Соколиная охота

Бояре поднялись, пошатываясь и гремя отодвигаемыми лавками, и начали кланяться низко, снимая высокие шапки и пятясь к дверям. Скоморохи упали в земном поклоне, а после пестрой волной вытекли в растворенные створки. Григорий Лукьяныч обменялся с государем одному ему понятным взглядом, и не прошло и минуты, как трапезная обезлюдила — никто не желал царя разгневать, когда и так настроение его было недоброе. Едва двое рынд в высоких рысьих шапках и белоснежных терликах затворили за гостями двери, сами оставаясь при том в опустевшей горнице, Иван Васильевич с силой потянул Федьку за ворот кафтана, усаживая на свои колени. Не смея упрямиться, Федя все ж бросил смущенный взгляд на государеву стражу, и взор этот быстрый, как скольжение стрижиного крыла, не укрылся от царя, и новая волна гнева поднялась в его душе, сметая все на своем пути. «Нет в том сорома, что люб я государю, — меж тем твердил себе Федя, опуская черные, как ночь, ресницы. — Он просто запамятовал отпустить их…» — Уйдем в опочиваленку, свет мой, я так соскучился по тебе, — тихо прошептал Федька и робко потянулся губами к сжатому в строгую линию рту, желая нежностью и лаской растопить возникший вдруг лед, но государь остановил это движение, больно сжав Федькин подбородок. — Ты мой, Федор, — проговорил Иван много серьезнее, чем можно было б ожидать от захмелевшего человека. — Каждая пуговица на твоем платье принадлежит мне, — государь проскользил пальцами по крупным серебряным застежкам. — Каждый волос на твоей голове принадлежит мне, — он накрутил на палец длинный локон, любуясь игрой света на шелковых кудрях. — Каждый твой вздох принадлежит мне, — продолжал государь, и по спине у Феди пробежал холодок дурного предчувствия. — Вся твоя жизнь в моих руках, — и хоть слова Ивановы были справедливы для всякого человека от холопа до князя, Федька чувствовал их особенно остро — прочие были свободны хоть в чувствах своих, Федины же чувства принадлежали царю безраздельно. Слушая государя, Федька тяжело дышал и не находил сил опустить очи, словно был зачарованным удавом зверьком, все глубже и глубже проваливаясь в темный взгляд, как в кроличью нору, падение в которую опасно отзывалось отсутствием дна. От этих страшных слов Федора охватил одновременно и трепет, и восторг — ему желалось принадлежать жестокому правителю, и он прошептал едва слышно, облизнув пересохшие губы: — Твой! Захваченный терзающими его не первый год демонами, государь всея Руси припал к лилейной шейке в грубом, нетерпеливом поцелуе, проводя по нежной коже языком, снимая сладкую дрожь. Высокий ворот шелкового кафтана мешал до невероятия, и царь потянулся к верхней пуговке, пытаясь расстегнуть упрямицу, что никак не желала днесь покориться. Федька скользнул пальчиками по государевым рукам, желая вмешаться, помочь полюбовнику в неравной борьбе, но царь вместо благодарности больно сжал его пальцы. — Убери руки, — властно, совершенно по-царски, как командовал слугами, повелел Иван, и Федя растерянно захлопал густыми ресницами, не понимая, чего от него хотят. Государь меж тем окинул стол быстрым взглядом и, взяв острый нож, которым еще недавно расправлялся с дичью, снова потянулся к Федькиному кафтану. — Государь… — пролепетал Федя, с ужасом глядя на сверкающую в свете свечей сталь, — государь, прошу не надобно… — Молчи! — молвил Иван Васильевич, легко отрезая первую пуговицу и отбрасывая ту в сторону, позволяя драгоценному украсу покатиться по полу под изумленным и жалобным Федькиным взглядом. — Я же сказал, что каждая пуговица… — царь избавился от следующей таким же манером, — на твоем платье… — от третьей, — принадлежит мне! — от потери четвертой пуговки Федька не сдержался и по щеке его покатилась горячая слеза. — А своими вещами… — снова треск ниток, — царь может распоряжаться… — еще одна пуговица укатилась прочь, а Федька со страхом задумался, о чем именно говорит Иван Васильевич в эту минуту — о его застежечках или же о нем самом, — как ему возжелается! Федя вдруг почувствовал себя таким маленьким и беззащитным, каким давно не ощущал. Обыкновенно царь был к нему хоть и насмешлив, но снисходителен и добр, и ощутить себя вдруг в опасности рядом с возлюбленным им человеком было и страшно, и горько. Кроме того, обида жгла душу юного фаворита — не смея перечить теперь царю, он истуканом замер на Ивановых коленях, покуда все двадцать две пуговицы не были варварски спороты с его нового совсем кафтана, что он так старательно и с такими вниманием и любовью выбирал днесь, желая порадовать своего государя. «Вот и порадовал!» — с обидой и тоской думал он, глядя как переливчатый венецьянский шелк, торопливо сдернутый с его плеч, опускается на багряный ковер. Но хуже даже испорченного наряда было осознание того, что все это происходит на глазах у царских рынд, у ненавистных ему и взаимно ненавидящих его боярских сынков, что поутру с ехидной радостью будут пересказывать случившееся в своих теремах. — Нежности государевой устыдился пред псами государевыми, — зло проговорил Иван, с силой дергая ворот Федькиной рубахи, что мгновенно обратилась двумя половинками, с треском разойдясь от ворота до самого подола, и Федька едва удержался от вскрика. — Я… Я… Нет, царе, не усты… — глядя на Ивана огромными, напуганными глазищами лепетал Федька, но Иван Васильевич его будто и не слышал. — Так отведай гнева царского в назидание, — широким жестом смахнув на пол стоявшие вблизи золотые посуды, упавшие с оглушительным звоном, Иван Васильевич резко поднялся и, повернув Федьку за плечо, толкнул того животом на стол и сдернул алые, как маки, шальвары, обнажая молочную белизну бедер. Широкая государева ладонь быстрым движением огладила Федькину трепещущую спину и напряженные ягодицы, поочередно сжимая каждую, проскальзывая пальцами между, заставляя Федьку с силой прикусить губу, чтоб не начать молить о пощаде. Возможно, если б они с царем были наедине, Федя бы и осмелился молвить тихую просьбу, но не теперь — гордость, что с самого детства была его верной спутницей, не позволяла проронить ни звука. Впрочем, Федька был далеко не единственным человеком, испытывающим мучительный страх и обжигающий стыд — двое молодых бояр поспешно опустили очи долу и не смели глядеть даже и сквозь ресницы, боясь не только за свои языки, но и жизни — каждый из них понимал, что ежели токмо будет на то царская воля, за невольное их присутствие здесь да за то, что стали они вынужденными свидетелями Федькиного позора, великий государь без всякого суда и следствия отправит их на плаху, хотя вина их состоит лишь в том, что осерчавший самодержец возжелал днесь поучить покорности молодого полюбовника. Торопливо скинув шубу, Иван принялся расстегивать собственный кафтан, не отводя сладострастного, алчущего взора потемневших от вожделения и гнева очей от распростертого перед ним полюбовника. Заячье сердце рвалось в бега из грудной клетки, и оттого Федькины ребра приметно вздрагивали при каждом его ударе, завораживая тревожным ритмом великого самодержца. Каждая выступающая косточка — от росчерка острых юношеских лопаток до череды округлых позвонков — казалась Ивану Васильевичу осколком красы, пробравшейся в его сердце слишком глубоко. — Ты мой, Федор, и я буду брать тебя там, где пожелаю, — сбросив кафтан и рубаху, ничуть не смущенный собственной наготой, царь стянул с пальцев правой руки тяжелые перстни, небрежно отбрасывая драгоценности на пол, — как пожелаю, — он склонился над Федькой, заскользив губами по шелковистой коже, покрывая каждый ее сантиметр яростными, собственническими поцелуями, оставляя малиновые следы, что на завтра обернутся фиолетовыми отметинами, — и столько раз, сколько пожелаю! — пока жадные уста прокладывали все новые и новые тропы земного наслаждения, ловкие руки распутали узел золоченого гашника, и государевы порты бесшумно скользнули по ногам, обнажая нетерпеливое, устремленное к Федьке естество. Ошеломленный происходящим, Федька дышал через раз крохотными глоточками, впав будто в оцепенение. Край золотой тарелки больно впился в плечо узорным краем, а прямо у Фединого лица ширилось пятно вытекающей из упавшей серебряной сулеи сладкой мальвазии. Не видя горницы от застивших очи горячих слез, едва слыша слова государя от бешеного шума крови в ушах, Федор покорно раскрыл рот, когда уст его коснулись Ивановы перста, и обхватил их губами, покорно лаская языком, скорее по привычке, чем по желанию. — Феденька мой, — промолвил государь чуть ласковей, коленом раздвигая Федькины ножки и с усилием проталкивая сквозь напряженные мышцы два влажных пальца, и Басманов жалобно застонал и заерзал, дернувшись всем телом, а спустя минуту всего и вовсе едва не вскрикнул, когда царь прибавил к ним третий, нетерпеливо готовя полюбовника к грядущему. — Не противься мне, Федя, — раздраженно бросил Иван, выстраивая пальцы в ряд и срывая с Федькиных уст новый стон. — Все равно свое возьму, — качнул головой раздосадованный Федькиным упрямством царь, убирая пальцы и тут же входя в бархатистую тесноту двумя резкими движениями, отчего Федька закричал жалобно и громко и прикусил ладошку, ни на минуту не забывая, что у происходящего есть наблюдатели. Склонившись к заплаканному личику, темным кречетом нависая над сизой голубкой, Иван слизнул с пылающей щеки соленую влагу, давая Федьке минуту покоя, не принесшую облегчения. Выпрямившись, Иван Васильевич ухватил Федьку одной рукою за талию, а второй захватил в кулак мягкие кудри, взнуздывая Басманова за волосы, как наездник взнуздывает строптивого коня, вынуждая мальчика прогнуться в пояснице глубже, подаваясь бедрами навстречу царю. На миг покинув горячий, пульсирующий плен, он снова вошел резко и глубоко в уже куда более податливую плоть, и Федька снова жалобно захныкал, закрывая рот рукой. То ускоряя, то замедляя темп, царь брал Федьку по-животному страстно и по-царски эгоистично, не ослабляя хватки и крепко удерживая полюбовника на месте, наслаждаясь его сдавленными всхлипами и робкими попытками отстраниться. Как ни старался Федька расслабиться и получить хоть тень удовольствия от происходящего, тело предательски деревенело и сжималось от каждого нового толчка, что разливался болью заместо блаженства. Государь меж тем выпустил его многострадальные волосы, и, опершись рукою на стол, склонился к зацелованным уже плечам, чтоб снова покрыть их жадными, колючими от бороды поцелуями, больно прикусывая и тут же нежно зализывая неглубокие впадинки на коже. Все ускоряя и так безжалостный темп, царь несся навстречу удовольствию, словно в санях по ледяной горе, и Федька вздохнул с соромным облегчением, когда привычное тепло разлилось в глубине, и тяжелое тело навалилось на спину, вжимая юношу в стол. Басманов лежал на смятой скатерти среди повалившейся посуды, не смея даже шелохнуться, чувствуя на шее горячее дыхание царя. Длинные пряди щекотали зацелованные до багряных следов плечи, скорое биение государева сердца смешивалось с бешеным мельтешением его собственного сердечка, а по бедрам стекала липкая, мгновенно остывающая на воздухе влага, обращаясь зябкими мурашками. — Полагаю, ты выучил урок, соколик мой? — шепот, шелковый, что молодая майская трава, коснулся Федькиного уха, обратившись мягким скольжением языка, но Федька не нашел в себе сил даже кивнуть. Поднявшись, царь окинул хмурым взором полотно своего алчного сладострастия — то тут, то там на Федькином теле расцветали синяки — а сам Федя дрожал, будто его голым выставили на крещенский мороз. Метнув раздосадованный взгляд на опустивших не только очи, но и головы рынд, Иван вздохнул тяжело и горестно — злость отступала, сменяясь виной и раскаяньем. Натянув на безвольно лежащего мальчика портки и бережно завернув его в царскую шубу, государь усадил Федьку на край стола и медленно вытер заплаканное личико чистым рушником. От нежных прикосновений Ивана Федька затрепетал только пуще, стуча зубами и не смея поднять на царя глаз. «Господи, прости! Снова гнев обуял неуемный! Обидел ангела драгоценного, растерзал руками кровавыми чадо безвинное, опорочил душу чистую!» — корил себя государь, глядя как неуемные слезы катятся по круглым щекам, что так часто являли царю свои задорные ямочки, когда Федька улыбался ему широко и искренне, как не улыбался с другими. Не умея ни извиниться, ни признать вину свою, царь обнял Федьку, прижимая к груди, и тот вздрогнул от того, как если бы Иван его ударил. «Боится меня теперича, как прочие», — с горечью подумал царь, утешающе огладив трепещущую спину полюбовника. — Ступай в опочивальню, Федя, — тихо молвил государь, отпуская Федьку и отступая на шаг, опасаясь сделать заботой своей невместной теперича только хуже. Поправив собственные порты и накинув рубаху, царь окликнул стражу строго. — О бывшем здесь токмо что молвить воспрещаю, а кто ослушается — лишится головы со всем своим семейством, — рынды молча поклонились до самого пола — уточнения эти были излишни, и сказаны исключительно ради Басманова. — Алексашка, проводи Федора Алексеича в мои покои, — велел государь, не уверенный, что Федька вообще в силах дойти до комнат. — Как прикажешь, государь, — пригожий и стройный, круглолицый юноша несмело шагнул навстречу царскому приступу, а подле стола поклонился особенно низко, по-прежнему не поднимая глаз ни на царя, ни на его кравчего. — Дозволь сопроводить тебя, Федор Алексеич, — не дрогнувшим голосом молвил он, и Федька, вытерев сперва мокрые щеки дрожащими пальцами и шмыгнув носом, с гордо поднятой головой обогнул стол и прошел мимо склонившегося рынды к дверям, уже почтительно открытым вторым слугой. Александр Михайлович поспешил за ним вслед, и всю недолгую дорогу по пустому в этот час терему они молчали, и только у самой двери молодой боярин, сам старше Федьки едва двумя годами, несмело тронул Басманова за рукав и молвил смущенно, — мне оченно жаль… В темноте ночного коридора было не увидать, какой густой краской залился Басманов, и, не ответив ни словом, ни взглядом, скрылся за дверью. «Ему оченно жаль, — зло думал Федька, прислоняясь спиной к двери и снова заливаясь слезами, — еще жалеть меня смеет!» Снести боярскую нелюбовь он еще мог, но жалость — то было выше сил гордого юноши. Горницы государевы были пусты — видно догадывались спальники, что не один царь с трапезы воротится — и тепло натоплены. Не примечая ничего вокруг, Федька упал на широкую постель и горько заплакал, уткнувшись носом в колени — вспомнилась вдруг и утренняя отповедь государева, и ссора с батюшкой, Феде непонятная, и все обидные слова, что старался он не примечать на дворе Слободском, и измученное слишком сильными для юнца его лет чувствами сердечко тяжелым камнем рухнуло в пропасть: Федьке было обидно, но более того — страшно. Страшно, что государь разлюбил его вдруг и никогда более не придет к нему, еще страшнее — что разлюбил, но будет приходить снова и снова. Заливаясь слезами и громко всхлипывая, Федя никак не мог уразуметь — в чем была его вина перед всеми этими людьми? В том ли, что он посмел полюбить без памяти, как в день земной последний, человека, менее всего подходящего для этого чувства али в том, что государь, сам то не вполне еще осознавая, ответил ему взаимностью?