Соколиная охота

Едва за Федькой закрылась тяжелая створка, государь устало опустился в кресло и потер прикрытые очи — осознание содеянного накатывало волнами, лишая душу его крупиц обретенного с Федей покоя. Перед глазами стояло заплаканное личико полюбовника, а в груди, прямо там, где находилось сердце — ежели вовсе было оно у жестокого владыки — что-то скребло и свербело, словно чудовище когтистое, коим и был он сам, пыталось выбраться наружу. Тяжелым взглядом проскользил государь по столу разоренному — скатерть золоченая смятая, вином, словно кровью, запятнанная, посуда поваленная, пуговица Федькина… Протянул руку государь, взял в ладонь шарик серебряный, словно бубенец круглый и узорный, покрутил меж пальцами, в думы погрузился тягостные: «Почто поступил с мальчишкой так жестоко? Дитя же совсем неискушенное, вот и смущается, мне бы радоваться чистоте его ангельской, — и наедине с царем, бывало, Басманов заливался румянцем стыдливым. — Чего же ждать от него при прочих? Слов мальчику наговорил злых, жестоких. Кафтан испортил. Ведаю же, как соколик мой наряжаться любит, — вспомнилось вдруг Ивану, как, пожаловав Федора чином кравчего да одарив платьем из парчи золотой царской, опосля также хотел было пуговки оборвать, да сдержался, вняв просьбе юноши тогда, — а нынче вот не сумел! Злость обуяла, гордыня ослепила, жадность чуткости лишила! К чему взревновал? На меня одного и глядел весь вечер, места себе не находил, как уединиться жаждал! Мальчик мой бедный! Отчего, Господи, кара твоя так жестока — всякого, кто дорог мне, руками собственными терзаю!» Поднял Иван Васильевич сизый кафтан, что валялся у царского кресла, провел ладонью по гладкой ткани, обвел пальцем узоры-перья, да улыбнулся печально — в самом деле Федька был в нем словно голубчик, обнимать бы его да миловать, да лелеять, от горестей оберегая. — Звать как? — молвил царь громко и резко, и оставшийся рында, что все то время стремился слиться со стеною, вздрогнул и поднял на царя голубые очи. Глаза его были совсем не такими яркими, как у Федьки, но Ивану не по себе стало от взгляда этого светлого. — Петр, великий государь, — поклонился стражник, опасливо глядя на самодержца. — Петр… — повторил царь, задумавшись об иронии рифм. — Вот что, Петр, ты топор-то отставь, не от кого царя защищать нынче, — молвил Иван Васильевич, с горечью подумав, что от себя не защитишься, — да пуговицы Федины сыщи! Да гляди, чтоб каждую! Рында с поклоном опустился на колени и заспешил исполнять приказание царское — сыскать теперь в трапезной застежки серебряные было не сильно проще, чем отыскать в стоге сена иглу. Скоро явился и Федин провожатый, и тоже поспешно приступил к поискам — Иван желал было спросить у Алексашки как там его Феденька, да гордость не позволила, и царь лишь еще паче нахмурился да уставился в темное теперь окно, вглядываясь не в черноту ночи, но в мрак собственной души. Когда все до единой пуговицы были найдены, государь отправил рынд к постельничему, коей ведал не токмо спальниками, но и стряпчими — спать нынешней ночью им не предстояло: — Передайте Игнатию Михалычу, что ежели к рассвету не будет кафтан этот окаянный как новый, Малюта срубит его непонятливую голову еще до возвращения в Слободу! Окинув перепуганных посланников строгим взглядом, царь поспешно покинул трапезную — не зная, что говорить мальчику, душимый виной и гонимый тревогой за Федьку, царь вознамерился исправить возникшее положение во что бы то ни стало, не вполне, кажется, разумея, что починить кафтан будет много проще, чем получить Федино прощение. *** Опочивальня государева была едва-едва освещена колеблющимися огнями нескольких свечей, и в призрачном этом свете фигурка Федора, замершая на высокой кровати, казалась почти кукольной. Свернувшись калачиком и будто желая сделаться меньше, завернувшись в государеву шубу по самые брови и улегшись поверх заранее расправленной постели, Федька спал. Скомканные в порыве злости алые шальвары бесформенной кучей валялись подле на полу, а сапоги были раскиданы так далеко друг от друга, что сомнений не оставалось — обувь была отброшена столь же яростно. Из черной, словно безлунная ночь, меховой оторочки виднелась голая, серебристо-прозрачная, как лепестки лилии, стопа. От этой трогательной картины сердце Иваново на миг замерло — обиженный им мальчик доверчиво кутался в его наряд, хотя вполне мог укрыться одеялом. Государю стало еще горше и печальней, и он с тяжелым вздохом укрыл Федькину ножку. — Плакал? — спросил он тихо у холопа, что все то время неприметной тенью ютился в темном углу. Митрофан кивнул, чуть выступив из сумрака да поглядев на господина своего с любовью и истинно христианской скорбью. — Долго? — слуга снова смущенно кивнул, но очей не понизил. — Эх, Митрошка! Сколько ни силюсь нрав смирить свой, все Господь меня испытывает, — вздохнул Иван, снова посмотрев на Федьку. — Молодец, что приглядел за ним, ступай теперича, сам разденусь. На рассвете к Игнатию Михалычу загляни, забери кафтан у него Федин. Слуга с поклоном удалился, окинув царя еще одним тоскливым взглядом — Митрофан, как всякий холоп русский, самодержца почитал наравне с Господом, да кроме того благодарен был ему за то, что забрал его однажды из монастыря дальнего, куда безгласный и осиротевший дитятя попал опосля того, как хата его сгорела со всеми домочадцами. Поспешно скинув одежды и надев длинную рубаху, государь лег подле Феди, укрывшись краем тяжелого пухового одеяла. Вопреки обыкновению, спал Федька скверно — все вздыхал жалобно да бормотал что-то неразборчивое, ворочаясь в своем меховом коконе. Поглядев на мальчика с жалостью, царь прижал Федьку к груди, поцеловал в лоб да зашептал какие-то нежности, заботливо покачивая полюбовника в сильных руках. Федька затих, и уставший за день и разморенный мальвазией государь погрузился в глубокий, безобразный сон, знакомый всякому, кто хоть раз злоупотреблял хмелем. Сколько минуло времени — минуты али часы — царь не ведал: опочивальня по-прежнему плыла в едва освещающих ее свечных огнях. Федька всхлипывал жалобно и громко, и поспешно открывший глаза государь не сразу уразумел, что мальчик при том по-прежнему спит. — Федя, — Иван коснулся плеча Басманова. — Тише-тише, — зашептал он утешительно, погладив Федьку по личику, и вздрогнул, когда на него уставился пронзительный взгляд — лазурные очи словно смотрели на царя из другого мира — далекого, неземного. — Они опять глядят! — капризно всхлипнул Федя, потирая глаза совсем также, как то делают дитяти, оглядываясь и кутаясь с головою в Иванову шубу. — Пущай перестанут! — Кто? — не понял государь, тоже окинув опочивальню настороженным взором. — Все! Все глядят! — захныкал Федя, вздернув жалобно брови и надув обиженно губы. — Успокойся, Федюша, то токмо сон, наваждение, милый мой! — сообразив, что снилось Федору, царь ласково притянул мальчика к себе и обнял, погладив по мягким кудрям — государю великому лучше прочих было про кошмары ночные ведомо. — Тише, ангел мой, одни мы здеся! — Нет, — вцепившись в государеву рубаху, Федька замотал головой и уставился Ивану в глаза, — нет, прикажи им! — потребовал он упрямо и жалобно. — Приказываю, — окинув юношу тревожным взглядом и коснувшись ладонью его лба — не горячий ли — молвил царь. — Приказываю никому не глядеть на моего Феденьку. — Никому… — эхом отозвался Федька и с тихим всхлипом обмяк в его руках, и снова заснул, прижавшись щекой к государеву плечу, словно то было самое безопасное место в целом мире. «Ему бы бежать от государя своего, а он во мне же от меня защиты ищет, — с удивлением подумал Иван Васильевич, поправляя на Федькином плече сползшую шубу, — воистину Господь по щедротам своим сотворил любовь меж чадами его… добрее да милостивее с даром Божиим мне быть надобно, не заслуживает он грубости моей… Словно Настенька моя — душа голубиная, хрупкая…» Терзаемый воспоминаниями о жене покойной да думами о вполне живом Федоре, самодержец великий пролежал без сна и отдыха почти до самого утра и заснул лишь перед самым рассветом. *** Проснувшись, Федя не сразу сообразил, где находится — незнакомая горница была расчерчена яркими и тонкими полосами света, что бесцеремонно взобрались уже на постель — ставни тутошние были не сплошными, и потому солнце смело шагнуло в опочивальню, перебирая яркими пальцами складки шелковых одеял. В горнице было натоплено до одури жарко и пахло сухим, прогретым печным теплом деревом. Спящий подле государь, казалось, мрачен был даже во сне, и Федька с ужасом припомнил вечер вчерашний, что сперва показался ему дурным сном. Подле Ивановой половины постели на низком столике стоял полный воды глубокий кубок, а рядом высился серебряный кувшин — ненавязчивая забота Митрофана, давно изучившего государевы повадки. Выскользнув из-под тяжелой руки и стараясь при том не шуршать простынями и наволоками, Федька встал и поморщился — опосля вчерашнего — и долгой езды верховой, и стрельбы лучной, и внезапного завершения трапезы вечерней — тело болело и ныло. Оглядевшись, Басманов увидал лежащий на лавке вблизи постели вчерашний кафтан свой, и каждая пуговица при том была на положенном ей месте. Нахмурившись и подойдя к одеже, Федька огладил рукою серебряные застежки и бросил быстрый взор на спящего государя через запятнанное фиолетовыми следами плечо. Подле кафтана сизого лежал кафтан новый — из светло-лавандовой переливчатой камки, расшитый по планке золотыми ромбами и дополненный золотыми пуговицами с вправленными в них крупными лазурными яхонтами, а также охабень из золотой парчи, подбитый бурыми соболями, выступающими по краю одежды и высокого ворота пушистой каймою. Разрезные рукава украшены были яхонтовыми брошами и так длинны, что можно было смело предположить, что ткани на них ушло не менее, чем на саму одежу. За то недолгое время, что был Федя при государе, он успел уж выучить кое-чего о правителе Руси великой — не умеющий извиняться словами, Иван Васильевич делами своими молвил зачастую громче и понятнее, и эти новые наряды да починенный кафтан были однозначным сожалением государя о произошедшем. Снова бросив на царя быстрый взгляд, Федька надел новый охабень прямо на обнаженное тело и бесшумно скользнул к двери, ведущей на широкое гульбище — от духоты и накатывающего волнами сорома от воспоминаний о давешнем позоре у Басманова кружилась голова. Распахнув створки, Федька как был босой вышел на застеленный коврами холодный пол, полной грудью вдыхая морозный утренний воздух. Вопреки случившему с ним горю, мир не рухнул и даже не изменился: по залитому солнцем двору все также спешили по делам своим холопы, и побеленные сахарной пудрой полу-прозрачного инея медно-золоченые ковры палых листьев нежились в прохладных, но ярких лучах, убегая рыжевато-белым бархатом к сияющей глади круглого озера, что в искрящемся свете казалось расплавленным, переливчатым серебром. Дальше, покуда хватало глаз, стелился бархатный, зеленоватый ельник и бесконечные и безоблачные днесь лазурные небеса. Вздохнув, Федька сделал еще шаг, крепче кутаясь в охабень, и прижался лицом к золоченым перекладинам — от красоты раскинувшегося пред ним мира сердце замирало паче, чем от стыда, и Федька все глядел и глядел вдаль. Едва Басманов выскользнул за двери, проснулся и Иван Васильевич — из раскрытых створок, что были ровно супротив изножья, лилась утренняя прохлада. Со вздохом потерев глаза и испив студеной воды, царь поглядел на одинокую Федькину фигурку — мальчик его дорогой на фоне резных столбов казался заточенной в золотую клетку диковинной жар-птицей, и мысль эта, полная единоличного обладания, теплом разлилась в душе самодержца. Бесшумно поднявшись, он в одной рубахе вышел в морозное ранее утро, босыми ступнями ощущая обжигающий холод полов. — Похоже на имение твое? — спросил царь негромко, и Федька вздрогнул, мгновенно напрягшись, что, разумеется, не укрылось от Ивана. — На Елизарово? — уточнил Басманов, нервно сглотнув, но не обернувшись. — Нет, не оченно… Там все более поля были да речка вдалеке… — Тоскуешь? — еще тише молвил Иван, подходя к Феде ближе и отступая вбок, чтоб видеть лицо мальчика. Федька пожал плечами. Тоскует ли? Вчера бы он однозначно молвил, что нет. А нынче? — Не тоскую, царе, — Федька осторожно повернул растрепанную со сна головку к Ивану Васильевичу, — сколько жил там, всегда о службе тебе грезил… — Вот как, — улыбнулся царь едва заметно, самыми уголками губ, вообразив вдруг Федьку совсем мальчишечкой с деревянным учебным мечом. Федька при том зябко переступил с ноги на ногу и поглядел на совсем не одетого государя, отчего самому ему стало еще холоднее. — Замерз? — тут же спросил Иван, заботливо обнимая юношу. — Куда же ты босой выскочил, — качнул головой царь. Не зная, как вести себя опосля вчерашнего, Федька замер в Ивановых руках — не вырываясь, но и не обнимая в ответ. Ему желалось и нежности государевой, доказывающей любовь его, и чтобы понял царь, как сильно давеча обидел его, и оттого Басманов сделался капризнее обычного и дерзил нарочно — будто проверяя границы дозволенного и требуя тем необходимых ему нынче паче обычного доказательств чувства, как проверяет и требует их обиженное на родителя дитя, желающее немедленного перемирия. — Ты тоже босой, батюшка, — проговорил Федька, но царь на провокацию его не ответил, и осмелевший от того мальчик добавил капризно, при том доверчиво взглядывая полюбовнику в глаза, — ты был вчера оченно жесток! Почто ты так со мною, свет мой? — Федор! — царь поглядел на Федьку предостерегающе, взяв юношу за вспыхнувшие мигом щеки. Как бы желал он сыскать в себе силы ответить, молвить, что ни за что, что токмо по жестокосердию своему! Но то было выше его сил, и царь бросил раздраженно, гневаясь теперь лишь на себя. — О вчерашнем говорить не желаю! На все воля Божия, и пущай случившееся каждому из нас будет в назидание! — Федька обиженно надул губки, опуская длинные ресницы, нехитро скрывая тем готовность расплакаться. Приметивший то царь молвил много мягче, — идем, ангел мой, пока ты совсем не застыл, — и, нежно обхватив Федю за талию, утянул мальчика в жаркую опочивальню.