Черника дикая, малина красная

Знал Басманов, что негоже меж царской четой становиться, как кость в горле, оттого и ушел, чтобы идиллии семейной не рушить. Тешился с ним государь, но род великий не продолжал. В мечтах самых безумных был одним-единственным у вседержителя, но и то не видел в том прелести. Ведь пока Иван с Марией, Федор с другими праздник юности устраивает. Ревновал царь поначалу, мол, ему токмо красота синеглазая принадлежать должна, но сдался под убеждениями исчерпывающими. «Душа моя к тебе целиком обращена, только о благе и удовольствии твоем помышляет. А телу я хозяин, сам им двигаю. Как ты мной на пирах хвастаешься, так и я собой хвалюсь. И, если угодно, опричников твоих с тобой связываю»,- самым вкрадчивым и убеждающим голосом внушал мысли свои Федя да для пущего наваждения по волосам и лицу любовника гладил. Исключительный раз то был, когда Иван Васильевич уступил несносному воплощению всех своих пороков.   Не останавливалась жизнь ни на минуту. Казнь не выбивала никого из колеи, а наоборот – подстегивала лучше Руси великой служить, тщательнее чистить землю родную от змиев поганых, не жалея никого и все на корню пресекая. Дошли до государевых ушей слухи нехорошие, что в лесах дмитровских повадились не аскеты молить Христа о прощении, а иноверцы обряды кровавые совершать. Ушли от Москвы и думали, что не достанут их праведные когти опричнины. Но все ведал правитель государства просторного, невозможно было нигде от орла его не спрятаться. И чтоб даже не помышляли боле над верой православной измываться, доверил поход сей если не самому ярому праведнику, то одному из лучших воевод. Рад был Федор Алексеевич из поварни в седло перебраться. Кафтан яркий сменил на кафтан опричный походный, доспех прочный и сразу изменился характером. Кравчим был он требовательным, но мягким, к подчиненным своим был ласков и колотил только в случаях совсем вопиющих. Потому пост свой оставлял с сердцем спокойным, виночерпии его обученные добрую службу на пирах сослужить должны были. Воином же был жестоким не только к врагам, но и отрядам своим. Малейшего беспорядка не терпел, карал строго. Ничего незамеченным не оставлял. В бою спинами братьев не прикрывался и вперед скакал на своем пегом Имбире, пример доблести подавая и кровью сладостно и тайно упиваясь. И именно оттого, что не оставалось в Басманове ни проблеска натуры разнузданной, слушались его исправно, трепетно уважали и благоговейно боялись. Видел то воевода и награждал отличившихся. У Ивана Васильевича научился, что полагается в жизни этой око за око добро за добро. А если жив был государь и Русь стояла, то верен принцип был.  Выехал на коне верном Федор и рядом, больше для отдушины, пустил бежать псинку свою. То была сука от дворняги местной и болонки фряжской – нелепая на вид, но добрая и умная. Рябинкой нарек и приучил побитых на охоте уток таскать, а тут взял, чтобы любимицей полюбоваться. Другие опричники тоже псов взяли, но обученных хватать бегущих прочь сволочей и икры им разгрызать. Праздно ехали до Дмитрова, в ночи балагурили, песни пели, наперегонки состязались, чтоб ничем не выдать истинных своих намерений. Но весельем своим еще больше страшали народ, спящий в придорожных селах, чем если бы угрюмым черным облаком цель свою настигали. План в том был, чтобы в городе клич кинуть, что набор идет в ряды самые близкие к царю-вседержителю, где каждый одет будет, сыт, делу ратному обучен и конем казенным наделен. Грязной с еще двумя будут народ занимать, а остальные пятнадцать на дело двинутся, в лес по души крамольные. Как можно тише порешают всех и выедут с другой стороны городской стены, будто и не было их. Будут говорить, что видели больше псов государевых на дороге, так полнится Русь ими, вовсе не мудрено повстречаться. Вместе ехали, а потом и в стороны разные разошлись – по своим деревенькам матерей старых проведать. Чем проще легенда, тем народ лучше принимает все за чистую монету. Иной раз даже забавило это. — Федька Алексеич!- задорно крикнул Василий, к товарищу подъезжая, уже днем следующим. — Ая?- обернулся Федя, поправляя меховую шапку. — Вот в толк не возьму – едем матушек навещать, а все не туды повороты берем. Моя живет во-о-она тама,- Грязной указал на запад в зеленые еловые дали.— А мы на север да на север скачем. — Да я тут подумал, не помести ль нам Дмитров по пути,- так же издевательски и весело отвечал Басманов.— Зря, что ли, метлы везем? — А я думал, цветочки это полевые для матушек наших почтенных.  Посмеялись опричники и через полчаса уже в ворота городские въезжали.  Земщине принадлежав, был Дмитров городом Владимира Старицкого. И уж сильно била по имени рода царского крамола лесная. Помнил воевода синеглазый, с каким настроением его государь на дело отпускал. Хмурый был настолько, что чудом молнии не метал. Горбился, на посох опираясь, и четки из гладкого зеленого нефрита перебирал. Просил об одном только – все начисто и тишайше сделать. Брата царского не брать, за ним отдельно пошлет. А как желал Федор князя-неумеху приволочь, в ноги Ивану Васильевичу бросить и, может даже самолично на тот свет отправить. Наверняка тогда бы и Дмитров в опричнину вошел и там можно было бы порядки свои, истинно верные чинить. Но на то воля государева, а Федькино дело иное – грязное, но нехитрое. Сам городок приятным был. Просторным, с лесом вокруг, с рядами торговыми, куда ремесленники из слобод близлежащих товары свозили, с церквями белокаменными, золоченными, избушки-домики крепкие на первый взгляд. Понять каковы люди невозможно было – они на кафтаны да коней смотрели и сразу разбегались. Проехали друг за другом опричники, на гадюку черную походя, до самого центра. Там на площади спешились. — Зябенько тут,- поморщился Федя и сунул Имбирю яблоко припасенное. — Так болота в лесах запрятаны,- отозвался один из опричников.— Здешний я. — Раз здешний, то особо приглядывать буду, как родину малую чистишь! Час после полудня сейчас, коли небушко не врет. Значит, Грязной, Собакин и Митрофанов на площади остаются щенят зазывать – кто после дела нашего супротив нас не пойдет, того в Москву заберем, остальным отпор давать. А вы, орлы – в трактир пойдем, хлеб преломим. Через три часа едем. — А мы ж когда трапезничать?- слегка жалобно спросил Василий. — Своей провизией обойдетесь. А кто кровь проливает – тот и щи хлебает,- Басманов похлопал Васю по плечу, мол, не обижайся, брат, и, свистнув Рябинку, пошел в харчевню.  Не имели полной власти здесь опричники, а все же боялись их. Это вельми лестно было любому, кто кафтан черный суконный носил, а уж начальнику в бархате – тем паче. Пятнадцать мужчин, не младше семнадцати и не старше тридцати, вошли в дверь резную, вензелями и виноградными лозами расписанную, и сразу вглубь пошли столы и лавки сдвигать, чтоб вместе всем сидеть, никого из братии вниманием и словом не обделять. Смотрели на них ошарашенно – кто сразу ушел, кто подальше отсел, а один мужик с пьяного испуга с лавки свалился. Как удивление прошло от количества гостей нежданных, так с воинов на командира взгляд перевели. Даже с дороги подзамученный был Федор красив, взглядом надменен и холоден, и станом высоким да тонким отличный. Снял шапку лисью, волосами каштановыми встряхнув, и потребовал хозяйку нести щей, мяса, заедков, вина, хлебного спирта, плошку воды и одну пустую тарелку – земляк их приехал, жениться будет.  Отобедали они почти молча. Сил за день пути отобралось не мало, а привал один только делали и то недолгий. Ночи холодные стояли, на землю можно было прилечь, да вряд ли бы встал смельчак потом. Потому если и хотел кто спать – в седле храпел. Не шибко удобно, но хотя бы только с лошади грохнешься, а не застынешь насмерть. Отогревали души задрогшие щи томленые с жирной сметаной и хрустящей горячей краюхой ржаного хлеба. Размаривали напитки хмельные. Заедки скромные буквально медом на душу ложились. Никто не мешал, вволю отдыхали с пути псы государевы, и уж даже ленно становилось выходить в промозглость сумеречную и в лес густой отправляться. Но еще час им был до дела. Оттого продолжали пить взвар на солоде, имбире и корице и байки травить. Не забывали и легенду поддерживать, что приехали свадьбу гулять и вот провожают женишка в жизнь невольную, под каблучок сапожка женушкиного. Федор расслабленный был, поил и кормил собачку свою, отливая с тарелки своей на ее, даже кусок говяды не пожалел. Во всех разговорах участвовал, даже спел куплет потешный. Но все ж был задумчивый слегка, и вовсе не от того, что скатерти разглядывал и негодованием замечая шитье заморское. — Что-то ты, батюшка Федор Алексеич, давно хороводы не устраивал,- бойко заметил один из самых старших опричников.— Забыл ты братьев своих, променял нас на царя-то!  Федька усмехнулся, пожал плечами и глянул исподлобья взглядом своим лисьим-кисьим, которым всегда всех в постель заманивал: — Что делать, не желалось государю с Машенькой Темрюковной любиться. Вот разрешилась царица наша, оклемается, и до следующей брюхатости ее будем с вами хороводить. — Уж скорей бы! Знаешь ты, как людей своих потешить,- хмельно отозвался другой опричник, сидящий напротив Басманова – энергичный молодой блондинчик с носом острым и глазами круглыми, Никитой звавшийся.  Вдруг перегнулся через стол Федя и за подбородок его схватил, пальцем большим на губы обветренные надавил, зубы обнажая. Смотрел на Никиту так, будто самую душу его перекапывал, все тайны выведывая. А потом отодвинулся и по щеке щетинистой похлопал. — Скучаешь по мне, жеребчик? Приятно, приятно. Значит, на добром счету в следующем хороводе будешь. — Захмелел наш воевода, раздобрел!- засмеялся первый опричник. — Это ты, Миколка, нарезался тут, о деле великом забыв. Смотри, не сядь щас задом наперед на кобылу свою,- подметил «жених».  Выходили из трактира спешно, ибо слегка замешкались. За всех Басманов бросил на стол мешочек монет, движением плавным снова надел шапку и встал к коню своему. На площади ни Грязного, ни остальных не было, но решил о том Федор не заботиться. Ясно было, что не сбежали никуда, а значится найдутся. Вспрыгнул на Имбиря и повел людей своих прочь из города, но путями окольными, чтоб никто не подозревал ничего. Дескать просто гуляли молодцы после обеда праздного. У других ворот, напротив леса полуголого, остановил всех. Воздух вдохнул холодный, отрезвляющий. Саблю дамасской стали обнажил на всякий случай. — Ну что, гойда, орлы!- и рванул с места в чащу самую.  Копыта шестнадцати лошадей стучали по промерзшей земле глухой рысью. Слышалось восклицание заветное, любовь к царю заминавшее, и как клинки обнажались. Кровь это разгоняло, будоражило, слух обостряло. Становились опричники действительно псами. Наравне со сворой, вперед пущенной, рыскали они меж дерев черных, след нечестивый выискивая. Не знали лазутчики, где капище скверное стояло, но говорили, что на запад брать надобно от дальних городских ворот. В полной темени с час сновали да решили сучья ломать, чтобы наскоро факелы сообразить, ненадолго дорогу осветить. Остановил жестом Басманов всех, прислушиваясь. Сквозь фырчанье, лязг сбруй и тяжелое собачье дыхание барабан слышался. Ритмичный такой, гулкий. И бубен с ним звенел. Поехал Федор вперед тихо-тихо, опасаясь ельника хрустящего. Никому за собой следовать не велел. «Вот ведь забрались, черти. Свой не доберется, не то, что ворог». Через цепи три огоньки моргать начали за ветками. Порадовался направлению верному юноша и велел Рябинке назад возвращаться, других подтягивать. Сам далее двинулся, уже и силуэты замечая. Еще две цепи поехал и остановился. Смотрел, как тени колдовские дрожат и музыку их слушал, сплетенную с бормотанием слов на языке непонятном, то ли слишком древнем славянском, то ли того, на каком в аду лопочут. Даже начал пальцами постукивать в ритм. Было что-то такое манящее, окутывающее запахами леса, костра и зелий неведомых. Ладно было под такие мотивы и на углях танцевать, и с русалками целоваться, и духу великому жертвы приносить. Даже жалко как-то было несчастных этих. Не в то время родились, к предкам желали обратиться, и только за это навсегда к ним отправиться готовились. В глубине души не знал Федя, какая вера истинная, да и есть ли таковая вообще, но неуверенности своей в Господе православном никому не смел доверять. Сам с собой толковал, пока братьев ждал. А как пришли они, отряхнулся от транса и снова бесстрастным воеводой сделался. Никитка спешился, чтоб через орешник глянуть, там или не там иноверцы, да отпрянул, ахая. Там. Да с всамделишным капищем, по которому следы кровавые размазаны – у самых кустов оно.  С Богом и «гойдой» вылетели из сумерек густых и кустов маскирующих опричники. Сами походили на потустороннее что-то. Кони черные, фестралам подобные, один пегий, как кепли водяная. И всадники, конец света несущие, свита Смерти. Молились на одних богов, а пришли другие, не плодородие несущие, а крамолу вытаптывающие. Камни кровавые порушили, кострища потушили и пошли клинками по хребтам проходиться. Жарко стало на поляне языческой. Крики, плач, звон сабель, проклятия и ругань выместили музыку таинственную. Ломались кости, кровь брызгала – от этого по обыкновению начал Федя пущей яростью исходиться. И уже не просто пронзал ведунов, а паре животы вспорол, проносясь на коне вперед. Клинок его, от хана татарского в бою не менее кровавом отнятый, ни разу за половину года не подводил, всегда ладно рубил и резал, и красивым, подстать хозяину новому был. Остальные, завидя, что Басманов не лимонничал, тоже пустились резню ужесточить. Куда бы не бежали от карателей люди в белых одежах, дорогу им собаки преграждали. Лаем своим оглушали, за конечности хватали, на землю валя, грызли и ждали, пока хозяева не подоспеют с последним ранением. И уже через час никого живых не осталось. Чтоб наверняка, всех потом копьем перетыкали, прежде чем в овраг скидывать. Дожди зачастили и потому должны были края его размыться и с землей сравняться до зимы еще. Таким же Макаром и кровь с травы смылась бы. О большие листья лопухов очищали сабли опричники и думали, что верно – дело их быстрое, нехитрое и дольше добираться до него, чем исполнять. Было немного обидно, что не удалось дольше и размашистей боя устроить. За долгой битвой только на войну путь был тогда. Но все какое-то развлечение из стен столичных выехать, силу показать, кости размять свои и чужие. И будто знаком, не ведомо, добрым али не очень, снежинки первые с неба посыпали. В синеве уличной казались они манкой ледяной, неприятно за ворот залетали и вздрагивать заставляли.  К назначенному месту встречи с кучкой Грязного прибыли, когда уже совсем темно было. Факелов надолго не хватало, особенно на ветре разгулявшемся, но в Дмитрове оставаться точно нельзя было. В одной из слобод на постоялом дворе заночевать решили. В ночи такой точно бы не доехали, а токмо искалечились. Новобранцев, которых Федор снисходительно обозвал «щенятами и орлятами» было с десяток. Возраст и красоту оценить не успел, но на беглый взгляд не уроды и не пни трухлявые. Несколько только на лошадях своих были, другие в одной телеге сидели и ожидали от опричной службы не только лепты в долгие лета правления монарха, но и себе одеж новых и личного скакуна. Добро свое дал и вперед двинул, к отдыху заветному, ждущему их через две версты.  Привез слуга верный государю на только вести добрые, но и метель в кудрях каштановых. Москву за два дня запорошило снегом и льдом сковало. Нежданно так то было, что все трудяги ходили и сетовали на неисповедимый божий промысел. Но Басманову все равно было, он успел прокатиться верхом, налюбоваться бойней и с манерами кота зачитывал царю доклад свой. Повадки кошачьи в том заключались, что делал он это, сидя у трона, голову на колено хозяйское положив. А хозяин в ответ волосы гладил и приговаривал иногда, какой Федя молодец. Еле сдерживался от смеха юноша, однако ради серьезности дел, не позволял иных вольностей. Четко доложил, сколько ехали туда, каким маршрутом, кого видели, сколько в Дмитрове пробыли и где там засветиться успели, где именно иноверцы собирались, кого в песнопениях славили, как капище их выглядело, сколько человек в общем и каждого пола по отдельности (тут Федька душой скривил и перевес в мужиках сделал, ибо не желалось ему признаваться, что мужчин там было трое, а баб все два десятка), сколько с собой добровольцев в опричнину взяли и прочие подробности. Несмотря на оказываемые знаки внимания, слушал Иван Васильевич внимательно, вдумчиво. Решал вопрос тяжкий – что с братом двоюродным делать за беспорядок такой в его владениях. Не гоже, чтоб там, где род царский значился, кривда да ересь плодилась. Тяжело сердцу было. Неделя сложная выдалась: казнь вначале, потом это – суббота стояла, а радости никакой не было. И даже предвкушения клокочущего перед утреней воскресной не было. Басманова видеть не хотел ни у себя, ни под собой. Покуда дилемма не решится, в аскезу надумал податься государь. И как надумал, то перестал любовничка гладить и с коленки своей голову наглаженную спихнул. Уходил Федор задетый, но не обиженный – иные дела его дожидались.    Задумчиво по двору шел, не глядел по сторонам, только под ноги себе. Носками сапог черных снег сероватый пинал. Не любил он такого Ивана, ни себе, ни людям не дающего. Не устраивать Федору теперь пиров пышных, а только обеды обычные, не ждать его в кровати под несколькими одеялами, чтобы царенька сам до тела желанного добрался, а только валандаться рядом и готовым на благолепное служение. Безликим пятном стать предстояло. Невыносимо тяжка ноша достоинству юному. Вот видит Бог, избавился бы от хорька безумного и глазом не моргнул. Позор один фамилии святейшей родственничков таких иметь. От мыслей очнулся Басманов, когда удар и стук глухой ощутил да на земле оказался. Раздраженно потирая лоб и с воротника соболиного овес стряхивая, уставил взгляд злой на опричника неуклюжего. Тот не смотрел на воеводу, а только по сторонам, масштаб трагедии оценивая. — Голуби склюют и куры глупые, такие, как ты,- Федор поднялся, махнув рукой на просыпанные злаки. — Не серчай, кормилец. Уж просил я тебя с дороги уйти, что корыто тяжелое, а ты не слыхал видимо,- слишком по-доброму и по-простому открестился опричник. — Кормилец у нас тут один – царь всея Руси. — Виноват. Я ж тут два дня всего, из Дмитрова шел с вами, порядков всех не знаю. — Ну, тогда знакомы будем,- Басманов надменно поморщил нос.— Федором Алексеевичем зови меня и никак иначе, покуда не дозволю. Ты кто такой? — Андрей. Козодоев. — Фамилия смешная, а имя вот красивое,- строгой насмешкой заметил Федя. — Твое красивши. В нем и стати столько, и Богом самим отцу и матери дан. А короткое имя уж и вовсе, как мед на устах тает. Не брани имя свое, Федор Алексеевич. — Откуда про мед ведаешь?- прищурился юноша, к сабле инстинктивно потянувшись. Никто такого сравнения, кроме государя не озвучивал, и невозможно было иным про это ведать. — Так сам додумался как-то,- Андрей взволнованно поднял руки до уровня груди.— Сынок у меня тоже Федор. Да, такое совпадение вот. Я ему уж и такие, и сякие сказки сказываю, да вдруг Анька моя блины на стол ставит и чашу меда рядом. И сложилось у меня как-то в голове. — Мозговитый шибко, значит… Добре, добре, чертяка хитрый.  Обычно не любил Басманов простых людей. Раздражала его в них эта обычность. Добрые слишком, наивности полные, обманывать себя позволяли. Да и просто, скучные были, без всякой хитринки, чтобы подумать, пораскусывать человека. А Андрей этот, показался другим каким-то. И сказочник, и до сравнений поэтичных докумекал. Выглядел тоже не дурно, не грязно. Совершенным херувимом казался с волосами платиновыми, глазами зелеными и румянцем от работы выступившим на здоровых, не впалых щеках. Под кафтаном явно мускул много было, но тонкость стана сохранялась. Нехорошие огоньки в синих глазах власть имущего Федора заиграли. Много толка из него молодца понадеялся извлечь. — И знаешь что, Андрей. Приходи-ка ты на неделе следующей в баню крайнюю. Посмотришь, как опричные из опричных отдыхают.