едва дыша, глядела на Сизорцева глазами размером с пятак. Тот прокряхтел что-то, взял сигарку, закурил. Потом выудил из своего стола две папки с черными печатными буквами «ДЕЛО №». — Зовут вас как? Полное имя. — Калинкина Зоя Ильинична. — А мужа? На секунду Зоя опешила. — Ну, чего? — Э… Калинкин Михаил Осипович. Сизорцев подписал их именами два дела, проставил даты рождения (Зоя не могла и предположить сколько Отто лет, поэтому сделала его своим ровесником), а потом достал чистый белый листочек и попросил все данные для паспортов и Пашины имя и дату рождения. Милостью Зои Паша получил ее фамилию и липовое отчество от Отто. После старый милиционер долго что-то писал, заполнял, ставил печати и делал записки. Потом поднял взгляд за Зою и, сурово глядя прямо в глаза, сказал: — Паспорта я вам с мужем сделаю. Но вы из своих Любавичей переезжайте сюда, будете у меня город восстанавливать. Но смотри: дела ваши лежат у меня в столе. Если что не так, что подозрительное будет — сразу же дам им ход, — потом повернул голову к окну и будто для себя добавил: — Людей теперь не хватает, нельзя разбрасываться. Зоя пулей вылетела из здания, на фасаде нашла вывеску и поняла, что была в НКВД. Конечно, до того времени она ничего не знала про новые советские законы, не знала, что теперь все оккупированные подвергаются тщательной фильтрации. Новые паспорта были дорогой в жизнь. Теперь сочиненной ею истории про Отто появится документальное подтверждение. Будет работа, будет, может быть, койка в рабочем общежитии. А дела… У Зои гудела голова. Дела будут лежать в столе, пока ни произойдет ничего подозрительного. Но ведь подозрительное уже произошло: у нее немец! Теперь официальный муж. Вдруг стало так смешно, Зоя заулыбалась. Она только что взяла в мужья немца-дезертира, даже не спросив у того, хочет ли он, усыновила ребенка, дала обоим свою фамилию! Шум прифронтового города разрезал истерический смех. Зоя схватилась за бока, едва держась на ногах от внезапного приступа. Из глаз брызнули слезы, свело скулы и рот в безобразной гримасе. Она вышла замуж за немца! За немца! Интересно, как ему теперь сказать, что он глава семьи? Еле отдышавшись, Зоя села на лестницу, опустила голову на колени. Тело била мелкая дрожь.***
С восьмерыми детьми даже при большом хозяйстве было тяжко. Зоя, как старшая, ничего особенного не получала от родителей. Самым дорогим подарком от них — она запомнила это на всю жизнь — была новая белая рубашка с накрахмаленным воротником, полученная после посвящения в пионеры. Однажды в конце лета пришла посылка из Любавичей от тетушки. В ней были яблоки, варенье и — какое счастье! — сборник «Внеклассное чтение для средней школы» с картинками. В книгу сразу вцепились Зоя и ее два младших брата-погодки, Леня и Генька, остальные пока плохо читали или вообще не умели. Отец, за то, что чуть не разодрали книгу, выпорол каждого и устроил соревнование: сборник первым попадет тому, кто больше будет работать. Как в колхозе, детям стали записывать трудодни. Зоя отказалась от игр, от купания в речке, пропускала обеды, завтраки, каждый божий час тащилась за матерью и выпрашивала новое дело. Братья не отставали. К концу недели трое устали так, что уже с трудом вставали по утрам, но упрямо продолжали искать себе работу. Тогда отец подсчитал часы труда и выдал сборник Зое. Это был триумф. Она припрятала книгу и специально читала подольше, чтобы Леня и Геня сдохли от нетерпения. Теперь все было иначе. Зоя пережила оккупацию, пряталась в зимнем лесу, чуть не была расстреляна, и вот, наконец, оказалась в тылу, в безопасности, но привычной радости избавления не испытывала. С Отто и Пашей они жили в бараке. Это было большое плохо отапливаемое строение, наскоро сбитое из всего, что удалось спасти под шквальным огнем. Спали и мужчины, и женщины, и дети все в одном месте, на жестких двухэтажных кроватях, напоминающих тюремные нары. Работали на стройке, на лесозаготовке — куда отправят, но, в отличие от немецкой оккупации, получали талоны на хлеб, мыло, соль и консервы, свободно ходили по городу, кому куда надо. Среди рабочих Зоя узнавала бывших коллег, колхозников, городских. Все они жили где-то поблизости и признавались, что тоже прошли через Сизорцева. Отдельно стоял барак побольше, куда привозили заключенных. Работали, однако, с ними вместе: строили госпиталь, дороги, какие-то административные здания, восстанавливали школу. Город рос, как на дрожжах. Пару раз на улице Зоя встречала Сизорцева, улыбалась ему, мило и кротко. Тот снимал свою фуражку в приветствие, но не задерживался поговорить. Прошкин исчез: его, видно, отправили дальше на запад, фильтровать там вышедших из оккупации. Паспорта, свеженькие, чистенькие, Зоя прятала в чулки, и свой, и Отто. Когда только заселились в барак, она показала Отто его новый документ. Он мигом понял, что произошло, но молчал — еще до этого Зоя жестами растолковала ему: нужно всегда молчать, даже под страхом смерти. — Теперь ты русский, — шептала Зоя, сидя на первом этаже принадлежащих им троим двухэтажных нар, рядом с Отто. Был уже третий час ночи, все спали, даже Паша. — Калинкин Михаил Осипович. Будут тебя называть Мишка, Миша, Мишутка, Миханя, Мишенька ты реагируй. Но не вслух. Еще раз: Мишка, Миша, Мишутка… Ты понимаешь? Отто неуверенно кивнул. Пробормотал: — Миша. Зоя вздохнула. — Да, так. Ты, пожалуйста, когда с тобой будут по-русски, реагируй как-нибудь. Ты же уже понимаешь, ну? Скажи: чуть-чуть. Чуть-чуть! — Чуть-чуть. — Да, вот так. Но вообще молчи. Всегда молчи. В бараках интересовались, что у Миши Немого (так его называли) с лицом. Зоя отвечала, мол, отец его бил и резал в детстве за немоту. Верили. Отто вообще любили: он живо реагировал на происходящее вокруг, стремился к общению — возился с детьми, помогал женщинам, играл в карты. Он изо всех сил старался перестать быть чужим на земле, к которой его привязала война, старался не выдать в себе врага. Это особенно привлекало людей: врагов было вокруг так много, что каждому, даже блохастому псу, нужен был друг, пусть и немой, и уродливый. Единственной, кому не нравились старания Отто, стала Зоя. Она с тревогой следила за ним через каждую минуту, а в ту минуту, когда не следила за Отто, следила за Пашей. Паша рос, как на дрожжах в последнее время. Зоя ему соврала, что Отто — вернувшийся из немецкого плена отец; там ему отрезали язык, и он теперь не может говорить — так было всего проще объяснить мальчишке внезапное появление чужого мужчины. По детской памяти Паша забыл, как говорил с Отто и слышал в ответ нерусскую речь, а из страха быть выпоротым теткой держал язык обо всем, что было с ним до переезда в город, за зубами. Осенью сорок четвертого Пашка отправился в нулевой класс. Шел ему тогда пятый год, он был еще маловат для школы, но Зоя дала учительнице взятку в пять талонов на хлеб. Жизнь текла уныло, однообразно. Никакой радости Зоя не знала: только постоянный страх стать «подозрительной» в глаза Сизорцева, страх, что вот-вот война повернет свой ход и снова придут немцы, станут еще злее. Она тащила на себе тяжкий груз сплетенной лжи, думая над каждым словом, которое скажет. В бараках ее знали, как нелюдимую, недобрую бабу, которая скорее себя прибьет, чем улыбнется. Им было просто, Отто, Паше было просто. Но не Зое. Ее душа разрывалась, рождая кошмары, каждое воспоминание о хорошем было отравлено, припорошено пеплом, смочено кровью. Мучил Отто, его долгий тяжелый взгляд в ее сторону. Она заковала его в цепи безмолвия, прочно привязала к себе. Хотел ли он того? Она уже совсем не думала о нем, как о фрице: что осталось в Отто от мальчишки, который утянул ее за собой в мутную воду любавичской речки, что осталось в нем от солдата, который таскал ей и Миле съедобные подарки, помог с лекарствами? Теперь это был уже какой-то другой человек, третий. Не русский и не немец, не свой и не чужой, не ненавидимый и не любимый. Или все же?.. Порой Зое было так жалко Отто, что порой она бодрствовала часов до трех — ждала, когда барак прочно уснет — спускалась к нему на нары и тормошила. Отто разлеплял глаза и улыбался. — Доброй ночи, Zoe. — Расскажи что-нибудь, если хочешь. Я послушаю. Он рассказывал — она не понимала о чем. Наверное, вспоминал Фатерлянд, муттер и фатер, потому что иногда посреди рассказа замолкал, судорожно вздыхая, давя слезы. Было странно не знать о человеке ничего, даже фамилии, но быть так крепко привязанной. Будто через две памяти, искореженные в одних и тех же местах, проходили прочные нити и все крепче и крепче связывались меж собой, не давая вывернуться. Невольно вспоминала Зоя своих прежних ухажеров. С некоторыми она намеренно расставалась, как лисица, вертя хвостом, с некоторыми разлучала судьба, хотя свадьба, кажется, уже виднелась на горизонте, но всех объединяло одно — светлая радость встреч, нежные объятия, ласка и только двоим, влюбленным, счастливым, понятные шутки. Это, казалось Зое, настоящие мерила любви. Как же тогда она смогла проникнуться к Отто? Не было ни одного изуродованного войной воспоминания о нем, не было ласки, не было тайных встреч. Весь их совместный путь, вся их жизнь друг с другом — слезы, смерть, крайняя степень отчаяния. Однако все еще горела веснушчатая скула, помнящая прикосновение губ, все еще горела грудь, отягощенная избитой в кровь нежностью, хворой с самого дня своего появления.