Домовой

      Немец пропал, видно, снова отправили на фронт. Все вернулось на круги своя. Зоя и Мила работали, ухаживали теперь вдвое старательнее за огородом; купили было поросенка, растратив последние денежные припасы, и держали его запертым в сарае, чтобы немцы не отняли, но поросенок, не набрав ни капли жиру, помер. Готовились к голодной зиме. Ранним утром, ночами ходили за ягодами, грибами, удили и вялили рыбу. В августе, чтобы делать соленья, Зоя выменяла теплую шаль на килограмм соли.       Осенью немцы пригнали кинотеатр, и теперь Зое приходилось водить туда детей. Волосы вставали дыбом, когда она слушала, какие речи дают слушать Любавичцам. После просмотра кино немцы совали всем газеты на русском языке, где писали, как быстро проигрывает Красная армия, как просто отдает села, как хорошо живут люди там, где немцы дольше, чем в Любавичах. В ноябре расстреляли двадцатерых за содействие партизанам. Партизаны! Если бы знала Зоя, что действительно где-то рядом партизаны, что могут спасти их, сама бы пошла топиться — с такими мыслями умирать не страшно.       Зима пришла лютая, колючая. Зоя и не знала, что в этих краях бывают зимы, как на Урале. Немцы, похоже, тоже. Всех, кто не работал при госпитале — и детей, и стариков, и Зою — они справили на лесозаготовки, готовить топливо для его протопки. Работали там с шести утра и до восьми вечера, кормились баландой и хлебом из опилок, как заключенные. Тех, кто медлил, мешал, ошибался, на месте расстреливали. От мороза и голода больше, чем обычно лютовал фриц.       Перед Новым годом Зоя зашла к Проньке Рыжей за мылом, и сразу почуяла, что невовремя — Пронька нервничала, суетилась. Вдруг откуда-то снизу раздался истошный рев. Пронька разрыдалась и прижалась грудью к двери в подпол.       — Проня, ты чего? — Зоя вытерла ей слезы и тряхнула. Проня держалась за доски, истошно вопя, и не желая вставать. Рев нарастал вместе с ее завываниями. Зоя уже поняла, что под полом ребенок.       — Встань, Проня, замерзнет ребятенок твой…       Еле как Зоя подняла Проню и толкнула на кровать. Та, глупо раскинув руки по бокам, ныла с нарастанием, все выше и громче. Под полом лежал ребенок в тонкой пеленке, видно, мать не успела его закутать. Зоя подняла малыша, закутала в Пронину шаль и укачала. Тот согрелся, затих.       — Ты чего в такой мороз — под пол? — отругала Зоя. — Дура совсем?!       — Ты зашла, — глухо ответила Проня. Рыдания ее прекратились, взгляд стал ласковым, нежным при взгляде на свое засыпающее чадо.       — Немчонок? — разумно предположила Зоя. Других мужиков в деревне не было, одни старики.       — Он самый, — Проня, наконец, нашла силы встать и взяла на руки ребенка. — Не скажешь, Зоя?       — Да что там, — она махнула рукой. — Хорошенький какой. Голубоглазый, как… Впрочем, ладно. Я пойду.       У самого порога Проня окликнула Зою.       — Что те надо было-то?       — А! Мыло надо было.       Проня вытащила из сундука три пачки мыла и отмахнулась от предложенных марок.       — Так бери.       — А ты?       — Я… Знаешь, Зоя, это ведь я козу вашу украла. Как фриц понял, что я на сносях, так пропал — только издали и видела его. А я нервная вся, ведь поймут, что немчонок, прибьют. Только живот появился, спряталась в доме. Родила, чуть не сдохла, а молоко на третью неделю пропало. Прости меня, Зоя. Бери так мыло.       История эта не то чтобы ужаснула Зою, и без того навидавшуюся всякого страха, но почему-то глубоко запала в душу. Она долго думала о Проне. Не сможет же она вечно прятать ребенка под полом. Или уедет, если война кончится, куда-нибудь и там заживет? А если отец ее раньше того вернется? Зоя мельком знала Прониного отца, но была уверенна: этот если узнает, что внук немчонок, задушит.       Между тем своих проблем было невпроворот. Мила совсем перестала спать. Несколько раз она падала в обморок прямо при немцах — чудом не убили, видно, пожалели «горбатую». С тех пор Зоя старалась давать ей отдых, но и сама справлялась еле как: после лесного рабства нужно было рубить дрова у себя дома, готовить еду из картошки и гнилых яблок, смотреть за Пашкой. Мальчишка совсем исхудал и побледнел от плохого питания. Зоя по-прежнему каждую неделю убирала дом, стирала, пыталась набирать дров для бани, но болезнь неумолимо протягивала свои лапы к маленькому беззащитному существу. В феврале Паша чуть не помер, заодно с переносившей простуду на ногах Милой. За то, что все в итоге выжили, Зоя даже не знала, кого благодарить: неужто Бог существует?       Летом стало полегче: вновь пошли яблоки, сливы, грибы, ягоды. Зоя вернулась учительствовать. Говорили уже, тихо перешептываясь в подворотнях и у плетней, что наши рядом, что вот-вот и прогонят фашистскую гниду. Немец злился. Теперь каждого второго колхозника расстреливали за связи с партизанами. Миле с Зоей казалось, что те бродят где-то рядом, скрытые лесной тьмой, присматривают, родные, и боятся их фрицы, как вши мыла. Особенную радость Любавичцам доставил один теплый октябрьский денек. Вечером Мила с Пашей удили рыбу: Паша сидел с двумя удочками, пока мать, расслабившись на нагретом причале, дремала. Вдруг зазвучало сотни раз проклятое ею тарахтение мотоцикла. Уже наученная опытом, Мила быстро свернула удочки, забрала рыбу, Пашу и побежала по окраинам домой. Зоя наблюдала, сидя на березе, как вдалеке, по большой дороге, марширует колонна немцев. За ними грузовики, мотоциклы. Орудий нет, и ладно. В Любавичах очень боялись, что во второй раз бои стороной не обойдут.       — Что там? — крикнула Мила с земли.       — Идут, — поведала Зоя, неустанно вглядываясь. — Хромые-косые. Побили их наши, клянусь тебе! Отступили в тыл.       — Хлопцы наши… — прошептала Мила и вдруг улыбнулась старой, довоенной улыбкой. Самой ей казалось, что лицо ее давно разучилось так улыбаться — а нет, могло еще!       — Нас отобьют, так может и от Вити письма придут, и от мамы из Ленинграда, — сказала она Зое. — И от твоих.       — Может-может, — проворчала Зоя и слезла с дерева, заметив: — Чем ближе русский, тем злее немец. Насыпать бы им горчицы в штаны…       Мила толкнула ее вбок:       — Дура!       Они рассмеялись.       Немцы, однако ж пришли разбитые, а жизнь не изменилась.       В сентябре еще Зоя набрала в класс детишек помладше, а постарше передала другому учителю, оставшемуся в живых. Теперь она старательно выводила на доске буквы, протягивая «а-а-а», «б-э-э». Дети вторили ей и перерисовывали буквы на немецкие брошюры, на которых писали за неимением бумаги. Из открытого окна через желтую листву поддувал прохладный осенний ветерок, переворачивая страницы замасленного букваря. Вдруг Зоя почувствовала на себе чей-то взгляд и оттого разволновалась, вынужденно объявила перерыв. С гулом толпа малышей высыпала в школьный двор. Она же выглянула в окно и заметила за оградой немца: тот пристально смотрел в ее класс, прислонившись к прутьям. Сложно было не узнать его, хоть уже зажившее и побелевшее, но все так же безобразное лицо, отсутствие левого уха.       Зоя сухо кивнула в приветствие и отошла к столу, сев за проверку прописей. Но тот все равно зашел в класс, словно жених на побывке. Он немного прихрамывал, но в целом пострадал гораздо меньше чем те солдаты, что пришли с ним живые (многие уже через день стали мертвые). Видно, полк его знатно потрепало.       Из Любавичей Отто Дитц уходил еще мальчишкой. Тогда война пыталась сломать его душу, волю, тело, но не смогла. Теперь, казалось, Отто был весь переломан — до последней косточки, до последнего воспоминания. Все чувства его, все мысли стали уродливы, уродливее, чем израненное лицо. Вернувшись в Любавичи (словно война — просто один из кругов ада и где начинается она, там и заканчивается), он не сразу вспомнил о Zoe. Расквартировался, пошел на реку с товарищем — и как увидел причал, так сразу припомнил последнее их утро. Ведь ничего не было тогда, в сорок первом, а на окровавленной памяти след остался такой, что сразу переворошил душу, как сноп гнилых листьев, и вытащил из него один из последних красивых, ярко-желтый, резной.       — Чего тебе? — Зоя устало отложила прописи и оглядела Отто с головы до ног. Он стоял в дверном проеме.       — Свидеться пришел, — на ужасном русском ответил Отто. — Кam, um zu sehen.       — Кам, кам, — машинально пробормотала Зоя, но Отто услышал ее и действительно подошел. — Наубивался, теперь снова мне под юбку лезешь, паразит?       Отто понял только «паразит».       — Это вы не долго здесь главные теперь, — прекрасно понимая, что немец в общем-то не очень понятливый, добавила Зоя.       — Я имею это, — он высыпал на расцарапанный учительский стол пригоршню конфет.       Ни шоколада, ни конфет Зоя не видела с начала войны. В тот миг ей хотелось затолкать весь десяток в карманы, убежать в лес, с детской жадностью съесть все, размазав шоколад по лицу и щекам, и ни с кем не поделиться. Но она решительно отодвинула от себя сладости. Отто развернул конфетку и принялся есть, показывая, как Зое следует поступить. Не дождавшись реакции, взял ее руку и поднес к конфетам, ожидая, что она сожмет ладонь и возьмет себе парочку. Но Зоя упрямо продолжала держать ладонь прямой. Тогда Отто рассвирепел и откинул ее руку.       Перепугавшись, Зоя подцепила пальцем конфетку, протащила по столу и кинула в карман.       — Племянник у меня, — оправдалась она и провела рукой в метре от пола, изображая детский рост. — Малыш. Киндер. Никогда конфет не ел.       Отто, оживившись, покачал в руках невидимую люльку, вопросительно выгнув бровь. Зоя кивнула. Потом Отто указал пальцем на нее.       — Нихт, нихт майн. Сестра. Sister's киндер.       Тогда он выложил на стол еще банку тушенки и каравай черного хлеба. Зоя, как ошпаренная, дернулась прочь.       — Ничего мне от тебя не надо! Отмываешь на мне грешки свои, зараза.       Однако ж с тех пор немца было уже не остановить. Он таскал и хлеб, и консервы, и шоколад, оставляя все под дверью. Зоя находила подарки раньше Милы, прятала, а потом тайком подкармливала Пашку. Кое-что оставляла и сестре — так, чтобы та не заподозрила дурного, а сама не притрагивалась, решила для себя: только сунет в рот фрицевскую подачку, лучше сразу пойдет топиться. Между тем, сам на глаза Отто не появлялся. Зоя иногда видела его в поселке, в компании солдат, таких же побитых и удрученных. Наши подходили все ближе. Нарастала, еще далекая, словно из сна, отдающая эхом в лесах и над рекой, канонада. Постоянно свистели и жужжали самолеты на аэродроме — немцы сворачивали госпиталь и увозили легко раненных. Когда-то тихий надежный тыл превращался в прифронтовую полосу.       Зоина деятельность в школе снова прекратилась. Каждое утро она со всем поселком, с теми, кто не работал в госпитале, ехали на километров тридцать от Любавичей, где немцы собирались, видимо, засесть в обороне. Рыли запутанный, бесконечно длинный лабиринт окопов. Расстрелы участились, с едой стало совсем плохо. Враг, кажется, сам изголодался: ближайший к Любавичам железнодорожный мост подорвали партизаны, и продовольствие теперь поставлялось по дороге, которая постоянно простреливалась из леса. Фрицы перевернули все хозяйства в поисках припасов. Мила и Зоя, еле поспев, зарыли в зарослях крапивы кое-какую еду, но почти всю картошку все равно отдали.       Зоя возвращалась под полночь, уходила в шесть утра. За три недели октября, наконец, вырыли все, что нужно было немцам, работая на износ, почти без еды, под осенними холодными дождями. У Зои совсем стало плохо с горлом — она еле говорила, и Пашка пугался теткиных хриплых стенаний, вырывавшихся вместо слов. Все нарастали звуки боя, окружали кольцом. Куда не пойдешь, кажется, что война, самое ее пекло, подступает. Очень боялись бомбежки, но советское командование, видно, знало, что в Любавичах еще полно русских, и самолеты пролетали где-то на горизонте, у линии фронта.       Паша заболел. Простуду в дом притащила Зоя с окопов. Она старалась лишний раз не подходить к племяннику и Миле, все время, как перестали вытаскивать на работу, прятала лицо в платок, лежа на печи. Не помогло. Мила обменяла последние валенки на пригоршню меда и сухую горчицу. Настоящие лекарства достать было нельзя — только в больших городах немцы открывали аптеки для оккупированного населения. Паша лежал в жару уже неделю, кашлял, стонал и постоянно рыдал. Сама Зоя кое-как выкарабкалась. Пару дней встать не могла — ослабла. Мила не винила ее, но, понятное дело, ни себе, ни больной сестре хорошей еды не давала. Вдвоем они ели тошнотики: застывшую в земле с лета и прошлогоднюю картошку.       Фрицевские подарки теперь забирала сестра — и тактично отмалчивалась. Она верила, что Зоя не «работала» за них, но каждый раз, проходя мимо нее, низко склоняла голову. Зоя понимала: в мыслях Милы одна просьба, которую невозможно произнести вслух, за которую стыдно.       В то утро было темно, как ночью. Крупные частые капли колотили по расхлябанным дорогам, деревянным крышам. Дальний бой стих, самолеты молчали. Зоя закуталась в платок, натянула летние полуботинки и вышла на крыльцо. И вот, как по расписанию, в пять часов со стороны оврага показался немец. Он сразу заметил Зою в вязкой темноте, сам забрался на крыльцо и из рук в руки передал небольшой кусок хлеба. Зоя приняла, кивнула. Потом достала заготовленный список с тремя лекарствами на латинице и показала Отто. Тот смотрел с любопытством, спокойно.       — Benötigen Sie diese Medikamente? — спросил он. (Тебе нужны эти лекарства?)       Зоя кивнула.       — Держи еще, — она сунула ему пять марок — все, что скопилось. — Этого мало. Проси, что хочешь. Ферштейн? Проси, что хочешь, только принеси.       Она махнула рукой в сторону реки, потом на часах Отто указала время: пять часов утра.       — Завтра. Пять часов. Река.       — Einverstanden. (Договорились)       Только Зоя открыла дверь в дом, Мила метнулась от окна во двор к Пашке и сделала вид, что все то время спала.       Ночью Зоя окраинами пошла к причалу, заодно прихватив стирку, чтобы, встретив кого случайно, этим отговориться. Ливень прекратился, в Любавичах настала мертвая тишина. Медленно текла вспучившаяся от дождей река, затопившая уже песчаный пляж, билась в паре сантиметрах ниже самого причала. Гнулся под ветром черный лес за рекой. Зоя полоскала вещи, напевая старые уральские песни, лишь бы не думать, что будет, когда придет немец с лекарствами. Ей вспомнилась Пронька: что с ней? Давно уже не видела, не слышала Зоя ничего о рыжей красавице.       Неторопливые шаги Отто были слышны еще за сотню метров. Он действительно нес в руках бумажный сверток, какие обычно выдавали в аптеках, и блестящую желтую консервную банку.       — Guten Morgen, Zoe!       Зоя резко выдернула из его рук сверток и положила в корзину с бельем. Убежать бы сейчас, но нет, страшно, что пристрелит в спину — автомат-то всегда при нем.       — Спасибо, — пробормотала она и вернулась к полосканию. Она ждала: когда попросит плату?       Отто сел рядом на причал, как летом сорок второго, и закурил, устало вглядываясь в темную даль. Зоя постоянно вертела головой: на него, на белье, на него, на белье — и не понимала, чего он ждет, о чем думает? Она плохо помнила его с первой встречи. Каждый день в последнее время Зоя проживала, как целую жизнь — так сколько жизней назад она встретилась с Отто? Почему они познакомились? Как это было? Она перебирала в голове обрывки воспоминаний, мыслей, но ничего не могла разобрать в склизком сером месиве, в которое превратилась в сознании война.       — Ich bin es leid zu kämpfen, — голос Отто звучал глухо и хрипло. — Was denkst du, wie alt ich bin? Ich werde zwanzig sagen. Und mein Gesicht ist für Mädchen schon ekelhaft. Sag mir, ist es ekelhaft für dich, mich anzusehen? Wenn du nur wüsstest, wie schlimm ich bin (Я устал воевать. Как думаешь, сколько мне лет? Я скажу: девятнадцать. А мое лицо уже противно девушкам. Скажи, противно тебе на меня смотреть? Знала бы ты, как мне плохо)       — Все равно я не понимаю ничего, — ответила Зоя, тихо и нерешительно. Ее спутала долгая, печальная речь фрица. Она не знала, но чувствовала смысл слов, ей было стыдно, что сердце сжимается от жалости и глаза горят. Было страшно за себя, и при том тоскливо за этого побитого, безобразного немца, который, в общем-то, был не так лют, как остальные.       — Ich verstehe auch nichts. (Я тоже ничего не понимаю)       Отто задумчиво поглядел на короткие волосы Зои, потер в руках прядь. Она замерла, взгляд застлал ужас. Немец наклонился, тронул губами веснушчатую скулу. Три раза вздохнул, греясь живым теплом, ловя слабое дыхание. Прижался лбом к пушистому виску. И ушел. Зоя не верила: ушел! Оставил лекарства, консервы, погладил по спине и ушел, не обернувшись. Она мигом схватила корзину и побежала домой, несколько раз поскользнувшись в ледяной осенней слякоти. Теперь Пашка будет жить.

***

      Темным вечером седьмого ноября грязь застыла, стала твердой, как дерево. Мила раскрыла консервы, притащенные немцем вчера, и кормила с ложки Пашу. Зое она с того дня не сказала и слова: жалась к стенкам, опускала глаза. Она не верила словам о том, что Отто ничего не попросил за лекарства. Зоя тоже отмалчивалась: что тут скажешь? Не видно наших, не видно партизан. Всякая надежда пропала, казалось, звуки боя стали дальше и дальше, неясные, как сон.       Вдруг кто-то застучал тихо и робко по окошку в крыльце. Девушки переглянулись. Натянув на голову платок, Зоя вышла из дому и тонко пискнула, только увидела в окошке молодого парня: волосы русые, нос картошкой, низкий, плотный — точно наш! Парень зашипел и забрался, низко пригибаясь к земле, на крыльцо.       — Партизан? — широко распахнула оживленные глаза Зоя.       — Партизаны, — на крыльцо потянулись еще трое мужчин. — Голод замучил, милая. Покормишь? Есть еда?       Зоя влетела в дом, растормошила Милу, рассказала все. Радостные, вдруг посветлевшие в лицах, они накрыли на стол все что имели, отняли даже у Паши остатки консервов. Мужчины рассказывали, что засели рядом в лесу, что обстреливают дорогу, перехватывают грузовики с боеприпасами. Еды не хватает — вот они и вылезают на свой страх и риск к деревням, а Зоя-то с Милой живут на окраине. Когда партизаны снова утекли в лес (Зоя отдала им даже остатки лекарств), Мила села у печи и разрыдалась в голос.       — Что ты, хорошая моя!       Зоя прижала ее к груди и укачивала, как малого ребенка. А Мила бормотала что-то про себя, про Витю, потом резко вскочила и кинулась перечитывать письма, удерживая одной рукой Пашку возле себя.       С тех пор к ним еще пару раз приходили партизаны. Теперь все фрицевские подарки поровну делились между Пашей и бойцами. Мила оживилась. Столько лет они не видели ни одного русского парня — только тощие, вшивые пленные пару раз проходили по дороге через Любавичи — а тут их было по десять за неделю, живых, родных, старых или молодых. Теперь ей казалось, что и Витя рядом, что какая-нибудь русская баба в прифронтовом селе делится с ним скудными харчами и любовно подливает кипятка. Надежда осветила дом.       Ближе к зиме Зоя шла в школу, когда заметила, что по улицам ходят немцы и заглядывают в дома. Она подумала: что опять забирают? — и развернулась, а то Пашка был бы один при конфискации. Разделась, попрятала теплые вещи под расшатанную половицу и стала ждать. Правда, скоро двое немцев вошли в дом. Одного Зоя узнала сразу — Отто, с серым лицом, потемневшими глазами.       Второй немец обратился к ней:       — Ты и репенок. С нами.       Зоя мигом все поняла, встала, как вкопанная. Немец толкнул ее в плечо. Она упала на лавку, вскрикнула, и тут же мигом, ползая на коленях по комнате, стала собирать теплые вещи для Паши. Тогда немец схватил ее за шкирку, поднял и выволок во двор, в одних носках и кофте. Она упала в снег, обернулась на немца.       — Фставать! Иди с нами. Восьми репенок.       Зоя схватила Пашку с рук Отто и укутала его плечи в свою косынку. Племянник тихо прижался к теткиному плечу — не плакал. Она подняла глаза на Отто, смотрела, как загнанный в капкан кролик.       — Ты укрыфали партисан, — сказал немец и подтолкнул Зою к калитке. — Ratsch! (Быстрее!)       Она мелкими шагами выскользнула на улицу, ей казалось, что к спине уже прижали дуло автомата. Вдруг раздался громкий, булькающий звук за спиной, словно кто-то захлебнулся слюной. Зоя резко развернулась и увидела: Отто воткнул другому немцу маленький перочинный ножичек прямо в горло. Тот не успел вскрикнуть и упал на припорошенную снежными хлопьями землю. Отто будто сам не понимал, что сделал: тупо глядел на захлебывающегося собственной кровью товарища, перевел потрясенный взгляд на Зою.       — Ты… — она не смогла договорить, задохнувшись словами. Потом резко влетела во двор, захлопнула калитку и дала в руки немца Пашку. Припала ухом к груди другого — зря правда, и так было ясно, что помер.       — Надо спрятать, — бросила она и потащила труп за ноги в овраг. Отто подсобил. Вместе они укрыли немца в высокой жухлой траве, присыпав сверху листьями. Забежали в дом.       — Нас стрелять хотели? — накинулась она на Отто. — Что делать? Ох, Мила в госпитале. Там уже были?       Она схватила уголек, нарисовала на белом боку печи крест и вопросительный знак. Отто кивнул.       — Мила все… — прошептала Зоя, затем кинулась в подпол, вытащила теплые вещи. — Уходить нам надо в лес. Партизаны меня знают.       Отто стоял у двери, глядя на собственные руки, на Зою, на мальчика. По щекам его текли слезы, как у мальчишки. Болела грудь, гудело в ушах. Он смотрел, как Зоя одевается, закутывает Пашу, набивает карманы сухими хлебными корками. Когда она вышла, когда скрипнула калитка в овраг, Отто сорвался с места, как ошпаренный, и ринулся следом. До самого леса Зоя не замечала его, потом резко развернулась и с неженской силой толкнула в грудь.       — Не иди за нами, сволочь! Пошел прочь! Прочь!       Отто упал на колени и прижался к ее ногам, плача.       — Черт проклятый! Иди к своим! Что ты… — она попыталась вырвать юбку, — что ты… — и упала сама, чуть не стукнув Пашу. Тот заревел в голос.       Еле найдя в себе силы, Зоя стала снова, вырвалась, пошла. Она рыдала, Паша, немец — у каждого была своя причина. Бежали к через мелколесье, через крапивистые овраги, вдоль просеки, потом свернули. Ноги сами принесли Зою, а за ней и Отто с Пашей в старую охотничью хижину. Но там было не безопасно. Она пошла дальше, вдоль реки, так далеко, как только смогла. Только после полудня упала в корнях поваленного дерева, оперлась на подсушенную землю и корни. В густом лесу ещё не было пороши. Рядом бил родник — веяло сыростью. Отто сел рядом. Ему, полуживому после всех боёв, пришлось ещё хуже чем Зое. Отдыхал Паша, странно затихнув, не по-детски глядя в одну точку.       — Сказала же уходи, — буркнула Зоя немцу. Меж тем он спас ее и Паши жизнь. Она не могла это просто так выбросить из головы. — Что ты за немец такой — своих бьешь?       Тот не понимал или сделал вид, глядя в синее небо, расчерченное хитросплетением лысых ветвей. Кто знает — о чем он думал? Зое даже не хотелось вникать. Мила умерла, Любавичи умерли. Уже, наверное, всех постреляли. И учеников ее, и Проньку с дитем — всех, немцы никого не жалеют. Ей хотелось снова заплакать — не получилось. Она обвила руками Пашу, последнюю свою ценность, прижалась губами к его светлой макушке. Что теперь делать? Куда идти дальше? В лесу партизаны, если увидят немца — в форме, с автоматом, со свастикой — прибьют и не выслушают. Убить Отто? Как вспомнила Зоя расстрелы, порезанного сегодня солдата, затошнило.       — Я сейчас снова пойду, — сказала она Отто, глядя строго и сухо. — Ты не иди за мной. Нихт кам. Ступай к своим.       Немец будто оглох — даже не шелохнулся. Зоя легла у корней, затолкала Пашку под полы пальто и закрыла глаза. Отдохнуть немного — и в путь, искать партизанский отряд, когда этот заснёт.       Однако, как назло, уснули и проснулись они в одну и ту же минуту. Потом, не сговариваясь (а как?), соорудили из еловых веток у корней поваленного дерева шалаш. Потемнело уже. Отто протянул сигарету:       — Sie werden sich wärmer fühlen, — но Зоя огрызнулась, уже и не думая, что за спиной его болтается заряженный автомат. (Тебе станет теплее)       Ночью стало так холодно, что пальцы на ногах и руках занемели. Зоя держалась подальше от Отто — только тот норовил приблизиться и согреться, начинала рычать, как волчиха. Костер разжечь не разрешила, раскидав собранные Отто ветки.       — Холод губит меньше, чем люди!       Она грела Пашу, а Паша, посасывая сухарь, грел ее. Утром еле разлепила глаза — в опасной близости от немца. Тот проснулся следом, от малого шороха — боится, сволочь, дрожит. Теперь сам, как в оккупации. Зоя вытащила из кармана пальто ещё одну сухую горбушку и половину дала Паше. В другую вгрызлась сама, подставив ладонь под подбородок, как бы крошки не упали. Отто смотрел на хлеб, вроде бы силясь оторвать взгляд, по не имея возможности: тонкий едва различимый запах съестного будоражил тело. У Зои еда комом стала в горле, дрогнула рука. Хлеб упал. Она застыла и тем позволила Отто схватить кусок и целиком засунуть в рот.       Куда дальше идти Зоя не понимала. Назад — там немцы, вперёд — там партизаны, а на шее висит Отто, камнем тянет на дно. Убить бы его, убить! Пристрелить из автомата — немцы так делают, наши так делают, чем она хуже? Потянулась к прикладу, пока Отто умывался в ручье. Подняла — тяжёлое. Приложила палец ко рту, посмотрев на Пашу, вышла из шалаша. Отто спиной стоял. Направила автомат и зачем-то пошла ближе: желая попасть наверняка или отсрочить убийство? Попалась веточка, прошлась острым концом по дулу — раздался характерный звук. Отто тут же подскочил и вытащил из кобуры на поясе пистолет.       Замерли двое друг против друга, наставив оружия. Зоя подумала: где предохранитель? — не может вспомнить. Вдруг Отто опустил руку, отбросил пистолет.       И тут она поняла: не дурак же он, автомат рядом с русской оставлять? Умереть желает. Искупил грехи на бедной женщине и мальчонке, теперь пойдет к своему Богу. Ладно! Она нащупала предохранитель, прицелилась, но палец как занемел. Не может выстрелить: что такое? В горлу уже подступили рыдания, а рука не слушается, плечо, тело — все дрожит. Голову кружит, как на цветной карусели.       — СОБАКА! — закричала Зоя, опустила руки. Изо рта сами по себе полились ругательства вперемешку с истошными стенаниями: — Скотина! Ых… Ах… Сука! Сучий ты сын! Мразь!!!       Она упала на колени и прижала лицо к гнилой листве, затянув надрывное «ы-а-а-а». Била ногами по стволам, трясла руками и головой, как истеричный младенец. Жар залил окоченевшее тело. Она почувствовала, как к затылку прислонился горячий лоб, по волосам потекли чужие слезы и раздался мальчишеский вой: Пашка это рыдал или Отто?