Соколиная охота

Покорный Ивановым рукам, Федька добрел до постели и плавно опустился на перины, несчастным взором невозможно лазурных очей глядя на царя снизу вверх, не смея молвить ни слова, но словно умоляя более не мучать ни тело его, ни душу. Не зная, что сказать, Иван опустился подле и поцеловал мальчика своего — щемяще-нежно и медлительно-плавно, словно отвечая бессловесным обещанием на безмолвную просьбу и одновременно извиняясь за все случившееся. Не разрывая поцелуя, государь медленно спустил с Фединых плеч новый охабень, обнаруживая под ним обнаженное тело — далеко не совершенное в своей молочной белизне опосля вчерашнего, но оттого не менее манкое. От ласкающего прикосновения пушистых соболей к голой коже Федька тихонько вздохнул — то было особенным для него наслаждением, и государю про это было давно известно. — Гляжу, приглянулся тебе сюрпризец мой, драгоценность моя, — шепнул Иван, нарочно лаская Федькину спину соболиным одежным нутром, — к лицу тебе цвет царский, чадо мое возлюбленное, достойное обрамление для красы твоей райской. От слов Ивана Федька весь затрепетал и снова вздохнул — мучительно и протяжно — воистину Федя не был хозяином чувствам своим, и глупое сердечко забилось чаще, отзываясь на государеву доброту, стремясь забыть все дурное, что было меж ними. — Феденька мой давеча совсем без нежностей остался, — молвил царь ласково, чуть отстранившись и окинув Федино личико сладострастным взглядом. Губы государевы спустились ниже, целуя круглый подбородок, прослеживая языком линию длинной шеи, взбираясь на взгорье проступающего острого кадыка и спускаясь к хрупкой впадинке меж ключиц. Рука Иванова тем временем бесцеремонно легла промеж Фединых бедер, лаская и возбуждая, с нежностью требуя признаний в желании и страсти. Хотел того Басманов юный али нет, но тело покорно откликалось на каждое неспешное, легкое движение опытной ладони, и бедра его раскрывались навстречу по миллиметру, подобно тому, как роняет страницы оставленная нараспашку книга, не в силах преодолеть силу земного притяжения. — Мальчик мой отзывчивый, — льющийся в уши голос — низкий, обволакивающий, напрочь лишающий воли — проникал в самое сердце, заставляя его сбиваться с ритма. — Отрада моя! — каждое движение государево было немой мольбой о прощении — покаянное, чуткое касание внимательного полюбовника. Федька застонал, зажмуривая крепко веки, и потянулся к Ивану руками, обнимая царя за плечи, оборачиваясь к нему и прижимаясь грудью к его груди — быть государевой радостью стало для Феди вдруг наипервейшей жизненной задачей, которую он исполнял, словно Моисей полученные им заповеди на Синайской горе. — Батюшка, — всхлипнул Федя, утыкаясь носом в твердое плечо, шумно дыша сквозь разомкнутые губы, — государь мой… Совсем разомлевший, Федька готов был уже шагнуть за тонкую грань, отделяющую его от земного блаженства, как милостивая до этой секунды ладонь скользнула вдруг на бедро и далее — к коленям, подталкивая мальчика вглубь пухового плена пышных перин, а наспех снятая Иваном рубаха упала на край постели. — Ложись, Федюша, — только теперь Федька приметил, что и царь уже вельми заинтересован в происходящем, и с жалобным вздохом откинулся на одеяла, привычно сгибая длинные ножки в коленях и подтягивая круглые пяточки к ягодицам, являя государю соромную, волнующую картину, и непривычно отводя обеспокоенный взор. — Услада моя долгожданная, — проворковал государь, поворачивая к себе Федино личико и целуя смущенного полюбовника в сухие, приоткрывшиеся навстречу губы долго и нежно, словно Федя был сотворен не из плоти и крови, но из тонкого венецьянского стекла. Горячие пальцы закружили по контуру явственней проступивших сосков, изредка едва приметно сжимая розовые жемчужины меж пальцами, как опытный ныряльщик, что наощупь определяет ценность находки. Федька сладко застонал и нетерпеливо качнул коленями — он словно бы и желал грядущего, и страшился, но желание все ж было сильнее. — На живот поворотись, — шепнул Иван, разрывая бесконечный поцелуй. Федька повиновался, состроив болезненную гримаску, не укрывшуюся от государя, и поспешно уткнулся лицом в подушечный шелк. Полосы золотистого света, падающего сквозь запертые все еще ставни, неширокими лентами легли на Федину спину и бедра, высвечивая обычно невидимые волоски, отчего кожа его казалась тонкой кожицей диковинного персикового плода, привезенного из Черкесских земель, и государь подумал вдруг, что в самом деле был Федор диковинкой при дворе его, по милости Господней оказавшейся в руках государя. — Не бойся меня, Феденька, не причиню несчастья тебе боле, — с какой-то мукой в голосе промолвил Иван Васильевич, сперва лишь самыми кончиками пальцев касаясь оставленных вчера на Федькиной спине следов, после — бережно выглаживая каждый сантиметр прохладной после улицы кожи, неспешно спускаясь от шеи к ягодицам и снова поднимаясь к плечам. Пересчитав губами каждый самый крошечный синячок, государь припал не жадными днесь, но щедрыми на ласки устами к ямочкам на пояснице, и горячие его ладони легли на мягкие округлости, едва ощутимо сжимая и разводя в стороны подобно тому, как летним днем делили они половинки любимых Федей персиков, следуя призывной, неглубокой впадинке на сочном плоде, обнаруживая промеж них — в горячей глубине — такую же алую, как персиковая сердцевина, плоть. Скользнув в открывшуюся ложбинку, государь едва коснулся все еще пылающей кожи подушечкой большого пальца, и Федя жалобно всхлипнул, лишь усилием воли оставаясь на месте и не смея противиться царю. — Больно тебе? — спросил Иван, прекрасно ведая ответ и оттого убирая руку, отпуская Федькины ягодицы, возвращаясь ласками к спине и бокам. Федя ничего не ответил, но царь приметил, что от вопроса его белая шейка покрылась пятнами стыдливого румянца даже и сзади. «Воистину дитя непорочное», — Иван с нежностью коснулся губами заалевшей кожи. — Сожми бедра, Федюша, — велел государь, и Федька растерянно сдвинул ноги. — Крепче, — чуть надавив на колени, молвил Иван, лаская нежные подколенные впадинки кончиками пальцев, отчего Федя сладко вздохнул. — Умница. Так и держи, — шепнул Иван в самое Федино ухо, обводя округлые завитки горячим языком. Отвлеченный государевыми ласками, Федька совсем разомлел и оттого охнул от неожиданности и смущения, когда сомкнутых его, прохладных после прогулки на гульбище бедер коснулась горячая, нежная кожа, с легким усилием проталкиваясь вглубь, скользя по промежности и дальше, срывая сладкий стон и рассыпая горячие мурашки по озябшему телу. Задохнувшись вдохом, Федя привычно застремился Ивану навстречу, отрываясь от перины, разводя лилейные коленочки, бесстыдно вздергивая попку — напрочь забывая о государевом повелении. — Бедра, Федя, — Иван несильно шлепнул мальчика, и тот поспешно напряг ножки, перекрестив для верности лодыжки. Отдаваться государю так было отчего-то вдвое смущающе — Федьке казалось, что он чувствует каждую выпуклость линии вен, опутавших государев член подобно объемному сутажному шитью, покуда тот проскальзывал меж его сведенными бедрами, заставляя его собственное естество нетерпеливо упираться во влажную уже перину. Мнимая невинность происходящего возбуждала и волновала паче соромных проникновений обоих, и Федька ерзал и крутился под Иваном — лежать ему стало уж вовсе неудобно. — Ах, царе, — тихо всхлипнул Федя, снова пробуя приподняться, и государева рука сперва заботливо подложила под самые подвздошные косточки его плотную маленькую подушку, а после с силой обхватила Федькин член, сливая два движения в единое — длинное и тягучее, дважды срывающее у Федьки сладкие вздохи. Губы царя блуждали по влажным от пота плечам, покорно исследовали подставляемую Федькой шейку, шептали трепетные нежности, покуда язык неспешно скользил по солоноватой коже, а зубы едва приметно прихватывали выступающие на холке позвонки. И обыкновенно нетерпеливый, Федька держался лишь на ошеломляющей новизне впечатлений, но и ее было недостаточно — Федя затрепетал и застонал в подушку, забывая обо всем на свете, снова разводя ножки, выгибаясь государю навстречу, невероятно мешая тому своими невместными движениями. И так парящему под самыми звездами Федьке взлетать выше было просто некуда, и потому он устремился в разверзшуюся пропасть блаженства, уж вовсе не понимая, чье горячее семя оросило его живот, и чьи стоны взвились под сводчатый потолок. Хоть Федька не делал решительно ничего, дышал он так, словно бежал от медведя, а мокрые локоны прилипли к вискам и ко лбу. Не смея открыть глаз, Федя залился стыдливым румянцем, когда Иван обнял его безвольное тело и притянул к груди, внимательно вглядываясь в любимое личико. — Прости, — одними губами молвил Иван, но Федька, конечно, не услыхал и не увидел этого редкого момента. Одно короткое слово, скрывающее за собою столь многое, сорвалось с государевых уст и растворилось в вечности. В распахнутые двери гульбища лился прохладный воздух, и государь обтер скомканной своей рубахой Федькин перепачканный живот — по-бабьи мягкий и белый, с едва приметной тонкой дорожкой темных волос — и укрыл их обоих тяжелым одеялом. Веки казались невозможно тяжелыми, и мысли текли медово-тягуче, крутясь подле теплого, покойно сопящего ему в плечо Федора, тоже думающего только о возлюбленном своем государе, и оба они незаметно для себя соснули.