Соколиная охота

В то утро Федька проснулся даже ранее государя — томительное предвкушение разбудило Басманова и не дало соснуть вдругорядь. Укутанный тяжелым меховым одеялом по самый подбородок — студено было ночами — захваченный в добровольный плен сильными, горячими руками царя, он поворочался на перине лебяжьего пуха, не сильно заботясь тем, чтобы не потревожить хрупкий сон Ивана Васильевича, и, наконец, выскользнул из жаркого кокона, да повел взглядом в поисках лучины, мелко переступая босыми ногами по студеному полу, сплошь застеленному прохладными шелковыми коврами, коие не успели еще сменить на шерстяные. Опочивальня царская была тиха и темна в этот час: всего две свечи медвяного воска горели у раскрытого балдахина темно-пурпурного бархата, играя лучами на золотном шитье, едва рассеивая сонный полумрак, и густые тени расплескались по углам горницы, ясно давая понять, что мир Божий еще находится во власти ночного владыки Нюктемерона. Октябрь стремительно мчался к исходу, а потому ночи были длинны, а дни коротки и серы, едва разукрашенные золотистой и багряной листвой, местами уж ободранной и унесенной холодными ветрами. Осеннее солнце светило устало и изменчиво, часто скрываясь за тучами, лишая радости и православный народ. Государь бывал занят паче обычного, и юный его полюбовник изнывал от тоски и безделья, снуя вкруг владыки земли русской и тщетно пытаясь заполучить его внимание. Умаянный Фединым навязчивым присутствием, третьего дня Иван Васильевич отослал царедворцев, оставив лишь Федора, да спросил у того с раздражением: — Что ж ты все крутишься подле меня, Федька? Ступай, займись делом богоугодным, видишь сам, занят государь нынче! Али нет хлопот у тебя кравчих? Уж я сыщу тебе применение! Федька на то ничего не ответил, только взглянул на царя обиженно — очи озерные влажно заблестели, губы пухлые задрожали, брови соболиные сошлись жалобно. — Не вздумай плакать, не обижал же я тебя, — молвил царь растерянно — слез Фединых опосля ночи их первой он решительно не выносил, всякий раз от них виной окатывало, как волной морскою — да поспешил обнять капризника юного. — Обижал! — всхлипнул Федя, прижимаясь щекой к колючей вышивке царского платья. — Ты не рад мне! Гонишь меня! — Рад я тебе, Феденька, — поспешил уверить его государь, — да токмо дела народные внимания моего требуют, царь я, а не нянька! — от слов его Федька дернулся, да сильные руки удержали, прижали крепче. — Ну, ну! Стосковался ты в тереме сидеть, радость моя, — вздохнул Иван Васильевич, и голос его вдруг сделался ласков, а рука зарылась в шелковистые кудри Басманова. — Молод ты еще да горяч, не разумеешь многого… Да не твоя то вина, не твоя… Быстротечна юность легкомысленная, пущай уж. В субботу на охоту выедем, желаешь? Развеемся… — На утиц? — капризно протянул Федька, улыбнувшись украдкой, результатом сценки своей вельми довольный. — Ежели на утиц желаешь, так на них, — легко согласился государь и почувствовал, как Федя кивнул. — Ну, ступай теперича, не отвлекай меня, Федюша, — и, поцеловав полюбовника долгим, собственническим поцелуем — отчего дыхание у Федьки совсем сбилось — выпроводил Федора за дверь. И вот минули дни положенные, в коие Федя государя старался не тревожить, боясь, чтоб переменчивый и скорый на гнев Иван Васильевич не отозвал обещания своего, и настала суббота долгожданная, и потому Басманов юный всполошился в такую рань. Найдя лучину, пританцовывая босыми ногами и мурлыча под нос себе веселый мотив, он поспешил зажечь расставленные по опочивальне свечи, погружая горницу в искрящийся свет — в обычный день Федька ни за что бы не стал заниматься таким не боярским делом и кликнул холопа, но днесь все было по-особенному — как всякий молодец века шестнадцатого, любил Федька охоту и ждал ее оченно, тем паче, что то означало время с Иваном Васильевичем. Закончив с огнями и затушив лучину, он радостно забрался коленями на постель и, нависая над чудом спящим еще государем, бросился целовать того в лоб и щеки, ласкаясь, как нежный котенок, и веселясь при том, как молодой щенок. — Просыпайся, свет мой, утречко ужо! — ворковал Федя ласково и напевно, скользя носиком по Ивановым скулам, носу и щекам. — Идем скорей на службу, а после на охоту! Вставай, вставай! — от нетерпения Федька ерзал и переступал коленками, сотрясая перины, как Господь грешный город Содом. — Федька, — едва проснувшийся государь поморщился от яркого света, прикрывая ладонью глаза, — что ж за напасть с тобою! Где ж утро-то? Ночь-полночь! Ты почто свечей этакую тысячу запалил разом? — А это чтобы словно солнышко, — ничуть не смутился юноша, — хмуро нынче! — Не хмуро, а темно! Ох, горе мне, горе, — Иван Васильевич со вздохом спустил ноги с высокой постели да потянулся. — Ничего не горе, — навалился сзади Федор, обнимая царя за плечи и прижимаясь пухлыми губками к теплой со сна коже за ухом, — сплошная радость! Желаешь, разбужу тебя, как я умею? — спросил он лукаво, теснее грудью к спине государевой припадая. — Проснулся я ужо, Федька, — усмехнулся царь, оглаживая кравчего своего по щеке. — Грешно блуду предаваться пред заутреней. Вели чтоб умываться несли. — Уже бегу, государенька, — от нетерпения Федя даже прихлопнул в ладоши и заспешил из опочивальни, не надев даже и обуви. — Чулки надень, горюшко мое, снова захвораешь, — крикнул вслед ему государь, но Федька почел за лучшее сделать вид, что ничего не слышал. — Послал же Господь юнца неуемного, — качнул головой Иван Васильевич и улыбнулся в бороду, да перекрестился в благодарность, поглядев на образа светлые. — Ужо несут, свет мой ясный, — мгновение всего спустя Федька снова забрался на перины. — Давай покамест расчешу тебе волосы, — уверенно заявил он, запуская гладкие черепаховые зубцы в длинные пряди. — Со своими управиться не умеешь, так с царскими решил судьбу попытать? — усмехнулся государь, желая подняться, да только Федька ему не позволил, ухватив за плечо. — Со своими-то несподручно, государь-батюшка, — Федька повел гребенкой неспешно и бережно, вторя движению ее ласковой ладошкой. — У тебя здеся волосы цветы звезды, — с благоговейным блаженством прошептал Федя, касаясь головы царя губами. — Словно шитье драгоценное, любо мне… — дверь тихо скрипнула, и Федька замолк на полуслове, поворотившись. — Водицу принесли, царе, — ничуть не смущенный явлением холопа, объявил он. — Митрофан, неси рясу царю! — повелел Федор властно. Холоп поглядел на государя с немым вопросом, не вполне пока разумея, должно ли слушаться ему вздорного мальчишку, что так полюбился его благодетелю. Государь кивнул, едва сдерживая улыбку: — Федька, ты в спальники мои заделался али сразу в постельничего метишь? — При тебе любой чин мне по сердцу, — кокетливо понизив взгляд голубых хитрых глаз, отвечал Федька. Спальник, впрочем, из Федора был скверный, ибо и себя он едва умел умыть, не говоря уж о другом, а потому заплескал студеной водою, коей Иван Васильевич день свой начинать предпочитал, все полы, а опосля еще и застегнул на царской рясе, одетой поверх тонкого шелкового подрясника, пуговицы дюже криво. Веселясь от Фединых стараний более, чем от скоморошьего представления, государь Федьку не поправлял, позволяя тому мнить себя умельцем и любуясь довольным личиком юного своего полюбовника. Покончив с одеванием царя, Федька поспешил натянуть рясу и на себя — не в пример суконному одеянию царскому, одежа Басманова была шита из плотного черного атласа, словно тот был не опричником, а митрополитом. — Э, нет, Феденька, — остановил его государь, поправляющий за Федькой свое одеяние, — мирское вниз надень, студено во храме по утру. — Но ты сам… — начал было Федя, не желая тратить время на переодевания да нарушать уединение их, вызывая холопа, чтоб тот помог ему обрядиться. — Ты с царем себя не ровняй, место свой знай, Федор! — вдруг прикрикнул государь, и Федька вздрогнул и залился румянцем, поспешно опустив голову, скрывая мгновенно навернувшиеся непрошенные слезы. — Делай, что велено, с каких это пор слово поперек молвить смеешь? — Не смею, царе, — пробормотал Федька обиженно и растерянно, но царь на то не обратил внимания: подхватил посох да вышел из опочивальни, сам не разумея, с чего вдруг так разозлился на невинную Федину фразу. *** Ночи стояли уж морозные, хрустящие по утру тонкой сахарной корочкой ледяного наста, а потому храм каменный промерзал за ночь и утром окутывал сонных молящихся въедливым холодом, что проникал, казалось, до самых костей. Приметив покрасневшие и припухшие от утренних слез веки Федора, государь особенно бережно вложил в руки его Псалтирь, нарочно задержавшись пальцами на Фединых пальчиках, да поставил того к себе дюже близко, почти касаясь полюбовника плечом. Сгорающий от нетерпения в ожидании выезда, обиженный утренней резкостью царя, а теперь еще и взволнованный его близостью, Федька никак не мог сосредоточиться и оттого путал слова, всякую минуту ожидая строгого царского взора из-под нахмуренных бровей и нервничая оттого еще пуще. Иван Васильевич, однако, почел за лучшее сдержаться, мерно перебирая четки и делая вид, будто оплошностей Фединых не замечает. Едва смолкла молитва последняя, рассыпавшись над черными капюшонами серебристым перезвоном, царь поглядел наконец на Федьку и молвил тихо, сжав его плечо и проскользив ладонью до локтя, словно проверяя, не ослушался ли его своенравный юнец: — Исполнил? Умница. Ступай, собирайся, соколик мой, на дворе увидимся с тобою. Да слезы свои оставь, не порть себе день долгожданный, радость моя весенняя. И, поцеловав Федьку в лоб, царь вышел из храма, а за ним поспешило черным шлейфом опричное братство, и Федька тоже устремился в покои свои, в самом деле не решаясь капризами и обидами испортить себе долгожданный день.