Да не оставит надежда

Затонск

В это утро Якову Платоновичу удалось ускользнуть из дома. Анна спала безмятежно, даже сладко, значит, ее не мучили сны, в которых Несмирнов-Ниманд снова пытался бы представить князя Ливена как своего убийцу. Возможно, после того, как Анне удалось пообщаться с его духом, а ему - показать ей всех, кто мог желать ему смерти, приходить к ней во сне уже не было нужды. Его это радовало. Он очень переживал за Анну, когда ей становилось больно или плохо от общения с духами. Хорошо, что эта ночь выдалась спокойной. Придя в управление, Штольман отправил городового в пролетке к Коробейникову, чтобы тот завез его в больницу по дороге на службу. Вскоре после этого появился начальник почтового отделения Печкин и сказал, что не мог не принести сообщения для начальника сыска лично. Он хотел, было, чуть задержаться на случай, если Штольману понадобится снова телеграфировать в Петербург, но Яков Платонович, поблагодарив, отпустил его. Телеграмма, как он и предполагал, была от Аркадия Карачарова. Молодой человек сообщал, что попутчик представился Александром Васильевичем, про себя ничего не рассказывал. Монограммы Аркадий не разглядел. В Петербурге его никто не встречал. Извозчику он приказал ехать в казармы какого-то полка, какого — Аркадий не расслышал. Негусто, но что было, то было. Имя, если подозреваемый, конечно, назвался настоящим именем, и то, что с вокзала он сразу же направился в казармы неизвестного пока полка. Получалось, что он знал кого-то из того полка, а, возможно, когда-то и сам служил в нем. Знать бы еще в каком, в Петербурге полков не один и не два, это не гарнизон в Затонске, куда бы он мог обратиться тотчас. Письмо удивило Штольмана гораздо больше. Получить послание от этого человека, отправившего его в обычном конверте по почте, а не с доверенным лицом, он не ожидал. Дорогой Яков Платонович! Надеюсь, мое письмо найдет Вас и Вашу супругу Анну Викторовну в добром здравии. Я коротко виделся с ней не так давно в усадьбе Вашего дядюшки Павла Александровича, но мне не удалось с ней пообщаться так, как хотелось бы, ввиду занятости служебными делами. Они же не позволили мне лично встретиться с Вами в Петербурге, когда Вы передали для меня бумаги. То дело требовало участия преданного и проверенного человека, чье присутствие в Затонске не вызывало бы подозрений. Я не знал никого, кто бы еще так идеально как Вы подходил для той миссии. У меня не оставалось иного выхода, как привлечь Вас к тому непростому предприятию. К моему глубочайшему сожалению, события стали развиваться в направлении, далеком от того, что предполагалось, и привели к весьма трагическим последствиям. Я преклоняюсь перед Вашей стойкостью и мужеством, с какими Вы прошли через испытания, выпавшие на Вашу долю. Ваши заслуги перед Отечеством не забыты, и я надеюсь, что в скором будущем Вы сможете снова послужить на благо Империи в столице. Начальник Собственной Его Императорского Величества охраны, полковник Варфоломеев Дочитав послание, Штольман усмехнулся. Он представлял, что предшествовало написанию Вафроломеевым письма — встреча князя Ливена с полковником, во время которой выражение вроде «какого рожна?!» или «какого хрена?!» было самым любезным среди высказываний Его Сиятельства. Он спрятал письмо в верхний ящик стола и взялся за дело об убийстве, в него нужно было добавить сведения, полученные из телеграммы Карачарова. Его работу прервал недовольный Трегубов с газетой в руке. Полицмейстер кинул ее на стол, прямо поверх листа, который заполнял Штольман, и ткнул пальцем: — Яков Платонович, а ведь прав писака! Дело-то с мертвой точки не сдвинулось! Штольман взял газету, в которой была статейка Ребушинского о том, что в «Мадриде» был найден труп приезжего, а полиция так пока и не нашла убийцу. — Николай Васильевич, а что, убийства по мановению волшебной палочки раскрываются? Взмахнул, и убийца за решеткой? Все осложняется тем, что убит именно приезжий, а не местный житель. И убит тоже, судя по всему, кем-то не из Затонска. Я получил телеграмму из Петербурга, но и от нее мало прока. Полицмейстер сам просмотрел телеграмму, и от этого его настроение не улучшилось: — Да уж! Сколько этих Александров Васильевичей в том же Петербурге! Хоть бы имя какое редкое было… — Если он вообще назвался своим… — И так могло быть. Коли уже преступление совершил, чего бы ему себя раскрывать? И что делать намереваетесь? Еще запрос в столицу посылать? В полки, куда подозреваемый мог отправиться? — Полков в Петербурге немало. Это же не Затонск. Хочу, как Антон Андреевич появится, провести допрос Соловьева. Может, какие подробности всплывут. Еще в оружейную лавку сходить, возможно, владелец скажет что-нибудь определенное про обломок клинка. — Чтобы от допроса Соловьева толк был! Не про убийство, так хоть про грабеж! А то рассиделся тут у нас! — Трегубов так резко открыл дверь, что от этого чуть не упал Коробейников, который держался за ручку с другой ее стороны. — А, вот и Антон Андреич пожаловали! И как Ваше драгоценное здоровьице? Позволит на службе находиться или же снова будет поводом для лентяйничанья? — Позволит. — Ну смотрите у меня, Антон Андреевич! — Трегубов хлопнул дверью. — Яков Платонович, что это с ним? — посмотрел Коробейников на дверь и осторожно стал продвигаться к своему месту. — Да Ребушинский статью написал, что убийство все еще не раскрыто, вот Трегубов и взъелся… А Вы как, Антон Андреевич, как нога? — Хорошо, намного лучше… была, пока я, чтобы не упасть, на нее не ступил неудачно… — Потерпеть придется. Нам Соловьева допросить нужно. — Так потерплю, — помощник Штольмана сел за стол. — Я и так вчера целый день отсутствовал… Начальник сыскного отделения приказал дежурному, чтобы к нему привели Соловьева. Соловей, хоть и смотрел на следователя как на своего личного врага, уже не бравировал. Сел почти прилично, а не развалившись, как в прошлый раз, когда сопровождавшему его полицейскому пришлось ткнуть его. Видимо, нахождение в камере все же на него в какой-то мере подействовало. Штольман приказал городовому наручников с задержанного не снимать и ожидать за дверью у кабинета. И тут же спросил Соловья: — Ничего не надумал в камере? Чтобы свою участь облегчить? Соловей Разбойник помотал головой: — Неча мне сказать. — Ну что же, давай тогда по-новой… Сначала ты говорил, что паспорт тебе подбросили. — Знамо дело, подкинули. — А потом сказал, что бумажник нашел, мол, его какой-то ротозей потерял. — Так посеял он его. — То есть, бумажник господин в одном месте потерял, там, где ты его поднял, а паспорт кто-то до этого из кошелька вытащил и не кому-нибудь, а тебе подкинул? — спросил Яков Платонович. — Ага, кошель нашел, а паспорт подкинули. — Ты нам зубы-то не заговаривай! — присоединился к Штольману Антон Андреевич, его нога теперь ныла гораздо больше, чем до его появления в участке, и допрос мог бы отвлечь его от неприятных ощущений. — Кому такие сложности нужны? Деньги не взять, а только паспорт, а после в халупу твою тащиться да там прятать? Хотел бы кто-то сбыть его потом, так точно бы не у тебя припрятал, да и деньги бы тоже прикарманил. А ты паспорт с трупа сразу-то сбыть побоялся, а выкинуть — жаба задавила, он же не копейки стоит. Вот и решил попридержать его. Убиенный к тебе ночами еще не является? За своим паспортом? А то его, поди, без паспорта-то на небеса не пускают, вот и мается бедолага… Штольман подумал, что вряд ли убитый был бедолагой, поскольку, если верить видению Анны, зла ему желало немало человек. Но Коробейникову про видение Анны Викторовны он не рассказывал, поэтому у него было свое мнение об убитом. Но вот чтобы по паспорту небесная канцелярия определяла душу умершего в рай или ад? Яков Платонович засомневался бы в этом, даже если бы он был не убежденным материалистом, а ревностным верующим. — Не является. К тому, поди, является, кто его на тот свет отправил. А это не моих это рук дело. — А что твоих? — уточнил начальник сыска. — Я тута вовсе не при делах. — Соловьев, хватит Ваньку валять! И так понятно, что это ты приезжего господина ограбил! Решил его добром завладеть, а тот сопротивляться начал! Вот тебе и пришлось его… — продолжил наступать на подозреваемого Антон Андреевич. — Да ниче он не сопротивлялся, не учуял даже, — проговорился Соловей Разбойник. — Не учуял, значит, — поймал Штольман Соловьева на слове, как и в один из прошлых допросов. — Рассказывай давай, как было. Деньги с паспортом у тебя нашли, все равно за кражу пойдешь. Может, от другой участи сам себя избавишь, если изворачиваться не будешь. — На лавке он сидел, то ли разморило его, то ли еще что, я к нему приглядеться и решил. Потом мальчишка ему бутылку принес, он в нее насыпал чего-то и выпил, — Соловьев повторил то, что до этого было известно от Матвея Потапова. — И закимарил… Саквояж прям сам в руки просился. Сзади я подошел, а он за саквояж держится — чтоб не увели, токо не совсем закрыл его. Я потихому руку в него всунул, хоть так что перепадет, а там кошель прям наверху оказался. Подфартило мне. Ну я с ним и шасть. Все. Не резал я его. — Куда ты дел бумажник? — спросил начальник сыска, которому нужно было определить личность убитого, вдруг в бумажнике было что-то, что могло указать на его настоящего владельца. — Выкинул. — Так и выбросил? — не поверил Яков Платонович. — Сбыть ведь мог. — Выбросил. — Недалеко от того места, где украл его? — Не, далече. Тама не стал выкидывать. Дворник тама меня видал. Скинул бы тама, сразу на меня указал. — Где именно? — Не помню. Я в кабак зашел, пару рюмок опрокинул — на свои, а апосля кошелек где-то на улице выкинул и бумажки тож. — Бумажки? Какие? — С кошелем вместе из саквояжа прихватил. — Что за бумажки? — Не знаю. — Как не знаешь, если ты паспорт припрятал. Значит, и другие смотрел, — заметил Антон Андреевич. — Не смотрел. Я когда кошелек потрошил, прохожий показался, я его и сбросил, а все, что было, вместе с деньгами в карман. И забыл про это. — То есть как забыл? — Ну я еще в двух кабаках добавил… А апосля бумажки по ветру пустил, на кой они мне… — В каком месте? — Не помню. — Вспоминай, что за бумажки! Вспоминай! — у Якова Платоновича уже заканчивалось терпение задавать одни и те же вопросы по несколько раз. — Газетки какие-то вроде… Не помню, шибко пьяный был… — Шибко пьяный, говоришь? А что паспорт тряс и в нем ничего не было, помнишь. Это как? — усомнился в сказанном Соловьевым Коробейников. — Скрываешь от нас что-то! — Так это еще было, когда кошель скидывал. Я эту бумажку тогда и тряс. Печать на ней была, я и подумал, поди, сгодится для чего. А в ней ниче не было… Я ее, видать, в другой карман сунул… — Ну вот видишь, а раньше признавать не хотел, что спрятал документ. — Да не прятал я! Я про бумажку вовсе забыл. Не помню, как домой добрался. — Платок коричневый, в который паспорт завернут был, разве не твой? — спросил Штольман. — Платок? — но-настоящему удивился Соловьев. — У меня платков отродясь не бывало. Я что баба? — Носовой платок! — Нашто он мне? Это баре с платками. — Ладно, поговорим про другое. У тебя нож в крови, а говоришь, что господина того не трогал, — продолжил допрос Штольман. — Его не трогал. Кошель токо с бумажками. — И кого тогда ты порешил? — Никого. Ваньку Кривого проучил. Деньги у меня стырить хотел, зараза. А я его еще поил на свои… — На свои, тяжким трудом, потом и кровью заработаные, — сьехидничал Антон Андреевич. — И как он хотел эти деньги у тебя отнять? — По карманам шарил, оттого я и проснулся. И ножом его по руке спросонок — за бесчинства его. — Вор у вора крадет, что тут странного? — Не вор Ванька, он на фабрике спину гнет. А тут по карманам пошел… — чуть ли не с обидой сказал Соловьев. — Ну а что, легкая добыча. Ты вон у господина деньги прихватил, он у тебя… Круговорот денег в природе… — Вы че сейчас сказали? — уставился на следователя Соловей. — Ничего, это я не тебе. А тебя сейчас в камеру отведут, а потом будешь ждать, когда судебное заседание назначат. — И за что судить будут? — За кражу. Бумаги будешь подписывать, что признаешься, что господина того обокрал? Или неграмотным прикинешься? Соловьев понял, что упорствовать дальше бесполезно, а идти под суд за кражу намного лучше, чем за грабеж ли убийство. — Буду, — кивнул он. Штольман протянул ему перо и показал, где расписаться. Изловчившись, Соловьев нацарапал кривыми буквами «Соловей», и начальник сыска тут же позвал дежурного, чтобы увел Разбойника в камеру. — Ну вот, Антон Андреевич, требовал Трегубов, чтобы дело Соловьева было закрыто, мы с Вами это сделали. Хоть из-за этого день не будет потерянным. — Яков Платонович, Вы верите Соловью, что это не он паспорт припрятал? — Теперь у меня есть сомнения, что это был он. Про бумажник сознался, что украл. Чего бы ему тогда упираться насчет паспорта? Да и если он еле в комнатушку свою добрался, как бы он вообще умудрился спрятать паспорт под половицей? — А на следующий день, когда протрезвел немного? Ванька Кривой его ограбить пытался, вот после этого он паспорт и припрятал. — Мог, но сюда этот платок не вписывается. — То есть тогда кто-то у него паспорт Смирнова вытащил и у него же схоронил? Почему с собой не забрал, если нажиться на нем хотел? — спросил Коробейников своего начальника. — Может, потому, что понял, что Соловьев поживился при убийстве или грабеже и решил спрятать паспорт до той поры, пока все не успокоится, и забрать потом. Чтобы не попасться с ним пока самому. А взял бы, руки бы чесались сбыть его. А если найдут у Соловья, он и вовсе не причем, а так — самого могут за грабеж привлечь. Или же Соловьев ему чем-то досадил, и он решил, что документ найдут, если обыск у него будут проводить. — А смысл прятанья паспорта? Не проще ли было в кармане у него оставить? — А смысл в том, что тогда Соловьев мог сам его скинуть, когда протрезвел. Тогда бы и улик на него кроме денег не было. А так — припрятал Соловей документик, так сказать, до лучших времен. — Мудрено больно, не для таких умов, с кем Соловей Разбойник якшается. — А кто сказал, что он из них? Это мог быть кто угодно. Видел, как Соловьев что-то из бумажника выбрасывал и паспорт вместе с этим, только не помнит этого, или выронил. Тот человек и подобрал. Знает Соловья… Сколько в тот день Соловьев по городу шлялся от одного трактира к другому и чем дальше, тем пьянее был… У того человека была уйма времени, чтобы подкинуть ему паспорт Смирнова. Может, он и навел полицию на Соловья. Нужно узнать, как Соловьев попал под подозрение. Пойду-ка к дежурному, спрошу. А Вы, Антон Андреевич, сидите. — Скажи-ка, голубчик, почему в среду в участок доставили Соловьева как подозреваемого в убийстве. — Так, Ваше Высокблагродие, он у Фильки Каланчи во вторник деньги спускал. А как городовые за ним пришли, набросился на них… — Филька Каланча — это кто? — Филимон Калачев, длинный как верста коломенская, поэтому Каланчой и кличут, на цыгана похож. Кабак в Слободке держит. — Вроде притона? Где у посетителей закон не в чести? Почему я о нем до сих пор не слышал? — нахмурившись, спросил Штольман. — Так тихо там в основном, убийств там вообще не припомню, чтобы порезали или подкололи кого, тоже. Ну выпьют, подерутся, так это ж не начальника сыскного отделения дело… Народ там всякий собирается. По большей части те, кто в Слободке живет, и рабочий люд, кому охота рюмку пропустить, и голь перекатная, которой на глоток еле хватает. И публика вроде Соловья захаживает. Но не колготится там, как в других местах. — Краденое не сбывает? — Не был замечен. Даже водку водой не разбавляет. Заведение по меркам Слободки неплохое, блюда съедобные. Пара девок их подает, они же для услады не только брюха, но и… того, что ниже его. — Заведению Аглаи Львовны конкуренцию составляют? — с иронией спросил Штольман. Дежурный ответил серьезно: — Да куда там. У Мадам девицы, а эти девки деревенские. Для таких мужиков, что в Слободке, только и годные. Да и не живут они этим, так, лишнюю копейку имеют… — А что там тогда делал Соловьев, он же не в Слободке живет? Зачем в такую даль забираться, если можно и неподалеку от своей комнатенки до поросячьего визга набраться? — Так дружок его Ванька Кривой там живет, в бараках от мануфактуры. Решил, поди, перед ним похвалиться, что деньгой разжился… — И Калачева этого, и Ваньку Кривого ко мне! — Будет сделало, Ваше Высокблагродье! Через полчаса в кабинет сыскного отделения зашел мужчина лет сорока, которого Штольман сразу же определил как Фильку Каланчу. Ростом он был с Трофима, служившего у князя Ливена, если не выше. Его лицо обрамляли кудри цвета вороного крыла, такого же цвета была борода. На смугловатом лице выделялись большие темно-карие, почти черные глаза. Одет он был в косоворотку и пиджак и в штаны, заправленные в сапоги, а в руке у него был картуз. — Меня к начальнику сыскного отделения доставили… — Я — начальник сыскного отделения, Штольман. А Вы, стало быть, Филимон Калачев. — Он самый. — Вы садитесь. — Нет, я лучше постою. — Ну как знаете, — Яков Платонович не стал настаивать, но был вынужден встать сам. Даже когда он вытянулся в полный рост, ему пришлось смотреть вверх. — Я трактир в Слободке держу, из него меня и привезли. Только понять не могу, по какому поводу… У меня в трактире ничего, слава Богу, не произошло. А сам я перед законом чист. — Ой ли? А девки у Вас чем помимо подачи блюд промышляют? — Так что в том дурного? Акулька с Манькой ведь на улице ни к кому не пристают, да и в трактире ни на кого не вешаются. А уж коли кому из посетителей невтерпеж любовью плотской заняться, так не отказывают. Они при трактире обе живут, к себе уводят. Ушли, пришли, все честь по чести, не как у других бывает, что где попало, на глазах у всех. А как уж их посетители за ласку благодарят, я и не спрашиваю. И тем более, ничего с того не имею. — Да Вы, я смотрю, филантроп. — Это кто? — Человек, занимающийся благотворительностью. — Нет, я не из этих, — не понял сарказма следователя Калачев. — У меня дело свое, трактир, я ж Вам говорил, Ваше Благородие. Штольману не было необходимости вникать, как зарабатывали девки в трактире лишние копейки. Каланча был прав, на улице девки прохожих не домогались, а то, что уводили к себе, так всегда можно сказать, что дарили ласки не за вознаграждение, а потому как сильно охочи до мужчин. Зацепился он за эту тему лишь для того, чтобы трактирщик понял, что он был настроен весьма серьезно, и не юлил перед ним. — Это Вы сказали полицейским про Родиона Соловьева, что у него завелись деньги? — Родион Соловьев? — почесал бороду Филимон. — Не припомню такого. — Соловей Разбойник, — пояснил Антон Андреевич, который из-за больной ноги остался сидеть, хоть ему и было крайне неудобно смотреть на очень высокого Фильку Каланчу. — А, про него — я. — Обиду на него имеете, поэтому доложили? — Нет. Городовой справлялся в среду, не было ли в трактире кого, кто деньги просаживал в тот день ранее или накануне. Ну я и сказал про Соловья. Мне даже не объяснили, к чему им это. — Он был один? — Нет, с Ванькой Кривым. Он его и поил, и кормил. Обычно рюмку водки закажет и закуску вроде огурца соленого. А тут прям пир закатил. Водки графин взял, капусты квашеной, огурцов, жаркого еще. Маньке, что им подавала, гривенник дал. Поэтому мне и запомнилось, что кутил так. Никак с шальных денег. — Сами деньги у него видели? — Ну а как не видать, коли расплачивался. Пять рублей. Со сдачи с них Маньке гривенник и дал. — А несколько купюр, более крупных в том числе? — Нет, — покачал головой Калачев, черные кудри упали на лоб, и он громадной пятерней зачесал их назад. — Он ко мне спиной сидел, может, и были, да я не видел. — А еще что-то? Бумаги какие-нибудь? — В руках не видел. Под столом тем потом Манька бумажку нашла, когда пол мела. А уж его ли или еще кого, кто за тем столом сидел, сказать не могу. — Что за бумажка? — Да из газетки вырезана. — О чем? — Про цирюльню, что господ там стригут-бреют, дамам прически делают да парики предлагают. — Сохранили вырезку? — А на что она мне, тем более, что цирюльня не в Затонске. — А это Вы откуда знаете? — задал логичный вопрос следователь. — Так нет у нас такой улицы. — Какой? — Что-то навроде бульона, это варево из мяса… Бульяр, может. В Затонске такой улицы сроду не бывало. — Бульвар. — Вот, Бульвар. — А какой бульвар, не припомните? — А он что, не один, этот господин? — Господин? — Штольман был в замешательстве. — Разве этот Булевар не фамилия? — Нет, это место для прогулок. И у каждого свое название, — объяснил трактирщику Яков Платонович. — Какое было у этого? — Не помню. А, может, даже и не прочитал. Я же так глянул, не всматриваясь… — А цирюльника как звали? Хотя бы примерно? — Штольман пытался ухватиться за любую мелочь, чтобы получить возможность отправить еще один запрос в Москву, чтобы там нашли парикмахерскую на бульваре и спросили в ней про убитого и подозреваемого. — Тоже фамилия иноверская. Но никак не вспомню. Совсем. Не мучайте меня, Ваше Благородие, я шибко плохо имена запоминаю. Этого Булимара и то не знаю, как припомнил. — А Манька? — Да она еле буквы складывать умеет. Бумажку мне показала, мол, Филимон Леонтьич, может, важная какая. Ну я так, глянул на нее и сказал, чтоб выбросила. — Уцелеть она никак не могла? Может, Манька где на дворе сор высыпала вместе с бумажкой? — у следователя еще оставалась толика надежды, что вырезка все же сохранилась, пусть и измятая и порванная. — Я б ей за такое сам всыпал… Нет, в яму компостную. А там уж после того сколько навалено, что и не выудить… — В трактир Соловьев один пришел? — Нет, с Ванькой вместе. За дальний стол сели. — Соловьев, получается, лицом к стене, раз Вы его со спины видели? — Так оно. — А почему не к стене, он ведь уже пьяный был, к стене все же прислониться можно. — Да Ванька обогнал его и ту лавку у стены занял. Он тоже уже навеселе был. Может, самогону у Ваньки тяпнули. — За соседний стол после них кто-то сел? — Было такое… Откуда Вам, Ваше Благородие, все и известно… — Не известно. Это предположение. Так как? Кто это был, Вы его знаете? — Нет. Может, когда раньше и бывал, но не припомню. Не из постоянных посетителей, — уверенно сказал трактирщик. — Какого сословия? Одет как? — Точно не из господ. Вроде приказчика или мастерового. Одет навроде меня. Пиджак и штаны темные, рубаха, пожалуй, серая, картуз. — Какой внешности? — Обычной, волосы и усы русые, росту среднего и телосложения такого же, на вид лет тридцать пять-сорок. Штольман про себя усмехнулся, прямо описание Смирнова, точнее того, кто с его паспортом приехал в Затонск, о ком доктор Милц сказал, что выйдя на улицу, может привести с десяток похожих. — Ваше Благородие, Вы мне не верите? — Почему? — Да вид у Вас какой-то… странный. — Просто как только доходит до описания человека, у большинства оказывается такая неприметная внешность, что под нее можно подвести почти любого. — Ну почему же, вон, Соловей приметный, куда уж более. Ванька Кривой с кривым глазом, да даже я. В Затонске точно второго такого как я нету. У батюшки с матушкой один я такой уродился, в отцову породу, а сестры мои в матушкину. — А батюшка Ваш, простите за такой вопрос, из цыган будет? — полюбопытствовал Яков Платонович. — Нет, мать его турчанкой была, дед девушку сиротку встретил, влюбился в красавицу да женился на ней, а потом в родные места привез. Сама не крепкая, видать, была, только одного ребенка родила — отца моего. Он на турка не особо похож был, смуглый, но лицом больше отца своего русского напоминал, я куда больше в ту южную породу. Бабка говорила, что я в ее отца пошел, такой же богатырь, и лицо прям как у него, она его хорошо помнила. А у другой бабки отец казак был, тоже чернявый да смуглый, она во мне тоже своего отца видела. Может, от обоих прадедов собрал, от турецкого только поболее… А у нас ведь, сами знаете, сколько войн с турками было, не всем по нутру может быть, что сосед кровей тех басурман, с кем Россия-матушка воюет… Ну решил кто-то, что из цыган я, так мы после и разубеждать не стали. Хотят так думать, пусть и думают… А тот, про кого Вы спросили, такой и был, как я сказал, обычной внешности. — Он сел спиной к спине с Соловьевым? — спросил Штольман, предполагая, что неизвестный пытался подслушать, о чем говорили Соловей и Кривой. — Точно. — Заказал что-то? — Ну а как же. В трактир же не за пустым столом посидеть приходят. Жаркое заказал да чаю стакан. — Водку не пил? — Нет. Ваше Благородие, к нам же не только выпить заходят, особенно на неделе. — А ушел он до Соловьева или после? — После, посчитай, вслед за ними, — чуть подумав, сказал Калачев. — Соловьев не один уходил? — С Ванькой. Друг за друга держались. Но своими ногами ушли. — Куда, Вы, конечно, не знаете? — Да откуда. Я же все время в трактире был. — Ну тогда больше вопросов к Вам не имею. Можете быть свободны. Когда они остались одни, Штольман обратился к своему помощнику: — Бумажник, думаю, искать бесполезно, подобрали его сразу, может, даже тот прохожий, который Соловья спугнул. А вырезки газетные, черт знает, где он мог их по ветру пустить. Дворники могли за мусор принять… Хотя опросить дворников об этом все равно не помешает. Хорошо бы найти того незнакомца, который пришел в трактир после Соловья. — Зачем? Чтобы поставить ему в вину то, что Соловьеву паспорт Смирнова подложил? — Пожалуй, это будет трудно доказать, там, где живет Соловьев, можно сказать, проходной двор, вряд ли на этого мужчину кто-то обратил там внимание, тем более, что у него такая обычная внешность. Я думаю, а что если он прочитал то объявление, которое нашла Манька, и запомнил из него больше, чем трактирщик. Если он следовал по городу за Соловьем, вряд ли бы не поинтересовался тем, что выпало у него… А потом проследил, куда отправились два пьянчуги, и подкинул паспорт. — А почему просто не принести паспорт в полицию и не сказать, что видел, кто его выкинул? — Возможно, побоялся. А отомстить Соловью за что-то все же хотел… Или же у самого рыльце в пушку, и не хотел с полицией связываться… А, может, даже и сообщил бы потом, если бы Соловьева не задержали уже на следующий день… — А вдруг этот незнакомец — родственник Несмирнова? Они ж по описанию похожи, — высказал предположение Коробейников. — Антон Андреич, на этого Несмирного, как правильно заметил доктор Милц, похоже пол-Затонска. Это не Калачев или Кривой. Прошло совсем немного времени, и дежурный завел в кабинет сыскного отделения мужика лет тридцати, у которого был полуприкрыт левый глаз: — Вот, Ваше Высокоблагородие, Ванька Кривой, он же Иван Криволапов. Прозвище у Ваньки было, оказывается, не только из-за поврежденного глаза, но и из-за фамилии. — На манафактуре работаешь и в бараке живешь? — Ага. У Ферапонтова. — Где ты был во вторник к вечеру? — У Фильки Каланчи в трактире, — тут же ответил Криволапов. — На свои пил? — Нет, Соловей, корешок мой, угощал. Мол, ты вон как на своей мануфактуре за копейки горбатишься, а мне подфартило, кошелек нашел, давай обмоем мою удачу. — То есть он тебе сказал, что нашел? — Так и сказал. — Кроме денег у него что-то видел? Сам бумажник или какие-то бумаги? — Нет. Не помню, выпили мы крепко… — Ночевал где? — У Соловья. — И как вы туда попали? — На извозчике. Соловей сказал его домой доставить, не хотел ко мне в барак… — Так, может, потому не хотел, что уже подозревал, что ты его ограбить задумал? У себя-то дома, верно, сподручнее. Но ты и у него дома не побоялся. За это ведь он тебя ножом порезал? — Штольман подошел к Кривому и дотронулся до его руки, замотанной в грязную тряпицу. Криволапов взвыл от боли, затем прикусил губу и, собравшись с духом, произнес: — Кто Вам, Ваше Благородие, такое сказал? — Так Соловьев и сказал. Он у нас со среды в камере сидит. — Да? А я думал он все на деньги те гуляет… А за что? — Ну я всего тебе сказать не могу. Но в краже он признался. — Он что же кошелек украл, а не нашел? — с удивлением посмотрел Иван на следователя здоровым глазом. — Ванька, ты дурак? — беззлобно спросил Криволапова Антон Андреевич. — Ты сам сколько раз в Затонске кошельки находил? — Копеечку находил, пятачок даже… кошелька ни разу… — Вот и решил своего кореша обобрать. — Нет, я только на извозчика хотел у него взять, мне больше и не надо было. Я боялся на мануфактуру опоздать, чтоб меня не выгнали, я б ведь и так с похмелья заявился, а уж если б припозднился… Выставили бы, кто бы меня потом с одним глазом взял? А Соловей меня ножом по руке… — И как ты до мануфактуры вовремя добрался? Бегом бежал? — поинтересовался Штольман. — Три копейки в кармане нашел и мужику дал, тот меня на телеге подвез. — Значит, грабить ты Соловьева не собирался? — Да зачем же мне грабить его? — сделал недоуменное лицо Ванька — Он же спас меня, не он бы, так забили бы меня насмерть, а так хоть с одним глазом да живой… — И когда это было? — Давно, лет пятнадцать назад, парнишкой я тогда еще был. Напали на меня двое и бить стали, из-за чего, не ведаю, на землю повалили и пинали, один все сапожищами норовил по голове да по лицу заехать. Соловей меня отбил тогда, просто мимо шел. В барак к нам на себе притащил, отец-то у меня там на мануфактуре работал. А как помер, меня и кривого туда взяли… А окривел я как раз после того случая, еще голова стала болеть… Не стал бы я ничего у Соловья красть, он и сам это знает. Не представляю, зачем на меня наговорил… Яков Платонович понял, что отбив Ваньку, Соловей почувствовал себя героем и продолжил изображать из себя благодетеля, например, поить его водкой на шальные деньги. Для остальных-то он был только Соловьем Разбойником, а Ванька Кривой его уважал, а не боялся, как другие. Иван же после зверского избиения, похоже, повредился не только глазом, но и головой, по крайней мере, адекватное восприятие Соловья у него отсутствовало. Он подумал, что Ваньку Соловьев порезал не потому, что посчитал, что тот действительно хотел его ограбить, а так как с похмелья и спросонья не понял, кто лез к нему в карман. А оговорил его, так как хотел оправдаться, что схватился за нож вроде как не без причины. — Ну, может, и с этим когда-нибудь разберемся… А пока, Иван, покажи-ка свою руку, — попросил Штольман. Ванька развязал грязную тряпку, рана была не особо большой, но загноившейся. — Иди прямо сейчас в больницу, не то руку потеряешь, как и глаз когда-то. Скажи, что Штольман послал тебя к доктору Милцу. Если его нет, пусть все равно тебе рану промоют и перевяжут. А на мануфактуре скажешь, что показания в участке давал, для этого тебя туда привозили. — Благодарствую, Ваше Благородие, — Ванька поклонился перед тем, как выйти из кабинета. Яков Платонович вздохнул: — К сожалению, мы ничего больше не выяснили. — Зато, может, Вы человеку руку спасли… — Да, Антон Андреич, хоть это… У меня уже голова кругом от допросов и опросов. Вы оставайтесь здесь, а я пойду в город, загляну в пару мест, может, там узнаю хоть что-то, что сможет дать новую зацепку. Выходя из участка, начальник сыскного отделения отдал распоряжение дежурному, чтобы городовые опросили дворников насчет мусора во вторник, не встречались ли среди него газетные вырезки или какие-нибудь бумаги, на которых были имена и фамилии или названия мест.