***
Железная дорога шла меж пологих предгорий, темных лесов и хитросплетений родниковых речушек. Садилось маленькое, как желтый цыпленок, солнце. От низины, по которой текла узкая глубоководная Лоза, шел прохладный густой туман, пока на холме, где стояли Березки, гуляли еще теплые ветры. — Мама! — Зоя отворила калитку во двор. В сравнении с общежитием все в доме, построенном ее отцом, казалось исполинским, будто Березки населяли не люди, а медведи. — Батя! Никто не отвечал. Спят что ли? Зоя вошла в темное крыльцо. На Урале дома строили высокими, чтобы зимой не заходил холод от земли. Поднялась по скрипучим деревянным лесенкам. Сердце гулко отзывалось в груди. Вот он, дом родной. Сколько она шла сюда? Пять лет? Шесть? А может всю жизнь дорожка вела ее к истокам через пожары, бури, шквальный огонь? Отто шел позади, спокойно оглядываясь по сторонам. У самой двери, когда Зоя стала, как вкопанная, не решаясь потянуть за ручку, он спросил: — Там тфоя семья? — Да. Спят, наверное, — она встряхнула головой и отворила дверь. Из дома дунуло пылью и холодом. — Мама! Батя! Тишина, громче, чем канонада. Какая-то вязкая липкая темнота. — Где ж все? Зоя рванулась во внутрь, перевернула все кровати, лавки, печи. — Нет никого! Отто! Где они?! Вокруг было пыльно, валялись ненужные предметы утвари, бумаги, книги — все остальное разворовали, вытащили. Одно окно разбили. Зоя припала грудью к печи, тяжело дыша. Где же все?! Где все?! Только на следующий день она вышла к соседке — та, баба Нюся, не сразу узнала Зою Калинкину, «институтку». Подслеповатые серые глаза расширились, словно старуха увидела какое-то чудесное создание, легендарного зверя, что водится в лесах и не попадается охотнику. — Батя-то твой с Ленькой и Генькой на фронт ушли. Парни в сорок первом еще, а Илья в сорок втором, — рассказывала баба Нюся, держа обе Зоины руки в своих шершавых, широких ладонях, — матери похоронки пришли, отдам потом их. А Свете-то с четырьмя детьми — Лиды тогда уже не было — тяжело одной, без мужиков. Она стала зерно воровать, ее быстренько словили и отправили в лагеря. Года три уже прошло. — А Катя, Оля, Ирина, Макар? — едва раскрывая искривленные в гримасе ужаса губы, спросила Зоя. Отто сидел рядом, на скамейке у палисадника, внимательно слушал. — Всех по детским домам, не знаю где теперь. Олю удочерили говорят. Она ж такая хорошенькая у вас была. — А Лида почему не забрала их? — Умерла Лида, еще в сорок первом. Свекор пьяный прибил. А ты где была все время, милая? В блокадном? Но Зоя не ответила. Села на землю перед забором, уткнулась головой в колени. Столько шла сюда… Столько пережила… А дом и не дом уже — сплошные могилы, как в Любавичах. Подошел Отто, стараясь заглянуть в глаза, но Зоя вяло оттолкнула его от себя и пошла — куда-то, куда сама не знала. Зоя шла и шла. Дома, люди, дорога, сырая от недавнего дождя. Лес шелестит, как поет. Подошла к крутому берегу реки. За рекой могучая тайга, перед — поляна, вся в лютиках и землянике. Зоя упала на траву, уткнувшись носом в прохладную землю, разрыдалась в голос — с придыханием, со звоном. Плач этот не был похож на смертный. Не был этот плач похож и на тот, что схватил ее за горло в любавичском лесу, когда она чуть не убила Отто. Нет, это были какие-то абсолютно другие слезы, которые лила она впервые за всю войну не по себе, не из страха или голода. Только сейчас, в родных Березках, она лила слезы по людям: по всем, кого у нее отняли, кого безжалостно кинули в ножи жестокой судьбы, кого она больше никогда не увидит и не услышит. И вставали, казалось, за рекой все мертвые: Мила, батя, Леня и Геня, Лида, мама — и пели ей с того берега ветряным шепотом старую отцову песню. Ночью она вернулась в дом. Отто растопил и почистил печь, улегся на лавке близ большого окна. На носочках Зоя подошла и легла рядом. Отто не проснулся или сделал вид. Кто знает, что снилось ему? Зое снилось детство. Мать заставила всех чистить малину: четыре больших лукошка розовых ягод, дурманящих ароматом. Батя отбирал у детей темные перезревшие малинки и съедал, шутя: — Эта малина не хуже самогона пьянит. Не веришь? На попробуй… А! Купился, Ленька? Не дам!.. Постепенно жизнь начала налаживаться. Зоя попыталась отыскать своих младших брата и сестричек, но все пропали: то документы о переводе в другой детский дом потерялись во время переезда, то сгорели, то утонули… Говорили только во всех Березках, что Ольку удочерила какая-то очень хорошая городская семья. Из управления лагеря пришел отчет о том, что Светлана Калинкина умерла. Тогда Зоя твердо решила для себя: вот теперь надо жить, по-настоящему, а не из дня в день, лишь бы не умереть, жить и радоваться, что здоровая, что остался в живых Паша и что вернулась в родные края. Отто все еще ходил «немым», но в доме мог разговаривать с Зоей. Они хорошо уже подружились и порой Зое казалось, что очередная вылазка за ягодами, грибами, по веники или в поле — свидание. В колхоз Отто не взяли из-за хворости, он работал по дому и помогал соседям, чем мог: чинил, копал огороды, строил. Со здоровыми мужиками в Березовке было туго, работа находилась, и, кажется, ему нравилось так больше, чем на фронте, в госпитале, в бараке. Он все еще находился в некотором отдалении от полной, счастливой жизни, часто думал о семье и мучился, вспоминая, что живет с теми, кого шел убивать. Каждый вечер он садился молиться за свои грехи, верил, что после смерти Господь отведет его в место, где ровно и гармонично уживутся родные из Германии и Зоя — тоже родная, но по-другому. Вечерами вместе с ней он по букварю для первоклассников учился писать и читать по-русски. — Форона… — Не «ф», а «в»! Звонкость-звонкость! Овладев чтением и письмом, Отто чувствовал себя уже очень хорошо в Березках. Больше никакой войны. Больше не нужно убивать. В сорок седьмом умер Сизорцев, все его припрятанные дела тут же выплыли наружу. НКВД водили на допросы и Зою, и Отто. Отто молчал, уже привыкнув к роли немого: его привлекать не стали, зато на Зою донесла некая Прасковья Вислова, еще одна, кто выжил в Любавичах. Зое дали пятнадцать лет за содействие оккупантам: она читала детям переведенные лекции, одобряющие фашизм, религию и Гитлера, участвовала в лесозаготовке и создании окопов — все по словам Прасковьи Висловой. Отто остался один. Он ждал. В тихом и неспешном труде проходили все дни. Не с кем было поговорить, не на кого опереться. Потеряв Зою, он впервые почувствовал себя полностью ответственным за судьбу. Теперь ни Третий Рейх, ни отважная русская девушка, ни беспощадное течение войны кроили его путь. Отто приблизился к природе и Господу. Днем он работал в лесу, в поле или на реке, вечером молился и шел писать. Поначалу он писал письма своим родным из Германии, которые сжигал в печи, потом - о жизни до войны, во время войны, о Зое и Паше. Он плохо спал. По ночам ему снились не бои, не жизнь на краю смерти, а бесконечные допросы в полутьме кабинетов НКВД. В пятьдесят пятом году указом Президиума «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 годов» Зоя была отпущена и вернулась на Урал. Здоровье ее к тому времени уже совсем испортилось. Маленькая старушка вошла в пустой двор, поставила сумку у калитки. Она была седа и сморщена, как засушенный гриб. Сильно выпирали скулы и кости под застиранной серой одеждой. Навстречу вышел ее немец: небритый, худой, молчаливый. Они обнялись и стояли так, глядя каждый в свою сторону. Так была ли любовь или нет? Кто знает. Зоя и Отто прожили вместе около семи или восьми лет: было и плохое, было и хорошее, как у всех. Рано измученная тяжким трудом, годами оккупации и лагерей Зоя умерла — ей было тридцать девять лет. На сороковой день от похорон приехали Паша с Витей. Втроем с Отто они прошли к могиле, заросшей земляникой. Крест Зоин смотрел на горы — дымчато-синие и пологие — на темный лес за рекой, на узкий песчаный берег, где поились кони и коровы. Постояли. Выпили вина. Одну рюмку плеснули прямо к кресту, Зое. Может быть — думалось Вите — они с Милой стоят где-то поблизости. Выглядывают из леса или с неба, наблюдая, как живут они, как справляются: Паша, он, Миша — и раздается где-то вдали, будто бы между гор и темных просек, среди облаков и полевых цветов, задорный девичий смех. В семьдесят пятом году Паша приехал в Березки. Были у него уже и жена, и трое детей. Он устроился комбайнером в местный колхоз и поселился у дяди Миши — дом-то был большой. Витя умер в семидесятом от старых военных ран, его любимая Маша осталась с общими детьми на западе. Паша и сам не мог бы сказать, что привело его на родину мамы Зои. Много лет назад он ненамеренно отдалился от нее, детская память постаралась задавить все плохое, что произошло, навсегда вычеркнуть войну из сознания. Однако какая-то едва различимая, плохо понятная нить тянула его к Березкам. Может, жалко было бесконечного одинокого немого дядю Мишу, может, хотелось приблизиться к земле, где лежит Зоя — единственная, кто связывал его с так рано погибшей матерью, Милой. Когда распался СССР, Отто показал Паше свой рассказ, переведенный на русский язык. Паша долго думал о том, что узнал, заново переворачивал в голове мелкие обрывки событий из детства. Отто не спрашивал, что тот надумал себе, но попросил помочь вернуться на родину. Ему очень хотелось узнать, что случилось с муттер и фатер, сестрами и братьями. Паша помог. Дом Дитцев давно уже был заселен другими людьми. Говорили, что после войны они переехали куда-то, и Отто не смог найти след. Кровоточащая рана на сердце за столько лет затянулась. Он решил, что встреча эта уже не будет такой радостной, какой могла бы быть сразу после войны, и купил авиабилеты в Москву. Перед отлетом он зашел в церковь на улице своего детства. На стенах были выточены имена погибших солдат, среди них — Отто Дитц. Отто, улыбнувшись, провел пальцем по маленьким буквам. Может быть, правда, Отто Дитц умер. Может быть, у Отто Дитца действительно не было иной судьбы.Эпилог.
15 января 2021 г. в 20:27
Два года протекли так, словно их и вовсе не было. В постоянном тяжелом труде, каком-то оцепенении души и памяти, не дававшем загнать себя в клетку прошедшего ужаса, но и не давая вырваться в свободную, спокойную жизнь, ни Отто, ни Зоя не замечали времени. Город вырос, фронт отодвигался все дальше и дальше на запад и вскоре для мирного населения СССР война окончилась. К тому времени Зое снова дали возможность работать в школе — она вела сразу четыре класса, каждый по тридцать человек — Пашу посвятили в октябрята, а Отто продолжал работать на строительстве дорог, мостов, зданий — лучше занятия ему просто не находилось.
Чем старше становилась Зоя, тем невыносимей ей было жить. Она мало разговаривала, не заводила друзей. Была бы на то Зоина воля, она, из страха сказать что-то не то, поменялась бы с Отто его ролью. В школе ученики ходили по струнке, сидели на уроках Зои тихо, как крольчата. Даже Паша непроизвольно сжимался каждый раз, как входил в школу и видел свою «маму Зою», впрочем-то не такую злую дома, но строгую и неумолимую на работе и в общении с людьми. Никто не мог полностью понять ее тревогу, страх и удивительную расположенность к Сизорцеву.
В день капитуляции Германии Зоя с Отто слушали радиосообщение Левитана уже из собственной комнаты в рабочем общежитии.
— Нет больше Рейха твоего, — удивительно равнодушно пожала плечами Зоя.
— Это долшно было слушиться, — Отто закурил. — Все вышло прафильно.
— Вот как заговорил!
Она обняла его за руку и положила голову на плечо, глядя в серое бескрайнее поле за вновь отстроенным заводским районом.
Летом, во время Зоиного отпуска и Пашиных каникул, они оба часто стали бывать в Любавичах. Там, в заросших травой и репеем садах, в утопших в мокрице огородах еще оставались плодовые деревья, съедобная зелень, кустарники. Они собирали все съедобное в мешки и лукошки и уносили с собой: что-то продавали, что-то ели сами и готовили на зиму. Отто очень нравились засушенные яблоки.
Как-то Паша и Зоя пришли в Любавичи к обеду. День выдался особенно жаркий; с созревших яблок и слив, прокушенных осами, стекал сладкий теплый сок, с мерным жужжанием кружили над головой пауты и слепни. Старый дом без хозяйки совсем покосился, почернел. Под большой березой у плетня выросла высокая трава. Зоя сразу заметила сапоги, сложенные аккуратно у крылечка, чьи-то босые ноги, торчащие из зарослей. Подошла, оставив с любопытством рассматривающего сапоги Пашу за спиной, потрогала человека за черные пятки. Мужчина — удивительно красивый, статный, широкоплечий, с короткой светлой бородой — поморщился, потянулся.
— Витя, ты что ли? — Зоя замерла.
Витя сел на траве, рассеянно и грустно оглядел двор, Зою, сына. Потом сглотнул и припал лбом к Зоиной руке, тяжело и путано дыша. День замер.
— Я вернулся, Зой.
— Вижу, не дура, — болезненно улыбнувшись, слезно и ласково глядя на Витю, она села рядом с ним и схватила за обе щеки: — Ты чего плачешь?
— Паша там?
— Да. Паша, иди сюда! Батя твой вернулся…
Паша стал, как вкопанный. Он, конечно, уже понимал, что дядя Миша ему не отец, но, часто находясь в компании взрослого мужчины, доброго и рукастого, не чувствовал себя безотцовщиной. Вдруг свалившийся на голову солдат ввел мальчика в ступор.
— Боится, — всхлипнула Зоя. — А ты не плачь, Витя, не плачь. Все хорошо. Главное — что живой!
Она крепко прижала его к себе. Витя как будто не изменился, как будто был таким же, как до войны, и вдруг вспыхнула белым Зоина довоенная память, осветила, кажется, все что было в жизни, словно две разных пути, наконец, соединились в один. Тоскливой нежностью наполнилось сердце.
В тот же день они сходили на Милину могилу, поправили поставленный солдатами крест. Молчали. Пашка тайком посматривал на отца, примерял: правда они похожи или он больше в мать? Думал: так что все же правда? Что мама Зоя утаила, что перевернула? Кажется, больше, чем любой другой взрослый, Паша теперь понимал масштаб теткиной лжи. Одно было точно: теперь он всем расскажет, что отец его вернулся с войны, вернулся героем, причем целым и невредимым!
Зоя привела Витю в общежитие, познакомила с немым мужем Мишей. Придумала историю, что того, дескать, отправили в сорок первом в Любавичи на помощь колхозу. Отто вглядывался в глаза Вити и находил в них, наверное, то, что чувствовал сам. Оба они воевали по разные стороны, но в итоге оказались одинаково чужими в мирной жизни большого города. Пару недель Витя с трудом привыкал к размеренному однообразному течению дел, постоянному нахождению на одном месте, но скоро оправился, устроился плотником, пошел в вечернюю школу (в свое время он окончил только четыре класса). Витя всегда, в любой ситуации знал, что делать. Так было и до войны, так было и сейчас. Собственную жизнь Витя держал в железных кулачищах, мог тащить на горбу даже самый тяжкий груз обстоятельств. Может, потому он и выжил — потому что никогда не трусил жить.
Только оказавшись в городе, он написал кому-то письмо. Зоя по довоенной привычке взяла было проверить его на ошибки, но Витя строго прикрикнул на нее и, смурной, ушел на почту. В ту ночь Зоя проверяла тетрадки, Паша делал уроки, Отто чинил часы. Витя вошел в комнату, неся в руке большой коричневый чемодан. Поставил его на пол и громко прокашлялся, привлекая внимание. За ним вошла девчонка, низкая и щекастая, с тяжелой пшеничной косой. Она неловко улыбалась и жалась поближе к стенке, словно стесняясь чего-то.
— Это Маша, моя невеста, — коротко представил Витя, как топором ударил.
Девчонка вспыхнула по-настоящему детским и радостным розовым румянцем.
— А сколько Маше лет? — нахмурилась Зоя. По сравнению с молоденькой Машей, сама она выглядела как трухлявое полено.
— Девятнадцать! — Маша распахнула карие глазища и добродушно улыбнулась.
Отто усмехнулся. Кажется, ему хотелось что-то сказать. Зоя злобно глянула на него, потом на Витю.
— Ты чего удумал, старый дурак? Нам сколько лет с тобой?
Отто прыснул и чуть не получил затрещину.
— У нас любовь, — спокойно объяснил Витя и сжал машину маленькую ладошку: — Ты постой пока тут. Зоя, поговорить надо.
Они вышли в темный тесный коридор общежития, встали у узкого окошка.
— Война закончилась, — сказал Витя, глядя снизу вверх, серьезно и деловито. — Паше мать нужна.
— А я чем не мать?
— Ты — тетка. У тебя свои проблемы. Понимаешь, мы с Машей на фронте познакомились, когда я в госпитале лежал после ранения. Она хорошая. Правда я сказал, что у меня жена и сын, после войны я вернусь к ним. Поматросил и бросил, — он горько усмехнулся. — Она поняла, отпустила меня. Теперь вот я вернулся, а тут такое…
Зоя понимала его. Вите казалось: Мила не умерла, а просто утонула во времени. Память раскололась на две части, и то, что Мила осталась только в одной из них, уже не тронуло его испепеленную, обтесанную душу так, как следовало бы, поэтому он влюбился в Машу, как когда-то Отто обратил внимание на русскую девушку в оккупации. Но, в отличие от Зои, в Машу грех было в не влюбиться. Она действительно излучала спокойствие и красоту, а главное — была еще совсем нетронута жестокостью, смертью, отчаянием. В голубых глазах играли живые огоньки, грели. И хоть сердце тронула слезная обида за сестру, Зоя ответила:
— Что с тобой делать, Витя. Женись.
Свадьбу сыграли скромную, посидели, выпили, поговорили. Спустя некоторое время Витя с Машей добились собственной комнаты в общежитии (уже другом) и забрали к себе Пашу. Поначалу тот постоянно бегал к тетке делать уроки или играть, но скоро родной отец и веселая молодая мачеха вытеснили из его сердца и ума и угрюмую Зою, и немого Отто. Пусто и одиноко стало в комнате, быстро пропал всякий интерес к жизни и оживление без ребенка. Тогда Зоя поняла, что места в семье Милы — когда-то семье Милы — ей больше нет. И этот оплот разрушился.
Как-то ранним утром Отто шел на работу и заметил одно очень знакомое (причем знакомое давно, из прошлой жизни) лицо. Это была красивая рыжая женщина в поношенном пальто с подпалинами и черных солдатских сапогах. За ее быстрым шагом еле поспевал голубоглазый мальчишка чуть младше Паши. Как следует рассмотрев лицо мальчика, Отто догадался, кем же может быть его мать. Вечером он вернулся домой и рассказал об этом Зое:
— Ты помнишь рышую девушку, которая жила в фашем селе. Она часто быфала у коментанта.
Зоя, занятая работой, безучастно кивнула и добавила:
— Ее звали Проня. Она еще тогда от немца родила.
— Я фидел ее сегодня.
Карандаш выпал из рук Зои и укатился под плинтус. Она перевела потрясенный взгляд на Отто.
— Она была здесь, в городе?
— Да.
Ужас с головой захлестнул Зою. Она уже понимала, чем это кончится. Липкий страх и тревога ударили по сердцу, как в барабане закрутило голову. Перед глазами снова: заключенные, уведенные крестьяне, военнопленные… Маленький темный кабинет Сизорцева. Синяя форма НКВД. Следующим же утром они собрали чемоданы и сели на поезд до Свердловска.