Черника дикая, малина красная

Не ведал Иван, как должно любить детей своих, как воспитывать их и какие учения внушать, чтобы истинно праведными и достойными мужами выросли. Сиротство государево не токмо ему во вред шло, но и им. Отданные мамкам-нянькам на кормление и воспитание были они не более него в детстве обласканные. Порядки твердили не любить, не жалеть мужской пол с пеленок. Однако ж вырастали потом бы только сломленные, недоверчивые, напуганные волчата, служащие такому же покинутому волку в шапке Мономаха. Старался вину свою великую подарками заглаживать. Старшим коней, ларцы с богатствами, книги печатные, украсами тесненные, потенциальных невест заморских. Младшему, недавно народившемуся, так же сундуки золота и маленьких шелковых одежд, меха в колыбель, игрушки диковинные. Знали ли трое Ивановичей, что так батька их недосягаемый им любовь свою шлет, или нет – до государя то не доходило. Слали ему в ответ исключительно земные поклоны. Редко совсем, на Пасху да Рождество, пировал с Иваном и Федором, а после на охоту с ними выезжал соколиную, что тоже было праздником большим. Но с тем, чтоб общаться в моменты те с сыновьями, трудной царь не испытывал. Как с равными себе говорил, как с осознанными молодцами, силы, чести и мудрости исполненных, готовых престол принять. Сказывали Малюта и Алексей иное – приходили из похода, а сыновья вымахали, и уж не вспомнить, сколько им лет и чему обучены. Посмеивался над тем Грозный да радовался, что достаточно ему было имя помнить, а обучением дьяки и иностранные ученые занимались. Потом на охоте в спорах неожиданных выведывал, что знают и чтут историю и веру свою да порассуждать о политике могут. — Что же ты, царь-батюшка, с Владимиром Андреевичем делать будешь? — Это ты мне скажи, Гришка Лукьяныч,- усмехнулся государь, подпирая щеку кулаком и на троне разваливаясь.— Вот приведут его к тебе в застенки и что? Секир-башка тут не пройдет. — Яд откушает. — Хм,- монарх склонил голову, давая этим молчаливое согласие. Нынче ленно и тоскливо было ему.— Надо было все-таки Федьку напрячь. — Жалеешь его, государь. Не хочешь, чтобы он спины изгибал где-то, окромя покоев твоих. — Забываешься, пес рыжий! Пшел прочь. И Максиму вели в Дмитров снаряжаться. До сугробов чтобы опричнине принадлежали земли сии! Малюта поклонился до земли, руку цареву поцеловал и прочь из приемных покоев отправился, позволив себе посмяться тихо над тем, как слова о Басманове оживляют хмурого монарха. Разбитый бессонной ночью, в думах о справедливости проведенной, Иван стоял у окна полукруглого и тайно наблюдал за жизнью опричников – единственной, как ему казалось, опоры, надежи, что крепче посоха любого была. Как муравьи черные по сахару, так и они по снегу рыхлому носились, кто с делом, кто без. Новички лошадей объезжали, к оружию приноравливались. Наставники их кивали, указания давали, своими мечами взмахивая. Слышался смех глухой – наверняка кто-то похабщиной грешил. Но снисходителен стал к грехам других государь, как с Федором сблизился. Пущай молодые веселятся – это знак добрый. Молодые… Пятый десяток только начал государь, а уже в старики себя записал. Выписывать старался, но тяжко это давалось с ношей такой. Ни плеч расправить, ни в рубахе одной по полю васильковому побегать. Оттого и стариком будто рожден был. И после возвращения своего, одолением язычников увенчанного, отдалился от него соколик юный. Не напоминал словом и делом, что силы еще в Иване, как в двух богатырях, что если надо, то еще раз Казань был взял. Вот и был обычно Федюша Казанью, на колени поставленной. Снега достаточно привалило за дни считанные. Как бы поспели портные с новой шубой к заледенению рек. Блуждали в сонной голове мысли от казни брата до зовов плоти и вот до шубы новой добрались. А ведь хорошей должна была получиться – густо-бордовой, на меху нежно-коричневом, с шитьем золотым. К ней рукавицы с шапка такие же, и кушак пурпурный. Все-таки любил царь рядиться да других наряжать. Одиночество продлилось недолго. Приотворив дверь тяжелую железную, выглянул к Грозному рында, на карауле стоявший. — Великий государь, казнить не вели. Царица к тебе. По делу личному,- чуть ли не шепотом молвил стражник. — Пускай царицу,- кивнул Иван, от окна отворачиваясь и идя на середину зала.  Можно было как угодно относиться к царице, от рождения не православной, но невозможно было не отметить красоту ее. Глаза миндальные цвета кедровой настойки, выдававшие всю природную задорность, которую ни за одной вуалью и ни под одним венцом не скрыть было. Лицо с нежными чертами, будто акварелью писанными. Стан гибкий, танцам волнующим обученный и гордый, как у наездника удалого. Руки столь тонкие, с худыми, слегка жилистыми кистями, что могли быть описаны исключительно либо презрительным «курячьи», либо вдохновленным «нимфовые». Если не обожал, то глубоко ценил царь свою кабардинскую лисичку и одаривал теплыми любовными чувствами. Принял поклон ее, в лоб нежно поцеловал и обе руки взял, как подругу верную. — Не сердись, государь-батюшка, что пришла к тебе гостьей незваной. Не как царица, как жена твоя и мать сына твоего челом бью,- государыня волнительно смотрела на Ивана Васильевича и тут же глаза в сторону отводила.— Прошу, выпиши лекарей заморских. Василий Иванович спит худо. Во сне хнычет да дергается так, будто отбивается от кого. Уже с седмицы две так. Молю Богородицу неустанно, но нет облегчения сну царевича. — Видно, бой уж ратный снится. Не терпится вырасти и во славу Отечества служить,- царь положил ладонь на плечо жены, аккурат туда, где душегрея жемчугом розоватым шита была. — Не гоже дитю грудному ночь через ночь бои кровавые видеть. В пору ему с ангелами играть да бяшек гладить во снах. Смилуйся, государь, пожалей сына,- все больше кручинилась Мария, под глазами которой залегли тени изможденности. — Не можно, Мариюшка, лекарям заморским о хвори царевича знать. А вдруг лазутчик! Будут враги знать, что брешь в броне железной есть у государя всея Руси и в самую сердцевину ударят. В сердоболии моем не сомневайся, но иным путем действовать нам нужно. Благодарю тебя, что ты мать хорошая сыну нашему,- Иван поклонился и поцеловал руки молодой жены,— Ступай, голуба, молись усердно и не тревожься. Измыслю я, что делать.      Час от часу был не легче в жизни Ивана. И где покой искать он вовсе не ведал. Достаточно он уже детей схоронил. Еще б одного Господь уберег, коли троицу любит. Но даже любовь Его неисповедима. Отцовский недуг сна сыну перешел. Только вот сын еще не чинил расправ жестоких, не окунал руки в кровь по самые плечи, чтоб в сновидениях с призраками прошлого сражаться. И будто услышал его кто с облака высшего. Сложив на груди руки, почувствовал царь в тайном кармане склянку со снадобьем от сей напасти, которым Федор его лечил. Он-то уж не предаст, не воспользуется слабостью хозяина своего возлюбленного. Перекрестился Иван и опустошил свою бутыль, чтоб ночью этой глаза прикрыть и открыть только к утрене. Потом сам прочь из дворца направился, ибо не желал дело такое через посыльных решать. Да и воздухом свежим подышать во время дум тяжких делом благим было.  Нашелся Федор на конюшне. Видать с поварни прямиком туда пошел, потому что доспех надел поверх лазурного теплого охабеня, отделанного бобровым мехом. Он разъезжал по манежу на черной кобыле, которая всем своим видом показывала, как сильно наездник и седло ущемляют ее натуру гордую. Но крепко держался Басманов, руки напрягая и хладнокровие демонстрируя. Каждый раз, сближаясь с опричником, стоявшим около стога сена, что-то говорил ему, порой поглаживая лошадь между ушами. Было в Феде что-то такое, отчего казался он иногда колдуном басурманским. Волосами своими темными выделялся, носом с горбинкой природной, глазами не водянисто-голубыми, а содалитовыми, характером вспыльчивым, легкой на убийства рукой, еще и рецепты ведал, о которых ни один лекарь фряжский не знал. Шептали уж царю, что ведьма у его полюбовника в роду была, из степей на Русь пришлая, но отмахивался владыка от наведов. А тут призадумался. Конечно, не крамольник Басманов, но и в церковь ходить не охотник. Диковинный, таинственный мальчишка. Как есть загадка из шкатулки Пандоры. И манящий такой был, особенно, когда верхом скакал. Насилу оторвался от лицезрения государь, встряхнувшись, будто ото сна и прошел вперед, чтобы заявить о себе.  Андрей так же стоял зачарованный. За два дня он успел достаточно пообщаться с Федей, чтобы понять – будет считать воеводу товарищем своим. Интересовал его Басманов, на три года младше был, а жизнь такую имел, о какой Козодоев и не помышлял. И ждал он банного дня с особым предвкушением – не знал, какой чести там удостоится, но просто мед с братьями опричными распить уже было вельми приятным для новобранца. Тем более не абы с кем – с лучшими там сиживать будет. Наивной душе невдомек было, как именно опричные из опричных отдыхают, а на вопросы его другие только смеялись и шутили совсем уж неприлично. Специально попросил Андрей Федьку помочь коня объездить, чтобы после на лишний разговор вывести, потолковать, друг о друге побольше узнать. Но нарушились те планы самым августейшим образом. Заметил сначала молодец только шевеление где-то за спиной у себя – значения не предал. Мало ли, просто конюх пришел – конюх опричнику не ровня. А как увидел краем глаза посох драгоценный да рукав меховой, так и в ноги упал, под самые красные сапоги государевы. — Не вели казнить, царь-батюшка, не признал тебя! Долгая лета правлению твоему, светлейший надежа-государь!   — Добре-добре, благодарствую,- Иван жестом разрешил встать.— Сослужи службу, кликни Федора Алексеича ко мне сюда.  Но Андрей даже поклониться перед исполнением наказа не успел, а Федя уже сам подъехал ближе и спрыгнул с лошади. Благодаря высокому росту, делал он это грациознейшим образом, успевая похвалиться длиной, силой и стройностью ног и взывающими к греховным желаниям изгибами. Пальцы его, перчатками телячьей кожи защищенные, в волосы занырнули и встряхнули их, от чего тяжелые кудри игриво запружинили. С улыбкой очаровательной и слегка смущенной шел он к товарищу и Ивану. — Долгая лета правлению твоему, Иван Васильевич,- Басманов нарочно опустил часть формальности, чтобы продемонстрировать Андрею свою близость к царю.— Как тебе нравится погода, а? Зима вельми снежной будет! — Погода славная,- учтиво кивнул государь, чтобы улыбку ответную скрыть.— Но не о сем я пришел с тобой говорить. Пошли в ином месте потолкуем.  Басманов пошел за государем, а на выходе из конюшни, обернулся к Андрею и многозначительно двинул бровями, мол, вот такая басмановская доля – вечно нужным царю быть.  Все склонялись перед царем, но исподлобья поглядывали, что с Басмановым вместе шел хозяин Руси великой. Усмехались про себя, сразу на сором помышляя, что шли ахаться посреди дня государь и его ручной черт. Чувствовал это Иван Васильевич и думать начинал, что слишком распустил людей своих, что от безделья грешного головы их дрянью поганой забиты да сплетнями. Федор же шел спокойно – на него за жизнь и не так смотрели – привыкший уже к языкам злым змеиным и взглядам завистливым шакалов.  Но шли они в библиотеку тайную, от всех лишних закрытую. В том закрытом подвале, куда полки резные и фолианты древние сносили те, кого уж в живых не было, многое происходило, для жизни Ивана важное. И для Басманова юного тоже. Зажгли по свече, чтоб просто лица друг друга видеть – долго оставаться некогда было. Поведал тихим шепотом обеспокоенного государя-отца Иван о чем царица говаривала. Просил снова снадобье сделать, которое покой сну возвращает. Федя серьезным сделался, задумался. Точно ли невозможно лекаря выписать, а как вылечит царевича – казнить? — Нет. Они ж хватятся, что поехал товарищ врачевать, а не вернулся – значит дело темное творится в стенах кремля. — Добре, батюшка, будет снадобье. К ночи на поварню все снесу и сделаю. И не подумай – колдовать не буду. Просто, чтоб не мешал никто,- невозможно было не верить голосу этому мягкому и глазам, блестящим лаской.  В кафтан черный, простой самый, переодевшись и принеся на поварню мешок со всем нужным, остался Басманов наедине с собой. Огня лишнего жечь не стал, только под котелком камин развел. Стол луна синяя и ледяная освещала, коя подругой верной в деяниях юноше была. Когда надо – светила ярко, в иные разы – скрывалась, как подельница, не желающая пойматься. Был Федя сосредоточен, пальцем по старому пергаменту развернутому водил и ингредиенты подготавливал. Того столько, этого меньше, а вот тут строго три капли, раз для дитя пить будет. Но все же и собственные мысли нарушали работу степенную и тишину ночную. Думал Феденька об Иване, о семье его и счастье внутри нее, о своей семье немного, об Андрее простодушном, но забавном, с которым говорить приятнее было, чем с кем-либо из братии, о Дмитрове и музыке лесной, о Рябинке своей, что лапу раздавила в бойне и нынче залечивалась в своей будке на бархатной подушке. Обо всем думал, из стороны в сторону качаясь на волнах сознания своего. «Что вообще есть жизнь моя? Отражение на пуговке золотой или иное? Тяжелое бремя, наверное – быть искренне любимым государем. И как приходит конец его, то уподобляешься ты Анастасии Романовне. Не отпустит он тебя – отнимут тебя у него. Пусть Иван просто тешится мной, душу отводит. Ежели люб я ему, то никогда не полюбит. Не хочу в гробу отцветшим пионом лежать, жить хочу. Хотя бы еще девятнадцать годков и хватит с меня. Стареть страшнее, чем в бою стрелу грудью поймать». От этих и прочих мыслей сам по себе Басманов заплакал. Не чтобы разжалобить кого-то, не чтобы пожалеть себя, а просто, без всякой причины. Уставшая душа его не поспевала за телом, постоянно вперед двигающимся. И пока пытался слезы горькие унять свои, закипела ароматная вода в котелке, казавшаяся голубой от света лунного. Погружал в бурление горячее то нарезанное и разделанное, что на доске лежало, ложкой помешивал, и новая мысль в момент тот закралась, что еще в Дмитрове на сердце легла. А ведь царица здоровая уже стала да готовая снова понести. И действительно, будет государь, сокол резвый, любовник августейший, души да тела хозяин к ней хаживать. Да наверняка не один месяц. Первого царевича зачать не могли все лето, а второй раз, говаривали, и еще дольше обычно происходит это. Петра – младшего Басманова, два года не могли зачать по рассказам отца. А за два года Федя наверняка бы с ума сошел без ласки Ивана, всегда желанной и заветной. Невозможно было дольше месяца красоту свою разбазаривать – начинало тянуть обратно, на меха дорогие, под тело сильное и речи собственнические. Федор взглядом загнанного олененка посмотрел на стол, на руки свои и тяжело вздохнул.  Склянку, наполненную горячим варевом, нес осторожно, держа в бархатной рукавице. Любой шаг и шорох отзывались эхом протяжным в каменных галереях, через которые надо было идти до библиотеки. По ночам ходами тайными не любил пользоваться, ибо можно было с худшими неприятностями встретиться, чем просто посреди коридора напротив витражного окна. Со стен то лики на него смотрели, осуждающие и жалеющие душу чада порочного, то единороги, будто готовые затоптать за оплошность любую. Было холодно. То ли половину каминов не топили еще, то ли волновался Басманов, но крупная дрожь по всему телу шла. Чтоб хотя бы немного тьму рассеять и разум успокоить, Федя короткую молитву прочитал и перекрестился один раз. Лишним точно то не было в деле его тайном и даже опасном. Едва не прошел мимо низкой, не видной за гобеленом двери. Проскользнул, как тень тонкая за тяжелую ткань и стал спускаться по винтовой лестнице, прям в камне вырезанной. Мотыльком стремился на дрожащий на стенах оранжевый свет свечей. Когда застал Ивана Васильевича в одиночестве, то выдохнул облегченно. Больше всего Федор боялся, что придет он вот так однажды, а там стража во главе с Малютой, государь приказ читает, что повинного в крамоле на кол сейчас же посадить, всю вотчину его сжечь до мертвого пепелища и родственничков с позором смерти предать. Но нет, оживился месяц его ясный, царь светлейший, подошел, всей надежды своей не скрывая. — Вели царице через день по наперстку давать царевичу,- строго наставлял юноша.— Пусть только она это делает – материнская ласка лишней не будет. Иван кивнул, что все понял и все исполнит. Потом посмотрел на Федю, рассматривая его уставшее, заплаканное, но неизменно красиво лицо. И нежность с новыми, удвоенными силами в сердце его проснулась. Преданности и готовности к трудностям любым было не занимать у юного кравчего, но все же чувствовал государь, что не только как слуга, но и как друг сердечный это все Басманов делал. — Спасибо… Федя? — Да, царь-батюшка?- поднять глаза, в которые будто песка насыпали, было нелегко. — Иди сюда.  Федор оказался в крепких объятиях. Даже слишком крепких для благодарности простой. Гладил государь спину любовничка своего, талию очерчивал и прижал за нее к себе совсем вплотную. Теплом сразу во все тело вернулись прикосновения эти. Ободрился Басманов и в свою очередь гладить плечи Ивановы стал. Поцелуй внезапный, сладкий, долгожданный уста их соединил. Стоном оба отозвались. Языками сплетались, по зубам друг друга проводя. Жались неистово так, будто надеялись, что одежды сами спадут. Руки Грозного уже по другим местам гуляли, а Федька все ахал нежно на ухо. — Как же я скучал по тебе, Федора.