Pame Finale

Тамара

      Всё как в тумане — чуть не позволила ещё одному человеку завладеть своим израненным сердцем; ещё лишку и можно было бы сжигать мосты — вновь грабли в виде «влюблённого» мужчины. Спасибо, проходили; спасибо, лучше закрыться в комнате и испить в одиночестве припрятанную под кроватью бутылку вина. Так и сделала, чтобы не поддаться дикому желанию вернуться и впиться в его безумно манящие губы. Заснуть не удалось, но благо впереди суббота. И опять же, так я подумала в пятом часу утра, засыпая на полу около кровати.       Ничего не предвещало беды, до тех пор, пока я не проснулась из-за трезвонящего телефона. «Морозов» — которого я желала видеть и слышать в последнюю очередь.       — Ну что тебе нужно? Ещё и в утро… субботы… — пробурчала я, садясь на кровать, и провела рукой по своему лбу.       — Ты забыла, что ты сюда не отдыхать приехала, а заниматься непосредственно своей работой, дорогуша? — произнес Морозов с явным недовольством.       — Не забывала ни на секунду. Как я могу, — отшутилась я, одеваясь. — Разве мне позволено забываться в принципе, Петруша?       — А что это у нас за игривое настроение, Тамарочка? Не уж то вы пожелали проявить благосклонность к своему бывшему воздыхателю? — он ухмыльнулся, когда услышал своё имя, которое я старалась не произносить; ныне в близких кругах он значился не иначе, как «подонок», «последняя скотина», «идиот»; конечно, ему непривычно слышать своё имя в такой «ласковой» вариации. И не будь я с похмелья, всё было бы иначе — промолчала бы, а внутри себя произнесла заветное: «Чтоб ты сгинул с этой земли, подонок; таким тут не место».       — Ну, воздыхателем тебя вряд ли можно назвать, — произнесла я, надевая халат. — А можно свободно назвать бывшим любовником и… И что тебе нужно от меня? Спуститься вниз, принять новые медикаменты?       О Дане он не знал, и я всеми фибрами души желала, чтобы он никогда не узнал об этой моей «маленькой» тайне. Будучи в положении отец сначала настаивал на аборте, желал, чтобы я не оставляла ребёнка и не создавала преград для карьеры, но было поздно. И я сама горела желанием оставить ребёнка — каким бы он не родился. Но у нас появился договор: «Морозов не узнает об этом… инциденте. А тебя придётся перевести в другое подразделение, чтобы вы не сталкивались нос к носу. Не хватало, чтобы он тебя ещё с пузом увидел!». Он не узнал и когда я родила, и в какой ссылке мне пришлось побывать, и как его сын спокойно жил на окраине города в любви и ласке своей родной матери. Даня стал для меня лучом света в этом грязном мире, где правили те, у кого много денег и безумных идей, на реализацию которых использовались лучшие умы, и не важно, что эти умы хотели простого человеческого счастья — мои приёмные родители всегда шли по головам и не собирались отваливаться на полпути; нет никаких полпути — для них есть: либо всё, либо ничего.       Первые два года было сложно и порой невыносимо, но я справилась и справлюсь сейчас — без ничьей помощи. О помощи Морозова я никогда не помышляла, и в целом — не желала видеть его более, но жизнь повернулась немного не в ту сторону — отец решил вернуть меня обратно в главный центр, тем самым создавая идеальные условия для того, чтобы столкнуть нас. И это получилось. Помню прошла ровно неделя, как я проработала в маминой лаборатории и уже собиралась уходить, но меня кто-то окликнул: «Том!» Я лишь оглянулась и нахмурено посмотрела на человека, — не ожидала и тут же отвернулась от него и чуть ли не побежала к выходу.       — Подожди ты! — вновь прокричал Петр и схватил за руку, поворачивая меня к себе лицом.       — Отпусти меня немедленно, — прошипела я, не смотря собеседнику в глаза.       — А то что? Папочке нажалуешься, что мальчик обижает? Тамара Алексеевна, как не стыдно. А такая взрослая тётя… Или не папочке, а кому-то другому? — от подтрунивал надо мной, и меня чуть ли не трясло от злости; хотелось ударить ему в пах и рвануть со всех ног, но я продолжала стоять и смотреть в одну точку.       — Это не твоё дело. Мне нужно домой, а не вести с тобой отнюдь нежеланные разговоры, — произнесла я, впервые посмотрев ему в глаза. — У меня нет на тебя времени. Не сегодня.       — Ух ты, а с этого момента поподробнее: когда оно появится? — он отпустил мою руку и наклонился к моей шее.       — Скорее всего, никогда, Петруша, — прошептала я и тяжело вздохнула, почувствовав его дыхание на своей шее; начала плавиться и окунаться в воспоминания, когда всё было призрачно хорошо, а моментами даже идеально. Но ни мне, ни ему не нужно возвращаться в иллюзорный рай, — станет только хуже. — Извини, мне нужно домой. Меня ждут, — как только я произнесла это, он поцеловал меня в губы — слишком нежно, слишком неправильно, слишком необходимо. А я, как дура, ответила на поцелуй и оттолкнула его только тогда, когда услышала трезвонящий телефон. «Сын».       Всё-таки убежала от него, и старалась больше не попадаться Петру на глаза тет-а-тет. Где угодно, но только чтобы с нами был кто-то третий. Признаться, я его ненавидела и желала долгие годы, пока ненависть не взяла верх. А иначе и быть не могла — будучи в центре событий, я знала о промыслах своего бывшего возлюбленного: чем он живёт, от чего имеет прибыль, обо что руки марает. И каждый раз, когда до меня доходили очередные слухи и гражданине Морозове, у меня сводило скулы, и в какой-то момент вместо наименования «Петр» в телефоне появилось непринуждённое «Подонок неприкаянный».       Возвращаясь к реальному дню. Он ответил, что нужно спуститься вниз и проверить, как поживают подопытные. Не появляются ли новые симптомы. И даже не обменявшись любезностями, мы закончили разговор, чему я была безумно рада: не пришлось лишний раз напоминать Морозову о том, что он не лучший человек на этой планете.       После проверки, которая ничего нового не принесла, я собралась позавтракать и приступить к своей непосредственной работе школьного врача, но мои планы поменялись — проходя мимо кабинета Морозова, я услышала голос Елены и, по какой-то непонятной причине, решила прислушаться к разговору.       — Петр, мне кажется, что Виктору не становится лучше… Он… выглядит очень болезненно, — нервно произнесла Елена.       — Могу тебя заверить, он идёт на поправку. Я недавно разговаривал с Тамарой, она сказала, что лекарства действуют на его организм лучшим образом. Да, имеются некоторые побочные эффекты, но в целом — он справляется. К тому же, когда тебя лечит такой врач, невозможно…       Услышав шаги, я двинулась дальше по коридору, не смотря назад. Его слова заставили призадуматься: во-первых, мы с ним не разговаривали о том, как себя чувствует Виктор; во-вторых, узнаю елейный голосок Морозова, когда тому что-то нужно от женщины; в-третьих, что забыла Елена так рано в его кабинете. И возникшее внутри чувство можно назвать чем-то похожим на ревность; что странно. Наши последние разговоры явно не назовёшь «дружескими».       Через несколько минут, почти дойдя до столовой, я столкнулась с Галиной — её взгляд был холодным, оценивающим. И тут вспомнилось, как Виктор говорил о том, что любит посплетничать с этой женщиной. Пазл сложился: и её отношение ко мне, и её постоянные усмешки.       — Тамара Алексеевна? Какая приятная встреча. Вы сегодня довольно-таки… рано. Обычно вы появляетесь в столовой ближе к полудню, — произнесла Галина, преграждая мне дорогу.       — Да? А разве я не имею на это право? — с той же усмешкой и с той же подачей, и счёт один-один. — К тому, я не обязана перед вами отчитываться.       — А перед кем должны? Перед нашим директором? Или… может быть, Морозовым? — в голосе заносчивой женщины послышался упрёк, оставшийся без ответа. Не было ни сил, ни желания отвечать на глупые вопросы, — чуть отодвинув женщину с пути, я последовала за едой, а потом и к своему излюбленному месту, которое пустовало. К великому счастью, учителя ещё не пришли, а ученики практически все молча ели, — сон ещё не до конца покинул молодое тело.       Этот зал мне нравился, и нравилось то, что, придя сюда чуть раньше положенного, попадаешь в прекрасную атмосферу — относительная тишина, мало народа и никто не подойдёт, не отвлечёт от личных раздумий. Чаще всего, не удаётся попасть именно в такое время — сон и моё тело покидает очень долго; обычно прихожу и становлюсь непрошенным зрителем невероятных ученических драм или узнаю все сплетни про учителей и родителей учеников, — делать вид, что мне очень интересно, я не умею, поэтому приходится убегать из столовой спустя минут десять. Как оказалось, учителя ещё те сплетники и никакие старшеклассники им в подмётки не годятся: «А вы знаете, что Елена до сих пор сохнет по нашему Виктору? Господи, а она ему… она», «Галина скоро так и диктаторский режим установит», «Представляете, что вчера учудил Морозов на уроке!» — и тому подобное. Пожалуй, в такие моменты хочется демонстрационно стукнуть по столу кружкой и попросить исключительной тишины.       Не могло не порадовать, что сегодняшний завтрак будет иным — воплощением спокойствия, и как только я порадовалась одиночеству, на мою беду подсела вечно улыбающаяся, будто не знающая горя Елена.       — Тамара Алексеевна! Доброе утро! Как приятно вас видеть, обычно вы появляетесь, когда все расходятся, — беззлобно произносит Елена. — Приятного аппетита!       — Благодарю, и вам того же, — практически безэмоционально произношу я, уплетая за обе щеки кашу.       — Как Виктор? Ему лучше?       И тут я чуть не поперхнулась — меньше всего хотелось сейчас мило болтать с этой женщиной, и особенно о Викторе. Я продолжала наблюдать за своим пациентом, продолжала осмотры, но после своих прямых обязанностей я отсекала любую попытку разговаривать — никакого намёка на взаимную симпатию: «Я ваш врач, а вы мой пациент» — как-то недавно отчеканила я, смотря в глаза преподавателю литературы и русского языка. А он не хотел видеть во мне врача; кого угодно — но только не врача. И теперь, каждый раз, когда люди начинают разговоры о состоянии здоровья Виктора, у меня перед глазами его вопросительный взгляд: «А зачем вообще давала надежду?»       — Немного, — честно ответила и продолжила свой завтрак, до последнего надеясь на то, что допрос окончен. Но не тут-то было.       — Можно сказать, что он скоро поправится?       — Нет, — грубо отозвалась я и посмотрела на Елену. — Вы дадите мне позавтракать спокойно?       И она замолчала. «Наконец-таки», — хотелось сказать и вздохнуть, но как назло через пять минут за учительским столом уже сидело уйма людей и каждый норовил рассказать, что случилось вчера на очередном уроке и что предстоит сегодня. На долго меня не хватило, — быстро допив свой чай, я ринулась к выходу, стараясь ни с кем не сталкиваться. Но и опять потерпела неудачу, — с ног сбил Морозов.       — Внимательнее нужно быть, — грубо произнес он, придерживая меня за талию буквально минуту или две. — Ты призрака увидела и решила убежать, или что случилось? Что за спешка?       — Не хочу находится в центре гадюшника, тебе ли не знать, — прошептала я, убирая с талии руки своего «друга». — Сегодня вечером я вам не нужна?       — Ты же знаешь, может, именно нам ты не особо нужна, а вот мне…       Он не успел договорить, я прервала его: — Прекрати паясничать. Мне нужно отлучиться в город. Приеду завтра утром.       — Ну раз надо, езжай. Только чтоб завтра утром была уже у меня на ковре, — ухмыльнулся Петр и последовал к учительскому столу, за которым его уже ждала Елена.       От меня не скрылась реакция преподавателя истории на Морозова, — она была заворожена им, ей хотелось продолжения их безобидных бесед; она с трепетом смотрела на предмет своего обожания и не скрывала симпатии к «герою» её едва начавшегося романа. Я лишь закатила глаза и последовала в своей кабинет, дабы не стать свидетелем невинных нежностей. Ревность ли внутри? Или что-то другое? Порой приходили мысли: «А может, моя ненависть — это прикрытие?», «А может…», — но не могло быть, потому что при любом его касании меня чуть ли не тошнило. Возможно, речи Петра по-прежнему ворожили моё сознание, но не более того — он был и остаётся прошлым, которое лишь следует по пятам.       Чего я желаю на самом деле? И почему идея об отношениях с Виктором меня так пугает? — поначалу уговаривала себя, объясняла это тем, что наш роман возможен, но он будет кратковременным и опасным, как для него, так и для меня. Но быть холодной по отношению к обольстительному преподавателю литературы становилось с каждым днём всё труднее и труднее. Что нравилось? — долго выискивала, долго бродила по лесу и думала, что такого в этом человеке, и вскоре ответ выплыл сам собой — я затаивала дыхание, как только он начинал говорить. Его голос сопровождал меня повсюду; с первого же дня моей работы в школе — и, кажется, он стал частью меня. Пугающей частью. А когда он улыбался — у меня не хватало сил, чтобы не улыбнуться в ответ. Что ещё сказать, когда я влюбляюсь — то становлюсь до жути романтичной дурой, до последнего надеющейся, что смогу избежать мук любви. Получалось избегать — получалось делать вид, что не интересует меня ни его жизнь, ни его тревоги, — но в какой-то момент, всё сошло на нет. Я позволила своим чувствам вылиться.       Проходили дни. Я полностью адаптировалась и местному режиму жизни, стала частью рабочего коллектива, и порой даже Галина разговаривала со мной не в излюбленной язвительной манере, а как с обычным преподавателем. Хотя казалось, что она таит на меня какую-то давнюю обиду. Виктор перестал игру с мелкими подарками, даже не предполагая, как трудно было избавляться от его подарков мне — но кое-что я сберегла, — рисунок, мой портрет. Мы общались просто и были в отношениях «врач-пациент», что изрядно и меня, и его расстраивало, — видно невооружённым глазом, что между нами могло бы возникнуть что-то большее, но мы — два упёртых барана. «До свидания, Тамара Алексеевна», — произносит он, возможно, даже не предполагая, как бы я хотела видеть, что у нас было действительно то самое — свидание.       Это был простой вечер, и простой осмотр пациента, если бы не красная помада на его щеке. Я приметила красный след, как только он вошёл в кабинет и сел напротив, но не подала виду, — какое мне должно быть дело до личной жизни своего пациента? После небольшого опроса: появились ли новые симптомы? — хорошо ли усваивается пища? — соблюдается ли режим? Я тяжело вздохнула и отвернулась от Виктора, посмотрев на тумбу, в которой лежал тот самый портрет, нарисованный Виктором.       — Тамара Алексеевна, вы сами-то себя хорошо чувствуете? — спросил неожиданно Виктор.       — Да, потрясающе я себя чувствую, — но в моём голосе можно было услышать небольшой надрыв. — Ложитесь на кушетку.       — А вам кто-нибудь говорил, что вы совершенно не умеете врать? — ухмыльнулся мой любимый пациент и продолжил прожигать меня своим взглядом. — Вы можете мне выговориться.       — Спасибо, обойдусь, — отрезала я и резко встала со стула, но, встретившись со взглядом мужчины, села обратно и протянула его влажную салфетку. — У вас там… на левой щеке помада. Вытрите, будет мешать при… осмотре.       — Кому это будем мешать? — удивленно произнёс Виктор, вытерев этот мне мешающий след от помады. — И чтобы вы знали, этот след от помады оставила благодарная мать одного очень нашкодившего ребёнка, которого из-за моего вмешательства простили и оставили в школе.       — И зачем вы передо мной отчитываетесь? — грустно ухмыльнулась я и наконец-таки встала со своего места, взяв в руки со стола его медицинскую папку.       Но ответа на свой вопрос не услышала, лишь увидела ухмылку на его лице. Он забавлялся, а я почему-то не отпиралась, что мне совершенно плевать на его личную жизнь.       Осмотр не продлился и пятнадцати минут, — с пациентом всё было в порядке. Но Виктор всё это время смотрел на меня, как змея на кролика, — ждал чего-то? Ожидал, что я взорвусь, хотя знал, что играет не по своим, а по моим уже давно прописанным правилам.       — Ничего ещё сказать не хотите? — произнёс мужчина, застёгивая пуговицы на своей рубашке. — Или мы продолжили с вами в молчанку играть?       — С чего вы взяли, что я хочу с вами о чём-то разговаривать? Думаете, у меня помимо вас, больше дел нет? — ответила я очень грубо; сама была не в восторге, но почему-то на тот момент показалось, что именно так и должно быть — чтобы оставаться в выигрышном положении.       — Может и есть, только вот… ваше поведение никак не совпадает с вашими словами, Тамара, — он подошёл ко мне и забрал из моих рук папку. — Что изменилось тогда? Я вас, кажется, не обижал; не был с вами груб, а вы как от огня стали бегать от меня. Где объяснение вашему поведению? И… что вас так расстроило в помаде на моей щеке?..       И тут я выпала в осадок, — собралась опять убежать, но и развернуться не успела, — он положил свою руку на мою шею и грубо впился в мои губы, явно зная, что я не ударю — не постараюсь убежать. Почувствовав его губы на своих, мне стало совершенно плевать, что будет дальше и куда меня приведёт эта опасная дорога. Я не должна была влюбляться, не должна была позволять ему входить свою жизнь и мысли, но он проник без разрешения, будто так предписано. Этот поцелуй длился бы ещё долго, если бы не нехватка воздуха в лёгких.       Ни он, ни я не отходили друг от друга, смотрели глаза в глаза и каждый пытался понять: что делать дальше и как вести себя. Убежать? — Отдаться чувствам? — Сделать вид, что это общая галлюцинация? Не хотелось отпускать всё на самотёк. Я не придумала ничего лучше, чем самой стать инициатором второго значимого поцелуя.