Соколиная охота

Снова грянула музыка, ножом взрезая мучительную тишину — Федька без труда признал в ней песню про березку — и в растворенные двери вбежали десять молодых скоморохов, обряженных деревенскими девками. Лица их были так густо вымазаны белилами, румянами и сурьмою, что ежели б Басманов не знал, что бабы скоморохами не бывают, то едва ли б отличил их от настоящих. Сарафаны их из пестрой парчи были соромно коротки, доходя едва до щиколотки, а ноги обуты в видавшие виды сафьяновые мужские сапоги. Голову каждого украшал высокий золотный венец, а длинные, в тон собственным их волосам косы крепились пышными лентами. Покорные мелодии, «девки» павами проплыли по зале, красуясь пред гостями, а после встали в круг и, взявшись за руки, замельтешили причудливыми хороводными шажочками, затянув песню жалобно и надрывно: Во поле береза стояла, Во поле кудрявая стояла, Люли-люли, стояла, Люли-люли, стояла. Некому березу заломати, Некому кудряву заломати, Люли-люли, заломати, Люли-люли, заломати. — Отчего ж они поют так уныло? — удивленно спросил Федька у государя, поглядев в по-прежнему сердитые серые очи. — По мужику тоскуют, — усмехнулся Иван Васильевич, и ответ этот Федьку весьма озадачил. — Гляди, уразумеешь все, — добавил государь, приметив Федино непонимание. «Истинно ангел небесный, дитя чистое, безвинное», — подумал царь, оглаживая Федьку по щеке и поднося к губам его кусочек вынесенной только что теплой еще кулебяки, угощая того с рук с поистине соромным наслаждением. Не смеющие опосля случившегося с князем Ростопчиным перевести взоров на царское место, царедворцы глядели на скоморохов, и сбившиеся с ног чашники едва успевали подливать в быстро и часто пустеющие кубки и чарки хмельные напитки. Не имея возможности переменить происходящее, всякий стремился избегнуть суровой реальности как умел и как то было возможно, и крепкое хлебное вино подходило для того наилучшим образом — старый, проверенный поколениями русских мужиков способ действовал безотказно. Музыка меж тем стала поспешнее, «девки» закружились быстрее, запевая следующий куплет уже много веселее: Я ж пойду погуляю, Белую березу заломаю, Люди-люли, заломаю, Люли-люли, заломаю. И едва затянули они следующую строчку про три пруточка под снова скакнувший музыкальный ритм, как из дверей выбежал еще десяток скоморохов, одетых на сей раз в крестьянские порты и разноцветные косоворотки. С гиканьем и улюлюканьем пустились они окружать «девок», что продолжали петь и вращаться в откровенно вакхическом уже танце, норовя поддеть их длинные юбки али поймать тонкую талию печными ухватами, что каждый держал в руках. Федька с хохотом поворотился снова к Ивану Васильевичу и, перекрикивая музыку, спросил: — Батюшка-государь, почто же они девок ухватами бодают? Государь от вопроса его тоже рассмеялся, да так крепко, что выступили слезы. — Бодают, — повторил он весело, растрепав Федины кудри, а после, положив тому руку на шейку и притянув навстречу, склонился и прошептал на ухо что-то, отчего Федор густо покраснел и губки его пухлые сложились буквой «О». Потешники допели заигравшую новыми красками для Феденьки песню, и «девки» пустились врассыпную, визжа и хохоча, забегая за боярские спины, беззастенчиво хватая хмельных царедворцев за плечи, залезая меж ними и даже укрываясь на их коленях, заставляя тех включаться в игру и громко смеяться, и грозить «мужикам» кулаками, обращая веселье давно уже не православное в истинно дионисийское. Совсем уже пьяный Василий Григорьич вдруг выхватил саблю и едва не зарубил обидчика, заступаясь за особливо приглянувшуюся ему «девку», да двое его соседей вовремя вмешались, сажая того снова на лавку и меняя оружие в его руке на глубокий кубок. Грязной при том подхватил спасенную им особу, да, усадив на колени, бесстыдно поцеловал в самые намалеванные уста. Меж тем начали выносить заедки, и Федька едва не лопнул от смеха, когда юркий скоморох сбил с ног царского стольника, что нес серебряное блюдо, полное позолоченных лесных орешков, и те брызнули во все стороны, разлетаясь драгоценным градом. Наконец «бабы» всё же были пойманы, и, выстроившись в две линии друг напротив друга, скоморохи запели новую песню и завели новый танец, изображающий брачный обряд, а на Федькин затылок легла сильная рука. Покорный государеву движению, Федька обернулся и чуть не столкнулся с Ивановым лицом, уже склоненным к нему для поцелуя, и едва приметно отстранился, залившись румянцем, смущенный и растерянный — никогда прежде Иван Васильевич не пытался поцеловать его вот так — на глазах у отца. — Милости государевой смущаешься? — сведя брови в не предвещающую добра линию прорычал государь, и Федька испуганно вздрогнул, уставившись на царя широко распахнутыми очами. — Нет, батюшка, — краснея еще пуще, качнул головой Федька, — никогда! Да токмо глядят же все, — понизив взгляд, прошептал он, — а опосля болтать станут! — Не смеют глядеть, — больно сжав Федькины кудри, государь силой заставил его повернуть голову к собравшимся, и сквозь завесу влажных ресниц Федя увидал, что царедворцы увлеченно делают вид, что не замечают происходящего, наблюдая за представлением. — И болтать не посмеют, а ежели глупости хватит на то, то языка лишатся и чина, — зло молвил Иван, снова дергая Федьку за волосы и заставляя поглядеть ему в глаза. — Али ты, Федор, считаешь, что государь не в силах свое защитить? — Что ты, свет мой ясный! Не считаю! — выдохнул Федька и, вспорхнув мокрыми уже ресницами, поглядел на царя блестящими от непролитых слез глазами. — И впредь не смей! — молвил Иван Васильевич, как отрезал, и Федя не понял, касалось ли то сомнений али смущений, но поспешно кивнул. По пылающей пожаром щеке покатилась слеза, оставляя блестящий след, и государь разжал властные пальцы, да огладил Федьку по лицу, стирая тяжелую каплю. — Не перечь царю ни словом, ни делом. Федька снова кивнул и, опустившись ниже, скрытый теперь от любопытных взоров высоким столом, покрытым длинной, стелящейся по полу скатертью, прижался к цареву колену, желая поскорее оказаться с Иваном Васильевичем наедине — опосля их маленькой ссоры, Басманову как воздух необходимо было подтверждение, что государь на него не гневается и отношение его не переменилось. Кроме того, не получивший желаемого поутру, эгоистично использованный царем в шатре, Федька уже давно изнывал от нетерпения, воображая, как в мерцающем свете огней будет таять в руках возлюбленного своего государя, утопая в облаках лебяжьих перин. Веселье меж тем совершенно вышло за рамки приличия — молодые бояре задорно отплясывали, притопывая каблуками, царедворцы постарше бражничали и оживленно беседовали о чем-то, неслышимые даже и соседями за завесой гусельного шума, и только два человека оставались словно вне общего раздолья — бдительный государев пес зорко следил за каждым из-под спадающих до самых бровей медных завитков, да прославленный в боях воевода угрюмо глядел пред собою, хмуря кустистые брови. Правда — весьма неудобная вещь, ее не утаишь и не спрячешь, а потому как не мог старший Басманов не понимать характера государевой связи с Федором, так и Иван Васильевич не мог не примечать, что отношения эти верному его соратнику как бельмо на глазу. — Алеша! — позвал государь, и Федька замер, насторожившись. — Гляжу, не весел ты днесь, не радуешься за сына единого — ни на охоте, ни на пиру! Али не гордишься чадом своим? Али не доволен чином его при мне? — спросил Иван Васильевич вкрадчиво — настроение его совершенно испортилось. — Горжусь, государь, как не гордиться! — с поклоном отвечал воевода, но взгляд его при том полыхнул волчьим блеском. — Вижу, что сын мой исправно клятву соблюдает опричную… «Позабыл и отца, и мать родимых, тебе одному служит, надежа, твою волю исполняет», — с досадой подумал Алексей Данилыч, отводя взгляд. — То верно, — усмехнулся Иван Васильевич, и, взяв мальчика за подбородок, поглядел в озерные очи сверху вниз взглядом властным, владеющим. «Прав Алешка, мой мальчишка по праву, пред Богом обет давал…» — думал государь, покуда Федька терся щекою о его ладонь, ласкаясь и отвлекая царя от дурных настроений — уловка, настолько же очевидная, сколь и действенная. Взмахом руки государь прервал буйную мелодию, заставляя всех остановиться. — Гляжу я, слуги мои верные, умаял царь вас весельем своим, — он усмехнулся, окинув гостей холодным взглядом. — Ступайте почивать, да о молитве на сон грядущий не запамятуйте, за потехи свои разнузданные прощения пред Господом испросите! И ты, Алеша, ступай с Богом, сына не дожидайся. При себе нынче Федора оставлю для утешения в скорби моей ночной бессонной, — многозначительно произнес самодержец, испытывая злою радость от данной ему по праву рождения власти и используя ту без оглядки, жестоко верша свою волю. Федька, что как раз приподнялся и поглядел в залу, встретился с тяжелым отцовским взором, и личико его опалило таким горячим румянцем, что больно стало щекам. «Почто он так со мною? — обиженно думал Федька, глядя как удаляется фигура воеводы. — Почто напоказ грядущее выставляет?» Хоть всякий знал и без слов, зачем Федор остается в царских покоях, подробность эта, вслух озвученная, больно кольнула юношу.