***
Про таких, как Карл Дитц, говорили в Германии плохо. И хоть искусство там было в почете, а Карл прекрасно играл на аккордеоне, был он также слаб характером и слабоволен. Карл ходил под каблуком у строгой жены, работал на фабрике — расписывал керамическую посуду — не интересовался войной, не состоял в партии, покуда те сами не постучались в дом. Сыну его Отто, веселому, примерному мальчику, было тогда семнадцать. Как все юноши, Отто ходил в гитлерюгенд, занимался музыкой, участвовал в маршах — распевал гимны. Отца его раньше клеймили коммунистом, а как только сын заслужил определенное уважение и статус в глазах власти, перестали. Мать плакала, когда глядела, как юноша осваивается с отцовским аккордеоном. А до чего Отто был красив! Девушки младше и страше глядели, разинув рты, на мягкие светлые волосы, правильный нос, острые продолговатые черты лица, и мечтали, чтобы скорее Отто начал искать себе подругу. Какое-то время Отто действительно бегал за Эльзой Адам, а когда та открылась перед ним в полной мере, как это бывает, остыл. Он понял: это не та любовь, от которой кружит голову и после десяти совместных лет. А такие примеры в его жизни были. Осенью сорок первого старый Карл с нарастающей тревогой следил за радиосводками о начавшейся войне. Тогда же Отто призвал Фатерлянд. Мать, отец, младшие братья и сестры ждали новостей и молились Богу: только бы не в Россию. В Россию. Железные иглы врезались в твердое сердце старухи Дитц. Как ребенок, зарыдал Карл: его мальчика в Россию? В то время в Германии ходили страшные слухи: что там солдаты умирают сотнями от холода, что кровью и мясом русские омывают каждый километр своей земли — и своим, и вражеским — что из леса, как черти из ада, нападают на спящие полки партизаны. — Господь слышит нас, — успокаивала его жена, сама, прочем, едва стоя на ногах от ужаса, — Господь пощадит нашего мальчика. Отто поначалу направили в Беларусь. Там он впервые увидел смерть: всю деревню, в которой солдаты квартировались пару дней, согнали в большой колхозный сарай и спалили из огнемета. Отто стоял вдалеке, глядя на догорающие под холмом кости. Нужно было идти дальше. В руке его покоился пистолет: вот-вот и выстрелит себе в висок. Но нет — словно что-то щёлкнуло в груди, когда окликнули его на родном немецком, строгом и звучном. Пронеслись в глазах родные лица: мать, отец, сестры и брат. И Гитлер. Через каждое воспоминание: Гитлер, Гитлер, Гитлер… За него он идёт на смерть? За него разменивает свою человечность? Всю дорогу в голове Отто, как стая ворон, кружились одни и те же вопросы «для чего это, зачем это?». Ни одна книга, брошюра, ни одна лекция, фильм, спектакль, которыми его пичкали с детства, не давали достаточного ответа. Потом он вел первый свой бой. Стрелял, медленно привыкал к трупному запаху, к куреву и шнапсу, что давали перед атакой, к быстрой шепчущей речи русских, через чьи деревни они проходили (он и не думал, что в Беларуси живут не русские, а кто-то ещё; все назывались грязными славянами: и русские, и украинцы, и белорусы, и даже татары). Один товарищ рассказал Отто вот что: некоторые солдаты специально подставляют под пули ногу, руку, чтобы пару месяцев полежать в госпитале. Он начал мечтать о том, чтобы какой-нибудь шальной осколок царапнул его и дал минуту отдыха. Даже встать на край жизни и смерти было бы приятнее, чем ещё день, ещё ночь, ещё неделю тонуть в кровавом пекле. На небе все зависит от Господа, на земле — от командования. Случилось все не так, как хотелось бы Отто. Он отстреливался из окопа, когда рядом разорвался снаряд и сразу несколько крошечных раскаленных осколков разорвали его лицо на части, чудом не задев черепную коробку. Он не осознавал, как кричал, как засыпало его землёй и в руки и живот впились ещё несколько осколков. Ужас и жрущая боль схватили Отто во всех сторон, сдавили, пригвоздили к чужой земле, как к могиле. Однако Отто выжил чудом уже второй раз. Господь хранил солдата, щадя сердца муттер и фатер. Самолётом его, немного подлатав, отправили подальше от линии фронта, в Любавичи. Там работал опытный и аккуратный военный доктор, который дотошно сшил лицо Отто, придав ему человеческий вид. Удалось сохранить даже оба глаза, только кусок носа и левое ухо потерялись где-то в русской земле. Когда Отто перевели в палату к выздоравливающим, он не мог смотреть в глаза людям, даже русским прачкам и портнихам. Он, как девушка, подолгу рассматривал себя в зеркало для бритья и думал: не сочтет ли муттер сына за Дьявола, когда тот вернётся с войны? Солдаты утверждали, что видели лица похуже. На какое-то время это и отсутствие привлекательных женщин в округе успокоило Отто. Однако мелкая забота помогала ему избавиться от забот серьезнее. Без нее Отто постоянно думал: и что, скоро опять? Ему мучительно не хотелось возвращаться на фронт, ночами он размышлял, как долго сможет прожить в русском лесу, сможет ли вернуться незамеченным в Фатерлянд и жить там на чердаке родителей до конца своих дней? Той весной в Любавичах ему исполнилось восемнадцать. Вши мучили хуже чумы. Отто попробовал было залезть в реку, темную и мутно-зеленую, но вода была холодна, как зимой, словно на дно русские из вредности покидали тонны льда. Потом его просветили: просто пойди в любую хату и помойся там, и поешь, как следует. Уже вконец убив себя вшами, он все же прибился к друзьям одного знакомого по госпиталю (сам Отто друзей не водил) и пошел с ними в баню. Дальше была Zoe. Возвращаясь с земляничного поля, глядя на стройную спину, замотанную в лёгкий цветастый платок, он думал: как бы сделать так, чтобы она сама подошла? Только увидел ее, и тело загорелось. Так у него уже было с Эльзой, когда после вечеринки они сели под окном ее дома и она запустила руку в его рукав, царапая белую кожу ноготками. Так и с этой, только по-другому: это холодная, как русская зима, вся замотана в платки и шали, а манит не меньше, чем ласковая Эльза с пухлыми ярко-красными губами, теплая и близкая даже сейчас, в мыслях. В госпитале подначивали: давай, у нас тут на это глаза закрывают.***
Утром Зоя и Мила держали женский совет: что делать с немцем. Мила советовала побить щеки крапивой, чтоб пошла сыпь, и спросить у местного переводчика, как по-немецки будет оспа. Зое страсть как было страшно себя уродовать. Крапива — это уже не зола, весь день лицо будет гореть. — А если он тебя в тыл пообещает справить, ты ляжешь под него? — сощурившись на сестру, спросила Мила злым, не своим голосом. Зоя треснула ее полотенцем по лбу. Отто однако в ближайшие дни не появлялся. Зоя занималась хозяйством. После посадки уже пошли сорняки, все вечера, укутавшись по самые глаза от комаров, они с Милой пололи, поливали. Ночью, часа в два, пробирались по оврагу с крапивой до дальних лесных полян, где пытались готовить для козы сено на зиму. В один день заходили немцы — забрали последних кур. Мила очень переживала и пошла по деревне искать, у кого есть цыплята. Но видно даже скотина чуяла тяжёлые времена и не хотела плодиться. Работали на износ, уже не помнили минуты отдыха: все время отбирала работа на немцев и по дому, Пашка. Милу тревожил постоянный страх. Есть в каждом человеке какой-то внутренний тормоз, который включается, когда чувство начинает вредить физически. У Милы его не было. И постоянная тревога за Витю, за Пашу, и животный ужас за собственную жизнь совсем состарили ее. Приехал бы Витя — не узнал. Зоя тоже страдала, но не так, как Мила. Только рождалось в ней новое чувство, липкое, скользкое, которому нет названия и понять которое можно только в войну, что-то гасило его: Пушкин, непосредственный Пашка, трели птиц, пахучая земляника. Само сознание защищало Зою от перегорания и, наверное, это было видно даже по взгляду. Она вспоминала мать, которая любила говорить: — Снег гнет берёзку, но только идёт весна, березка снова наливается соком. На Урале люди знали, как справляться с лютыми зимами. Было раннее утро — часов пять. Едва осветили край горизонта первые лучи, словно само солнце ещё было в пасти огромного зверя, но свет его уже прорывался из глотки наружу. Небо поголубело. Зоя вытащила полоскать на реку Пашкины распашонки, юбки и белье, вышла на скользкий причал. У бревен билась ловушка для рыбы с мальками. Над водой вился лёгкий туман. Зоя запустила руки в воду и принялась возить ситцевую юбку туда-сюда. Тут чьи-то руки легли на ее талию. Зоя крикнула, рванулась прочь. Какой-то мужчина поскользнулся на причале и упал в воду. — Фриц! — вскрикнула Зоя и прижала руку ко рту, замерев. Немец всплыл над зелёной гладью и, оплевываясь, поправил: — Otto. Вдруг он цапнул Зою за ногу и утянул за собой. Она решила: все, топить собрался. Но Отто, наоборот, взял за руку и помог выплыть. Шипя и тряся головой, как облезлая кошка, Зоя припала к склизкому бревну и пихнула немца ногой. Тот отплыл и засмеялся. — Привет, Zoe. — Зоя я, — фыркнула она. Отто нырнул под воду и цапнул Зою за пятку. Она злобно ухнула и тоже нырнула, намереваясь прописать ему как следует. Но он быстро выплыл уже где-то посреди реки и махнул рукой, призывая. Зоя гордо вздернула подбородок и поплыла к берегу. Отто снова рассмеялся. Смеялся он, как мальчишка, задорно, легко и весело. Но было в его нотках что-то истерическое, говорящее: не в последний ли раз я смеюсь? Зоя этого не понимала, но чувствовала. А он не знал ничего про уральские берёзки под снегом и не понял бы, расскажи ему, но тоже чувствовал. Зоя продолжила полоскать, косо поглядывая на Отто. Тот резвился в воде, как утенок, нырял, отставляя вверх тощие ноги, брызгался время от времени. Потом вылез, стащил сырые брюки, оставшись в одном исподнем, и сел подле Зои. Она старалась не обращать внимания, но все равно чувствовала, как от разгоряченного плаванием тела несет живым теплом — такого ни от печи, ни от солнца не получишь; чувствовала, как дышит немец — тяжело, сладко. — Du bist sehr schön, — сказал он. (Ты очень красивая) Зоя подумала, что, кажется, он уже говорил что-то подобное, только она все равно не разбирала. Может, к черту шлет? А может говорит: вот столько я ваших убил! От этого на душе похолодело, она быстро свернула свою деятельность, подняла корзину и пошла к дому. Отто, не вставая, будто на прощание, коснулся пальцами внутренней стороны ее колена, и, дрогнув, Зоя, как ошпаренная, припустила по крутому яру. Дома Мила еще спала. Скотины у них теперь совсем не осталось, только коза в лесу, но ее доила всегда Зоя. В душе Зоиной все переворотилось и спуталось. Шагая по крапиве, потом по зеленому лесу, она все думала: как людям в глаза смотреть? Этот немец — тело у него мальчишечье, лицо, как у черта — скольких он побил наших? А она с ним в воде резвится, на полянку ходит, как влюбленная, честное слово. И хоть не сделала Зоя на самом деле ничего преступного (ведь сам немец к ней лез, не она к нему), тело ее говорило само за себя, изголодалось по любви — в последний раз Зоя была на свидании еще в Алма-Ате. Но немец? На подходе к охотничьей хижине она сразу заметила неладное: обычно к утру Зорюшка блеяла, мучаясь от отяжелевшего вымени. В этот раз была тишина. Зоя влетела в хижину — нет козы! С час она ходила по лесу, причмокивая губами, приманивая бедняжку. Но не было ни крови, ни поломанных веток вокруг, значит, не съели козу звери, не сама убежала, чем-то напуганная. На полу в хижине нашлись три немецкие марки (за два дня работы Миле давали столько же), и Зоя поняла, что украл козу кто-то из деревенских. Мила убивалась несколько дней. Зоя тоже прорыдала ночь: совсем без скотины теперь придется туго. Где-то год трое не видели мяса, теперь не увидят и молока. Паша прижался к боку матери и тихо сопел во сне, лишний раз напоминая ей и тетке, ради кого нужно держаться.