Соколиная охота

Явившись к ужину и усевшись подле батюшки — на охоте трапезой ловчий да сокольничий заведовали — Федька с любопытством завертел головой — трапезная тутошняя хоть и была похожа на Слободскую, Московскую и всякие прочие, да все ж неуловимо отличалась — сквозил в ней какой-то домашний уют, словно то было место семейное. Размером великая, но не слишком — в самый раз, чтоб вместить с вольготностью ближний Иванов круг, оставив всякого лишнего за ее порогом — она сияла в свете закрепленных в трех широких золотых паникадилах свечей, разливавших медвяной аромат. Стены были писаны сценами охоты, и Федька приметил, что по одной, прерываясь окнами, шла травля звериная, а по другой — ловля птичья, и две эти фрески словно сходились воедино за спинкой царского кресла, что стояло у крытого золотой парчою стола на приступе, коей был много нижее, чем во дворце, словно позволяя самодержцу спуститься к холопам своим да разделить с ними трапезу, словно Иисус на тайной вечере. Вдоль расписных стен тянулись длинные столы, застеленные багряными скатертями с золотыми кистями, что спадали почти до самого пола. Такие же длинные, широкие скамьи были крыты шитыми золотом полавочниками и подбиты мягкими шкурами, отчего казалось, что сидишь ты на воздушном облачке. Пустые чарки и плошки сверкали золотыми и серебряными боками, служа более украшением стола, чем посудами. Переодевшиеся к трапезе царедворцы заняли уж свои места, рассевшись, согласно чину — чем ближе к столу царскому, тем выше положение сидящего — и теперь с любопытством разглядывали соседей — столы нарочно стояли так, что всякий был на виду, а промеж них образовывалось достаточное для потех пространство. За неимением среди приглашенных духовенства, оба стола всецело отданы были царедворцам, и те, не сговариваясь, расселись так, что по одну государеву руку оказались люди новые, Иваном Васильевичем возвеличенные, по другую же — старое боярство, что нет-нет, да глядело волками на ненавистных им выскочек. При появлении государя все шумно поднялись, снимая высокие шапки и кланяясь до самого пола, и сели лишь тогда, когда самодержец прочел молитву, благословляя трапезу, да опустился в свое кресло. Тут же стольники поднесли царю пышные круглые хлеба, и Федька, покорный не жесту даже, но взгляду, лебедушкой выплыл из-за стола. — Пожалуй гостей хлебом от имени моего, — молвил государь, преломляя узорные караваи, да складывая на подаваемые стольниками серебряные блюдица, на каждом из которых стояла уж маленькая золотая солонка, полная драгоценной специи. Поклонившись царю и взяв первое блюдо, с невероятной грацией и легкостью Федька пустился исполнять приказ. Кланяясь низко и плавно, глядя в глаза каждому с непередаваемым высокомерием, напевно произнося слова положенные, он обошел всех собравшихся, а после снова вернулся к царскому месту. — Желаешь, чтобы чаши разнес? — спросил он с поклоном, звонко тряхнув длинными серьгами покойной царицы. — Чашники разнесут, — милостиво молвил государь. — Не пир это, а трапеза для ближайших. Ступай, посиди со всеми, отдохни от дня долгого. Федька был бы куда более счастлив постоять за царским плечом на приступе, служа Ивану Васильевичу, но и ему хватило ума не гневить царя отказом от пожалованной ему награды, и он с поклоном вернулся за стол. Грянула музыка, и одетые в серые бархатные кафтаны чашники засновали меж столами, разнося братины со ставлеными медами и сулеи с заморскими винами, а за ними обряженные в синие с серебряным шитьем атласные доломаны стольники заспешили с тяжелыми блюдами, вынося сперва яства холодные, а после многочисленную дичь, пойманную днесь на охоте и приготовленную всевозможными способами — печеные в яблоках и клюквах утки сменялись украшенными белоснежными перьями лебедями, тушеные с корнеплодами куропатки следовали за медовыми коростелями, а пойманный Яхонтом заяц обратился в дивное жаркое. Когда пришел черед ухи и похлебок, появились из дверей сказители с гуслями и бубенцами и завели сказ о Белозерском медвежьем князе, в лицах изображая, как было дело. Всегда любивший потехи лицедейские, Федька сперва глядел внимательно, но скоро начал беспрестанно оглядываться на Ивана Васильевича, стремясь хоть на мгновение поймать взгляд серых глаз — Басманову вдруг стало тоскливо и обидно, что хоть государь его возлюбленный и обещался провести время с ним, весь день они были в окружении царской свиты, и даже теперича Иван Васильевич отослал его за стол. Приметив перемену в Федькином личике и дождавшись, когда нетерпеливый мальчик снова поглядит в его сторону, Иван снисходительно поманил Федьку рукой, шепнув что-то стольнику, мигом вручившему царю пышную подушку. — Не любо представление тебе, Феденька? — спросил царь насмешливо, прекрасно разумея, отчего Федька сделался вдруг печален, и бросил подле кресла своего подушку. — Садись, со мною погляди, ангел мой. Федька с улыбкой повиновался, опускаясь подле государя, складывая ручки на столе и опуская на них подбородок. Тут же царева ладонь в привычном жесте легла на его кудрявую макушку, неспешно перебирая мягкие пряди, лаская Федьку, как иные ласкают поданного слугами на шелковой подушке питомца. — Особливо красив ты сегодня, соколик мой, — склонившись к Федькиному уху, тихо молвил государь, и от этой простой фразы Басманова охватила волна теплых мурашек, и мир качнулся, ускользая из-под ног. Отведенное на сборы время Федька потратил не зря, гоняя и браня Демьяна, никак не умея выбрать подходящий наряд — один казался ему слишком пестрым, другой слишком блеклым, и только отцовское торопливое: «Оденься уж, в самом деле, как Федора перед зеркалом! Не можно опаздывать!» решило дело. Надувшись от обиды, Федя все ж принял решение — надел шелковый сизый кафтан, расшитый серебряными перьями и переливающийся от сероватого до голубого тонов, когда он двигался, пышные алые шальвары из хрустящей при каждом шаге тафты и светло-серые, густо изукрашенные пестрыми вышивками сапоги на золоченых каблучках. Широкий серебристый кушак, расшитый крупным белым и серым жемчугом, завязан был пышным узлом, напоминающим скорее бант, и звенел жемчужными же кистями. В высоком вороте кафтана в четыре ряда сияли лазурные яхонты, перемеженные золотыми бусинами и до неприличия крупными жемчужинами, а каждый длинный и тонкий пальчик венчал узорный драгоценный перстенек. — Для тебя одного стараюсь, батюшка, — поглядев на Ивана Васильевича, прошептал Федька, облизнув пересохшие вмиг от волнения губы. — Государь твой ценит старания твои, — многозначительно молвил захмелевший уже от вина самодержец, прикладывая кубок к Фединым губам и вынуждая сделать глоток сладкого, южного напитка. — Спой для меня, Феденька, — велел вдруг Иван Васильевич, поглядев на Федю непонятным тому, пытливым взором, — потешь царя своего. — Что спеть? — ничуть не смущенный этой просьбой, Федька улыбнулся до очаровательных ямочек. — Что ты желаешь? — Что споешь, то и желаю, — откинувшись на спинку и сделав большой глоток, пожал плечами Иван Васильевич. — Довольно! — крикнул громко, и все вздрогнули и поглядели на самодержца — неужто ль снова настроение переменилось его. Музыка стихла, сказители умолкли на полуслове, царедворцы оборвали беседы. — Федор Алексеич споет нам, а ты, — царь ткнул перстом в гусельника, — подыграешь! Все поглядели на Федьку с недоумением и, увидав довольное его лицо, выдохнули с неимоверным облегчением. Поднявшись с подушки под звон своих украсов, что отчетливо слышался в наступившей тишине, Федор грациозной павой выплыл на площадочку пред царским столом, и склонился пред Иваном, прижав правую ладошку к сердцу. — Пой, Феденька, — вкрадчивым, чарующим голосом велел государь, неотрывно глядя на юношу, снова отпивая вина. — Как прикажешь, государь-батюшка, — также не отводя веселого, искрящегося любовью взгляда от Ивана Васильевича, ответил Федька и затянул веселый мотив своим на диво приятным, бархатным голосом, что взмывал под своды и осыпался серебристыми глянцевыми брызгами. О-о-о-о-ой! Сверкнув очами, Федька сложил на груди белы рученьки, и блики от самоцветов в его кольцах разбежались по каменному полу, а серьги снова звякнули, когда от притопнул золоченым каблучком. Как у ключика у текучего Там сидело два, два голубчика Поводя укутанными сизым шелком плечами в такт мелодии по-девичьи плавно, Федька не менял исконно мужских движений на бабьи. Там сидело два, два голубчика Целовалися, миловалися, Целовалися, миловалися, Сизыми крылами обнималися, Сизыми крылами обнималися Поглощенный происходящим, Федька глядел только на своего возлюбленного государя, словно они были теперича наедине, словно мир вокруг них не существовал вовсе, и сердце его неслось все быстрее, взмывая в небеса, но не от танца, что заставлял раскинуть широко руки и кружиться, словно тот самый голубчик, а токмо от пьянящего первого чувства. Что ж ты селезень не весел сидишь? Не весел, не весел головку повесил. Как мне селезню веселому быть? Вчера у меня утица была, Утица была не подстрелена, А нынче она подстреленная! Не досадно было б, кабы на воде, А то на бугре в шелковой траве! Продолжал Федька, не примечая ничего вокруг — ни того, какими жадными, пылающими неприкрытым вожделением хмельными взглядами глядели одни, ни того, какими ненавидящими, полными брезгливого презрения взорами окидывали его другие. Федька был подобен летнему солнцу — его можно было любить али ненавидеть, но не замечать — невозможно. Был среди прочих и другой взгляд — полный ревности и гнева, взгляд карих глаз из-под нахмуренных седых бровей, взгляд Федькиного отца. Невыносимо было воеводе глядеть, какими восторженными очами смотрит теперь Федор на царя, а когда-то ведь взгляд этот любящий обращался к нему. Вспомнилось Алексею Данилычу, как совсем еще мальчиком, углядев в оконце, как хороводили девки в купальскую ночь, на будущий день Федя пожелал устроить подобное, и как глядели они на Федюшины задорные пляски с Катериной Михайловной, хохоча и хлопая в ладоши. Всего лет десять минуло, а будто жизнь назад было. Что ж ты паренек не весел сидишь? Не весел, не весел головку повесил. Как мне пареньку веселому быть? Вчера у меня девушка была, Девушка была не просватана, А нынче она просватанная, Не досадно было б кабы за кого, А то за того товарища мово. Приметлив был государь, и не укрылись от него взоры боярские. Словно гроза налетела на душу Иванову, заволокло мысли думами мрачными: «Осуждаете выбор мой, очи низите, глядеть на него и то брезгуете… и на Настасью мою так в день венчания глядели! Ничего же, псы, уж я вас заставлю выбор мой уважать, — сжимая кулаки, царь скользил цепким взором по лицам, — казню всякого, кто рот поганый открыть посмеет! Настеньку не уберег, уж этого не отдам вам на растерзание!» Текст песни меж тем заставил Ивана Васильевича вздрогнуть, да еще глубже в думы мрачные погрузиться, наткнувшись на бесстыдный совершенно, раздевающий Федьку взгляд князя Ростопчина. «Ишь зенки вытаращил, смеет на царское добро зариться, — покачал головой Иван, — кругом предатели одни, мало мне было Андрея, змея, что на груди сам же и пригрел… Как мог не примечать я, какими очами на юницу мою смотрел… молод был да глуп!» От Федьки не укрылась перемена в настроении государя, и он с сожалением подумал, что зря затеял петь эту глупую песню, которая, как показалось ему сперва, как нельзя лучше подходит моменту. Чтобы хоть как-то сгладить впечатление, Федька особенно задорно исполнил снова первый куплет, всем своим видом показывая, что два голубчика, что обнимаются сизыми крылами, это, конечно, он и государь. Закончив и поклонившись, Федька вернулся к царю. — Прости, царе, невместно вышло с последним куплетом, — тяжело дыша и обезоруживающе улыбаясь, пролепетал Федя. — Отчего же? — задумчиво произнес царь, поглядев на Федьку. — Из песни слов не выкинешь. Садись, скоморохов смотреть станем, — велел он, властно потянув Федьку за руку да подав тому кубок. — Попей, совсем ты запыхался, голубчик мой, — Иван поглядел на Федора многозначительно, ясно давая понять, что выбор его песенный прекрасно понял. — Что, Степан Дмитрич, красив Басманов юный? — спросил государь громко, и только начавшиеся тихие разговоры снова смолкли, а бедный Федька подавился вином и закашлялся. Ростопчин побледнел и поднялся, снимая шапку, не зная, что отвечать — какой бы ответ ни дал он, все вышло б скверно. «Молвить что не глядел? Так ведь оттого и спрашивает, что видел, что гляжу, а лжи не любит государь, — судорожно размышлял князь. — Ответить, что некрасив? Еще паче осерчает, а ежели красив скажу, так тоже не миновать гнева его!» Сидящий за противоположным столом Малюта с нескрываемым злорадством наблюдал за муками костью стоявшего ему в горле князя: «Приметлив государь наш, ох как приметлив! Ну, князек, крутись-вертись теперича!» — Что ж молчишь ты, Степан Дмитрич? — с напускной ласковостью спросил царь, похлопывая Федьку по спине. — Али вопрос сложный задаю? Хорошо же, другой задам тогда. Как заповедь десятая звучит? — Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего, — дрожащим голосом отмолвил Ростопчин, не смея даже поднять глаз. — Удивляюсь я, Степан Дмитрич, что закон Божий ведая, все равно человек грешит без меры, — усмехнулся государь, положив ладонь на голову замершего у его ног и ничего не понимающего Федьки — как глядел на него незнакомый ему князь, что царь пришел в такое бешенство? — Вот что, Степан Дмитрич, ступай теперича в храм, помолись о спасении души своей грешной да попроси Господа унять мысли твои греховные и плоть алчущую, да защитить от соблазнов. И мы помолимся об том, да, Феденька? — Д-да, — пролепетал Федя, поглядев на царя испуганно — гневается ли и на него тоже, но царь на Федьку не серчал, напротив, глядел заговорщицки. Хоть слова Ивана Васильевича звучали вполне безобидно, всякий присутствующий понимал их истинное значение — не суждено было более князю Ростопчину оказаться среди званых и хорошо бы вовсе остаться в числе живых. Делать ему, впрочем, было нечего — князь поклонился почти земно и вышел из залы. Григорий Лукьяныч, что уж хотел было выйти вслед, остался, покорный царскому кивку. В трапезной повисло тягостное, густое, как кисель, молчание, не нарушаемое даже звуком ложек. — Чего притихли? Веселитесь! — с холодной усмешкой молвил царь, взмахом руки веля выводить скоморохов.