Домовой

      До того, как в сорок первом началась война, Зоя вдоволь напутешествовалась: родилась она на Урале, училась в Ленинграде, там ухаживала за больной теткой, после пединститута попала по распределению в Алма-Ату, учительствовала четыре года, а потом ринулась к двоюродной сестре Миле из Любавичей. Любавичи были большим поселком близ Беларуси. В них детей по старым деревенским порядкам рождалось, как крольчат, и маленькая, в одну избу, деревянная школа была переполнена. Новая учительница Зоя сразу полюбилась местным — была еще совсем девчонка, худая, приземистая, с россыпью солнечных поцелуев — веснушек — по щекам и носу.       Жили они с сестрой Милой в доме у окраины. Мила была дочерью той самой больной зоиной тетки, которая жила и лечилась теперь в Ленинграде у старшего сына. Летом за год до войны Мила вышла замуж. Мужа ее звали Витя и был он по-настоящему красавец: русоволосый, голубоглазый, голос, как у Шаляпина, так Зое казалось. С Милой Витя отгородили себе комнатку, но хозяйство, кухню и огород вели все вместе, втроем — так было сподручней. Осенью сорокового года Мила родила. Зоя обожала ее мальчишку и носилась с ним, как с куклой, постоянно тискала, целовала, высовывала в окно показать прохожим, мол, глядите какой у меня племянник — маленький богатырь. Пашка иногда порывался впиться губами в зойкины соски, словно в материны. Мила с Витей только хохотали.       По утрам Зоя с Витей уходили на работу: Зоя в школу, Витя в колхоз. Мила оставалась одна в светлом доме, работы ей хватало: и козу пастись вывести, и кур, и покормить всех, и обед для Витьки приготовить, и за Пашей глядеть. Она с удовольствием копалась в теплой плодородной земле и ухаживала за садовыми деревьями, любовно поглаживая их по стволам. Словно чувствуя большую любовь и душевную радость, в милином огороде все вырастало особенно хорошо. Пашка голый ползал меж грядок и повторял за матерью, как умел: дергал сорняки, пробовал черную землю на соль, рыхлил грядки руками. Потом Мила купала его в дождевой бочке.       В июне как обухом по голове — война. Витю быстро забрали прямо с поля, не успела Мила сшить ему новое бельишко. Они с Зоей вообще не до конца понимали, что происходит. Бабы в деревне рыдали — они, которые постарше, еще помнили войны: и гражданскую, и первую мировую — некоторые и в финскую теряли мужей. А кто помоложе все воспринимали, как издалека. Ну, помотаются парни, и вернутся — что с ними станется? Ведь враг дурак, враг слабый — так по радио говорят — он разве может тягаться с нашими парнями? С Васькой, который на Масленице всех кого мог с бревна сбил; с Толькой, который реку мог переплыть, как нечего делать? Зоя фыркала на старых дур и с шутками проводила Витю: мол, возвращайся, не забудь немца взять в плен, будет потом помогать по хозяйству. Но Мила все же чувствовала что-то. Женское ее сердце, распаленное радостью материнства и любви, большое, на всю грудную клетку сердце, наполнялось серой тоской, вязкой, невыносимо тяжелой. Едва она могла что-то сказать Вите на прощание: слезы плотным кольцом сжали горло, как металлический обруч, но и разрыдаться она не могла. Ей хотелось, чтобы Витя запомнил ее красивой, спокойной, может, так ему будет проще воевать?       Все мужчины ушли — остались одни бабы. Мила была беременна второй раз, но с тоски потеряла ребенка, и стала полупрозрачной, как привидение. Она упрямилась, и брала на себя самую тяжкую работу по дому, не играла с Пашкой, не резвилась с Зоей. Лишь письма от Вити — поначалу частые, затем все более редкие — возвращали ее глазам болезненный блеск.       Осенью пришли немцы.

***

      Мила сидела у окна и перечитывала последнее Витино письмо, пришедшее еще до оккупации, изредка вслух проговаривая какие-то особенно понравившиеся ей фразы. От каждого шороха она порывалась спрятать письмо в ворот старого мужниного свитера, потом долго вслушивалась, успокаивалась, не услышав тяжелых солдатских шагов, и доставала письмо вновь. Пашка парой зубов и деснами грыз под скамейкой сухарь.       Начиналось лето, свежий аромат парящей земли влетал в приоткрытую форточку. Пришла Зоя с ведерком козьего молока. Как началась оккупация, они увели козу в старую охотничью хижину, где еще покойный отец Милы ночевал, когда ходил на зайца. Благо, дом их стоял на окраине и через глубокий овраг, наглухо заросший крапивой, начинался лес, которого немцы побаивались из-за партизан. Зоя каждое утро пробиралась через овраг (крапива выросла на голову выше нее) и полчаса шла по тайным тропкам до хижины, где кормила и доила козу. Потом возвращалась и поила этим Пашку. Остатки молока Мила продавала соседям или обменивала на марки, молясь, как бы немцы не прознали про козу и не конфисковали ее (хозяев за укрытие могли расстрелять).       Через Любавичи проходила большая дорога, и немцев всегда было много. Большую больницу, куда до войны отправляли лежать со всего района, они превратили в госпиталь, на поле, где сажали рожь, устроили аэродром и каждый день с южного и восточного фронта привозили тяжело раненых. Выживали Зоя и Мила, работая на них: Зоя учила оставшихся в деревне детей грамоте (немцы считали, что большего русскому не надо), Мила стирала больничные полотенца и белье в реке. Руки ее мигом почернели и скукожились: то ли от холода, то ли от ненависти, которой она сопровождала каждый свой вздох, каждое маленькое движение. По утрам она вымазывала лицо сажей, а под блузку на спину повязывала маленькую подушечку, набитую рваниной, имитируя горб. Многие молодые девушки в Любавичах так поступали, опасаясь изнасилования.       Надругаться мог любой: проходящий солдат, местный надсмотрщик, раненый, кто-то из русских, кто стелился под немца, переводил, выдавал хлеб, доносил на коммунистов. Зоя сама состояла в комсомоле. Первые месяца два ей казалось, что вот-вот и придут ее расстреливать по чьему-то доносу, но пока смерть обходила стороной. Один раз стреляли очередь за хлебом — просто так. Мила стояла в самом конце ее и едва успела укрыться, прыгнув в придорожную канаву. Пока немцы не ушли, она лежала там, в холодной весенней воде, стуча зубами от ужаса. Тела увезли только на третий день, а у Милы с тех пор пошла седина.       Немцы ввели налоги на двери, окна и собак. Зоя увела рыжего Клыка в лес и привязала к сосне — зарубить не хватило сил. Миле это не нравилось, но сама занести топор над головой она не смогла. Почти все окна они заколотили.       Жизнь под немцем вскоре превратилась для Любавичей в обыденность. Зоя и Мила уже плохо помнили, а что там было — раньше? Осталось только теплое пятно на опостылевшей памяти: о Вите, письма которого не доходили, а может и не шли, о матери и брате Милы, о родителях Зои и семерых ее братцах и сестричках, живущих на Урале, о веселье после дня в поле, о шумных праздниках в переполненной школе. Иногда, шагая по лесу и прижимая к себе ведерко с молоком для Пашки, Зое казалось что ветер в верхушках елей и березок поет Витиным голосом:       «Шумел камыш, деревья гнулись,       А ночка темная была.       Одна возлюбленная пара,       Всю ночь гуляла до утра».       …Мила сидела у окна. Пашка грыз сухарь. Зоя вошла в дом с ведерком молока, быстро процедила в глиняный кувшин и поставила остатки на стол.       — Молоко сегодня баб Аксиня просила, — сказала она. Мила кивнула.       Зоя вошла в комнату, скинула на пол пахнущие навозом и молоком вещи, и в тонких солнечных лучах, проходящих через заколоченное окно, с глубоким чувством стыда и смущения рассмотрела свое тело в замусоленной сорочке. Под гнетом она уменьшилась, кажется, еще в два раза, став совсем крошечной. Девушки из деревни, замазанные сажей, горбящиеся, посмеивались над ней! А ведь Зоя не уродовала себя. В те времена как это было, особенно в деревнях: не учительница, а Учительница, большой человек, может быть, один из десяти человек на весь поселок с высшим образованием. Внутренняя гордость за профессию не позволяла Зое вести себя так, как было бы разумно. Приходя к детям, она всегда смело и гордо улыбалась, держала осанку, не в пору поведению любавичцев на улицах, отскакивающих к краю дороги и сжимаясь при немце. Ее заставили рассказывать детям о гитлеровской идеологии, Божьей заповеди: она рассказывала и одними глазами кричала «это не правда, все — не правда». И казалось, ученики понимали.       Зоя одевалась в длинную шерстяную юбку, толстую шаль, повязывала большой платок на голову. Так, она думала, любой фриц примет ее за старуху. И хоть в тот день было невыносимо жарко, она из страха не расстегнула даже пуговицы на кофте. Мила уже ушла в госпиталь, забрав молоко и Пашу.       Зоя намеренно тянула уроки дольше нужного. Чем более дети сидели на одном месте и не попадались немцам под ноги, тем выше были их шансы не попасть в смертельные неприятности. Многие не понимали и порой искренне ненавидели учительницу, которая до войны была такой доброй, особенно в тот день: на улице погода была просто отличная, задорно и громко чирикали воробьи за большим окном. Гитлер из-за спины Зои глядел на класс покровительственно и одобрительно. Никто старался не глядеть на него.       После уроков Зоя зашла к Проньке Рыжей. Пронька на что-то выменивала у солдат мыло и продавала за марки или еду. Кто-то называл ее немецкой подстилкой, но Зоя старалась быть снисходительной подстать профессии. Мало ли что говорят люди? А мылом и песком они с Милой оттирали весь дом каждую субботу, лишь бы Пашка не заболел. Иначе что такое придется выменять, продать, чтобы раздобыть лекарства?       Вечером она забрала Пашку от бабки Аксиньи и сидела под сиренью в палисаднике, читая, пока мальчишка спал на пеленке в высокой траве, умильно растопырив по-детски пухлые ноги. Когда немцы выскребали из школьной библиотеки все книги, Зоя умудрилась вытащить под юбкой устав компартии (потом она его, правда, сожгла от греха подальше) и сборник Пушкина. Вот уже год она постоянно перечитывала его и невольно меж делом цитировала. Мила ненавидела ее за то.       По улице шагала веселая компания немцев. Зоя, заметив их, закинула книгу в крапиву, взяла припасенное на подобный случай шитье и стала, стараясь не подымать глаз, штопать распашонки. Меж тем немцы свернули с дороги на тропинку и подошли к плетню. Зоя сразу почувствовала, как по ней запрыгали вши — видно, все четверо пришли из госпиталя.       — Fräulein, — перевесившись через забор, окликнул Зою один из фрицев. Всего их было четверо. — Мы хотеть мыться.       Зоя с трудом его понимала — так сильно он растягивал и коверкал слова.       — Мыться? Баню хотите? — переспросила она. Немец кивнул.       То, что фрицы заходили к местным поесть или помыться, было дело обычным. Хоть дом Милы стоял на окраине, зимой и весной от госпиталя к бане постоянно тянулась вонючая фрицевская дорожка. Мыться они набивались большими компаниями, пили, ржали, ели. Мила, особенно после обстрела, пряталась в такие дни в подполе.       Зоя растопила печь: сначала мелкими дровишками, потом большими чурками — и баня мигом распалилась. Немцы сразу же затекли в нее. Зоя принялась готовить жратву. Промелькнула мысль: не сжечь ли их там, заперев? Орали бы с пять минут и затихли. Если б жила Зоя одна, точно б подожгла баню, а так нельзя — и Пашку, и Милу с ней расстреляют или еще чего хуже. А у них ведь Витя воюет. Витю надо ждать кому-то.       Разговаривая на своем, немцы вышли и, не успела Зоя заставить стол, вытащили его во двор.       «Пикник захотели, сволочи».       Зоя вынесла картошку, моченые яблоки, сало, зелень — все, лишь бы закусывали (у одного из немцев был припасен спирт) и не собачились — и стала позади, прислонившись к стене дома, ожидая приказаний. Немцы говорили, ели, пили — красные, как раки, после бани. Уже не пахло от них мертвечиной и не прыгали вши. Единственное, что напоминало о госпитале: хромота у двоих, у одного развороченная в мясо и кой-как сшитая рожа, у четвертого перевязка на пузе.       Зоя из-под бровей посмотрела на улицу и заметила возвращавшуюся Милу. Та поняла, что к чему и мигом юркнула в переулок меж дворами. Тут Зоя почувствовала чей-то взгляд на себе — и пожалела, что не вымазала лицо золой. Немец, что с перевороченной рожей, глядел на нее, не мигая, пристально, словно призрака увидел. И хоть не было в его взгляде особенной злобы, Зоя съежилась и переставила во рту зубы так, чтобы казалось, будто у нее неправильный некрасивый привкус. Немец улыбнулся.       Нажравшись и напившись, фрицы собрались обратно. Зоя тут же выдохнула и вернулась в дом, забрать ведра и пойти на реку, набрать воды, чтобы перемыть и баню, и посуду, и дом (им не разрешалось пользоваться колодцами — те теперь были все сплошь немецкими). Опускаясь с крыльца, она не заметила под ним уродливого немца. Тот вынырнул, как черт из табакерки, и схватил Зою за руку. Она вздрогнула, замахнулась влепить ему. Потом, испугавшись своего дерзкого порыва, сгорбилась и втянула в голову в шею, ожидая удара.       Немец вырвал из ее рук ведро и смирно стал.       — Ich möchte nur helfen. (Я просто хочу помочь)       Зоя еще с минуту ждала: ну когда начнет приставать? Не начал. Нервно косясь на немца, пошла к реке.       Побили наши этого немца, что надо. И пальцы у него были кривенькие, и лицо, как фарш, один глаз — на Москву, другой — на Берлин смотрит, голова перевязана, тело все тоже. Шел он с Зоей шаг в шаг до реки, обратно — так же. Пришли — поставил ведра, куда Зоя пальцем показала, и мигом ушел. В калитке наткнулся на Милу, снова улыбнулся.       Мила, едва дыша, вошла в дом, где сидела на лавке Зоя, тупо глядя в стену.       — Это что это с ним?       Зоя отрицательно покачала головой, мол, ничего такого не делала.       — Дурной какой-то.