Соколиная охота

День выдался на диво погожий, и яркое солнце заполнило собою весь мир, окрасив бескрайние небеса насыщенной лазурью с редкими перьями белоснежных облаков. Двор государев пестрел, как страница Летописного свода — сменив черные одеяния на яркие и броские, всякий будто желал перещеголять соседа, являя любопытно выглядывающим отовсюду холопам неземные свои богатства. В лучах щедрого днесь осеннего светила сияли парча и бархат, шелка и атлас, жемчуга и яхонты, алмазы и смарагды, вправленные в застежки однорядок и охабеней и броши, что удерживали на меховых оторочках мурмолок перья всех мастей — от строгих соколиных до пышных страусовых, привезенных заморскими купцами. За широкие атласные пояса, повязанные у кого одним, а у кого двумя симметричными узлами, заправлены были украшенные золотым и серебряным шитьем да драгоценными самоцветами перстные рукавицы из плотного сафьяна — охота предстояла соколиная. Удерживаемые холопами под уздцы, нетерпеливо переступали длинными ногами гнедые да вороные кони, одетые пестрыми, обсыпанными бубенцами сбруями и парчовыми потниками, шумно выдыхая облачка теплого пара да тычась бархатистыми носами в плечи и карманы своих хозяев, выискивая там угощения. Поглаживая лошадиную морду, Федька в нетерпении топтался подле батюшки, не сводя небесно-лазурных глаз с высокого крыльца, откуда ждали появления Ивана Васильевича. Ежели б царедворцы не ведали, что Федор был сыном воеводским, то сразу бы признали в нем молодого царевича, так дорого и до крайности чрезмерно был тот разодет, ничуть при этом не смущаясь вида своего — самодовольная полуулыбка не сходила с его пригожего личика, раздражая собравшихся еще пуще дорогого наряда. — Ишь, бесстыдник каков, — прошептал царский постельничий на ухо прибывшему на охоту рязанскому окольничему, — сияет, аки червонец, а душонка-то гнилая! Всякий знает, что Алешкиными трудами царь-батюшка его приметил… Тьфу, срамота! Сына единого продал ради чина! — Ежели б Алешкиными, — зло процедил услыхавший их Григорий Лукьяныч, первейший приспешник в бесчинствах опричных. — Сам хорош, яблочко от яблоньки! Окрутил государя взглядами своими распутными, одурманил ум его речами медовыми! Ничего, переменчив Иоанн Васильевич, недолго быть щенку в фаворе! Стоявший вблизи их Борис Федорович ничего не промолвил и в лице не переменился, будто и не слыхал вовсе, да все взор серых внимательных глаз обратился на младшего Басманова. В самом деле тот выделялся платьем своем даже и теперича, среди разодетой знати. Небесно-синий бархат подбитого белыми соболями охабеня был плотно расшит золотыми птицами, взметнувшими крылья свои будто в погоне али неведомом танце, а потому притягивал взгляд против всякой воли смотрящего. Драгоценные застежки украшены были кистями крупного жемчуга, перемеженного круглыми сапфирами, а широкий алый кушак, повязанный двумя узлами, и вовсе сиял всеми мыслимыми драгоценными каменьями. Из прорех длинных слишком и оттого лежащих белыми меховыми отворотами прямо на голой земле рукавов охабеня виднелись рукава кафтана из желтого, лимонного тона, переливчатого атласа, сплошь расшитые шелковыми фиалками по пышным складкам, а в полах разметавшегося от ветра подола сквозили пышные тафтовые шальвары в цвет аккуратным шелковым цветкам, заправленные в новенькие алые сапожки, изукрашенные чеканными золотыми пластинами по голенищам и каблукам. Кудрявую головку венчала высокая мурмолка в тон охабеню, оттеняя и без того до невозможности яркие в солнечном свете Федькины очи, делая те почти васильковыми. На белой меховой оборке особенно броско сверкали морской глубиной многогранные яхонты, удерживающие длинные сизые перья, добытые государем из хвоста своего любимого кречета и приподнесенные Федору на предыдущей охоте, и оттого носимые Басмановым так, словно то была царская шапка. Прекрасно осознавая производимое им впечатление, Федька лопался от превосходства и гордости, что слепила спесивого юнца паче утренней туманной пелены. «Глядите, все глядите! Ради меня токмо государь и затеял охоту днесь, и, спорить готов, то вам прекрасно ведомо!» — злорадно думал Федька, и губки его пухлые кривились в довольной улыбке. Стоявший подле Алексей Данилыч восторгов Федькиных не разделял — желал он сыну славу да чин сыскать, то верно было, но, видит Бог, не такими путями. Взор его, хмурый и невеселый, блуждал по собравшимся, примечая и взгляды, и шепотки, и он сжимал челюсти до зубовного скрежета, не имея возможности переменить сложившуюся ситуацию, а оттого гневаясь еще пуще и на сына непутевого, и на самого самодержца. В душе его тяжелым камнем ворочалось воспоминание о том, как впервые увидал он Федьку в серьгах покойной царицы, да слова сына: «Было, батюшка. Правда все. Не неволил. Сам я», и жгучий стыд снова и снова затоплял его сознание. Что упустил, где не доглядел? Не было на то у воеводы прославленного ответа. Наконец, затрубили фанфары, залаяли в предвкушении снующие по двору охотничьи псы, и государь всея Руси в сопровождении опричной стражи своей ступил на крыльцо, кивком головы приветствуя всех собравшихся, коих, ежели не считать холопов, сокольников да псарей, было не более тридцати — узким кругом приближенных день сей царь провести задумал. Царедворцы склонились низко, сняв шапки высокие, махнув рукавами длинными по земле студеной, и разогнулись только когда Иван Васильевич спустился уж со ступеней и дал на то позволение. Федька тоже замер в поклоне грациозном, но взора не опустил — глядел на царя краешком прикрытых ресницами очей, залюбовавшись самодержцем. Нарекший себя игуменом, государь обыкновенно ходил по дворцу своему в облачении соответствующем, но делу время, а и потехе час нужен, и нынче Иван Васильевич сиял всеми оттенками царственной багряницы: в распахнутой бордовой шубе на черных, как ночь, и пышных, как облака, соболях, покрытой золотыми узорами, огнем горел красный кафтан, но не того задорного алого тона, что носил бывало Федька, а цвета искрящегося на солнце фряжского вина. Темные широкие порты заправлены были в высокие сапоги червленого сафьяна с носками на византийский манер, высокое чело венчала мурмолка черного бархата с меховой оторочкой, и в целом казалось, что то не царь православный, а сам князь Ярило-красно-солнышко выступил из палат своих небесных. Оказав некоторым честь большую словом токмо им сказанным, подошел государь, наконец, и к Федору, что все то время глазел на самодержца влюбленным, не мигающим взором, выдающим все его юношеские чувства, упрямо не признаваемые царедворцами, и только теперича опустил ресницы и снова склонился почтительно, целуя поданную ему руку непозволительно долго. — Федька, а где же птица твоя? — с каким-то задорным удивлением спросил Иван Васильевич, смеющимися глазами поглядев на выпрямившегося наконец полюбовника, нисколько не смущенный его дерзостью. Хоть и содержалось для государевой потехи в приказе сокольничем иной раз до нескольких тысяч птиц, о которых заботились десятки умелых сокольников, кречетников да ястребников, все ж для охоты всякому свою птаху иметь следовало. Птицы ловчие дороги были, иной раз стоимостью своею доброго коня превышая али парочку деревень, потому как не можно было сокола охотничьего в неволе взрастить, и отправлялись на добычу их кречатьи помытчики в горы северные, а после обучали да приручали долго — не всякий хищник ручным желал становиться. Птица у Феди, разумеется, была — небольшой да юркий сокол, подаренный ему батюшкой при поступлении на службу государеву, прозванный Федей ласково Сизиком, потому как цвета он был соответствующего, и питомцем этим юный Басманов весьма гордился, хоть и предпочитал уток стрелять самолично, а не следить, как все веселье достается пернатому напарнику. С юности любящий звериную травлю и прочую лесную забаву, Иван Васильевич, напротив, особое удовольствие испытывал от охоты соколиной — было что-то манящее и завораживающее в том, с какой легкостью и холодной решительностью крылатые бестии взрезали хрупкие тела своих жертв острыми, как бритвы, когтями, а после равнодушно отбрасывали прочь, устремляясь за новой добычей. Что ж, птица птице рознь — более прочих ценил государь русский кречетов, даже и любимец у него был из них по имени Адраган, за потерю которого однажды сокольник Трифон Патрикеев жизни едва не лишился, да все ж сыскал беглеца — своенравны были охотники небесные. — Сокольник держит, батюшка, — не понимая, к чему вопрос этот, проговорил Федька с простодушной улыбкой — в самом деле все пока без птиц стояли, тех обычно всадникам на руку подсаживали или уж перед самым выпуском подносили, ибо от лишнего ожидания птицы тревожиться начинали. — Иван Иваныч, подай-ка кравчему моему птицу его, — громко велел царь не холопу, но самому сокольничему — чин тот при дворе был важен да уважаем — и все переглянулись в недоумении, когда мгновением спустя боярин Бобрищев вынес к собравшимся нахохлившегося от недовольства белоснежного, как вершины далеких гор, крупного кречета. Тут же холопы поспешили одеть Басманову рукавицу перстную, изукрашенную самоцветами и золотым шитьем, и величавая птица была пересажена ему на руку. От радости и восторга Федька совсем лишился способности говорить — ему хотелось броситься государю на шею, но вольностей таких он допустить не мог, а потому переводил восторженный взгляд с Иванова лица на дар его и обратно. Кречет был бел, как первые снег, и усыпан темно-серыми пятнышками, словно веснушками — совсем немного по грудке и гуще по спине, а серый с черным окончанием острый и изогнутые смертоносный клюв его матово блестел в свете осеннего солнца. Маленькую головку венчал кожаный клобучек, украшенный под стать рукавице яхонтами и нежными перышками, выкрашенными в лазурный цвет, на грудке и спине закреплены были тонкие защитные кожаные пластины с объемными узорами, а на мощной когтистой лапе заместо опутенок блестело золотое кольцо с россыпью васильковых камней, к которому крепился тонкий золоченый повод, коей Иван Иванович с поклоном вложил в Федькину руку. Перебравшись к новому владельцу, кречет любопытно заклекотал и завертел лишенной пока зрения головою, да распахнул широкие крылья, длиною по два локтя, задев мягкими перьями Федькину щеку и зазвенев колокольцем, подвязанным к птичьему хвосту. — Государь, — прошептал, наконец, Федька, глядя на царя так, словно они были одни посреди двора, улыбаясь до ямочек на щеках, растеряв всю свою спесь, — благодарствую, батюшка, благодарствую за милость твою! Какой хорошенькай! — Федя погладил шелковистые перья на шее птицы, и та снова с интересом завертела головкой, желая отыскать источник этих ласк. — Какой красивый! Никогда такого не видал! — Редкая пташка, то верно, словно специально для тебя создана: драгоценность для драгоценности, соколик для соколика моего, — тихо молвил царь, улыбнувшись Федьке в ответ, да погладив тыльной стороной присогнутого пальца мягкий птичий бок. — Все бы царю своему служили всем сердцем своим, как Федор, глядишь, и измены бы не стало на Руси, — сказал царь много громче, обведя удивленные и недовольные лица царедворцев внимательным взглядом. — Едем, — царь ловко вскочил на вороного своего аргамака да пустил того небыстрой рысью, и пестрый царский поезд под визги псов, клекот птиц и крики сокольников и ловчих выехал из Слободы.